С. Воложин
Врубель. Утро
Художественный смысл
|
Иномирие. |
Отчёт о чтении книги о Дягилеве.
Начало
Не от хорошей жизни я принимаюсь за книгу Схейена “Дягилев “Русские сезоны” навсегда”, М., 2012. Не могу найти произведение искусства, в котором было б ЧТО-ТО, словами невыразимое, что призывало б меня попробовать понять и объяснить, что это.
Направление деятельности Дягилева тоже произошло, думаю, не от хорошей жизни. Тогда было переломное время. Многие во многом разочаровались. Выражали это в произведениях искусства. И Дягилев этому помогал. – Так я априори думаю.
Что я угадал, говорит первая же страница книги. Это слова всяких знаменитостей о Дягилеве. Слово “дьявол” ими применено 1 раз, слово “страшный” – 3, “чудовище” – 1, “монстр” – 1 раз.
Тем страннее читать, про "его навязчивый страх перед смертью” (С. 12).
Эта неожиданность заставляет меня объясниться.
Я априорно думал, что Дягилев ницшеанец. Ницшеанцами стали многие и многие на грани 19 и 20 столетия. А те – герои. Те не боятся смерти. Наоборот, нарываются на опасность смерти, ибо на этой грани можно лучше всего выразить своё презрение к скуке Этого пошлого мещанского мира, лучше которого подсознательное принципиально недостижимое метафизическое иномирие, противоположное тому свету христианства. Осознано это иномирие понималось как формула “над Добром и Злом” и представлялось достижимым во вседозволенности. Художникам по натуре недостижимость метафизическая была нипочём, и потому что им удавалось дать образ этого иномирия, и потому что до сознания оно всё-таки не доходило. Но – я так понимаю – на сознание это подсознательное влияло тем, что делало человека в жизни не боящимся смерти. Если масштаб подсознательности слаб (слабый художник, как Гитлер, например), то боязнь смерти в сознание проникает. И такого надо называть не ницшеанцем, а недоницшеанцем.
То есть приходится теперь считать Дягилева недоницшеанцем. (Что, может, объясняет, почему он стал в итоге критиком, организатором около искусства, а не творцом его непосредственно.)
У меня есть надежда, что, читая книгу о нём, я набреду и на творения, в которых будет ЧТО-ТО, словами невыразимое.
*
Я, конечно, поставил себя в нелепое положение, уже предположив в Дягилеве недоницшеанство. На странице 79-й книги я, вот, читаю такие пронзительные слова после прослушивания “Нюрнбергских майстерзингеров” Вагнера:
"…я убеждён, что людям, разочарованным в себе и в своей жизни, отрицающим смысл существования, людям, поставленным в тяжёлое положение невзгодами житейскими, и, наконец, людям, отчаивающимся в силу упадка воли до искусственного прекращения своего существования – всем им прийти сюда”.
Колоссально!
Прочитать содержание этой оперы – вещь с хорошим концом. Послушать – триумф в конце. – Лишнее доказательство, что то, о чём “текст”, не есть то, зачем он сочинён?
Дягилев чуть ниже подробнее об этой вещи написал:
"Звуки росли, превращались в бурю, ещё и ещё звуки, смерч звуков, ещё, ещё, ещё, громы небесные, ещё приливы, ещё леса звуков – тьма! И вдруг рай, мелодии муз, играющих на своих лирах. Тут всё есть: мелочность, интриги, горе, гнев, любовь, ревность, ласка, крики, стоны – всё это сгущается и идёт, наконец, представляет из себя жизнь, какая она течёт у каждого из нас, но надо всем этим восторжествует истина красоты…”.
Я подумал, что это о финале. Можно – в соответствии с предыдущей цитатой – предположить, что "надо всем этим” есть образ метафизического иномирия, противоположного тому свету христианства. Но это ерунда, конечно. Хоть этому даже можно найти некое соответствие:
"…ценность метадрамы, которая является произведением искусства об искусстве” (Герман Данузер. http://journal-otmroo.ru/sites/journal-otmroo.ru/files/2019_2_%2826%29_1_Danuser_Meistersinger_Metadrama.pdf).
Метадрама и метафизика перекликаются?
Да, если признать, что “Нюрнбергские майстерзингеры” не собственно опера, а нечто, где "ни один фактор [музыки, поэзии, сцены] не выступает изолированно, но, напротив, все элементы оказываются в чудесном равновесии” (Там же).
Или так.
В опере победа на музыкальном соревновании певцов рыцаря Вальтера обеспечена не только его талантом, но и его учителем, стариком Гансом Саксом. Оба влюблены в Еву, которая достанется победителю. Победа Вальтера есть некая смерть Ганса. И тогда и тут, как и в других операх Вагнера, возникает вагнеровское понятие Liebestod, перевод которого неопределёнен: ""смерть в любви”, “смерть от любви” и даже “смерть через любовь”” (Филипченко. https://www.dissercat.com/content/tema-liebestod-v-evropeiskoi-muzykalnoi-kulture). А это уже вполне можно мыслить как перевод в сознание иномирия как подсознательного идеала ницшеанца, охваченного "ощущением трагической неустойчивости” (Там же).
Прочтенное мною о Дягилеве к 80-й странице (разорение их семьи, неустойчивое материальное положение Дягилева, сомнительность для общества его половой ориентации) совершенно укладываются в ницшеанский пессимизм.
*
В ту же степь на стр. 81, письмо Дягилева мачехе:
"Нравственное настроение переживает теперь период Лазаря – в Joie de vivre. Не знаю, бывает ли это у всех или это надо приписать исключительно моим нервам. Это толпа неразрешимых вопросов и эти вечно преследующие неизбежность, непостижимость и смысл смерти, цель жизни, словом, ты меня поймёшь”.
На стр. 85 – то же:
"Соната моя положительно, если и неумело, сделана, но, во всяком случае, пропитана искренностью и верным тоном, это сплошной [нрзб] минор, и если бы я её как-нибудь назвал, так вроде следующего: Смерть Чайковского в частности и смерть вообще всех людей”.
Хорошо то, что до метафизического иномирия Дягилев не додумывается – оно остаётся в подсознании, что хорошо для художника. Другое дело, что музыкальные произведения его неудачны.
*
Вот, наконец, я добираюсь до конкретики. – Стасов озлился на выставочную деятельность Дягилева и "написал большой разбор “выставки Дягилева””.
Открываю это у Стасова, читаю:
"…что пользуется наивысшей симпатией распорядителя? Это — картина г. Врубеля, озаглавленная — “Утро. Декоративное панно”.
Врубель. Утро. 1897.
Картина эта огромна; она стоит на самом почетном, центральном месте всей залы. Но ведь тут нет не только и признака какого-нибудь “утра”, но также и тени какой-нибудь “декоративности”. От начала и до конца тут нет ничего, кроме сплошного безумия и безобразия, антихудожественности и отталкивательности. Дело происходит в лесу, но в таком лесу, где ровно ничего разобрать нельзя, кроме зелени, словно пролитой из ведра по холсту и размазанной щетками. Ни деревьев, ни ветвей, ни листьев, ни корней, ни разнообразных планов, ни перспективы какой-нибудь, ни близости, ни удаления — ничего подобного тут нет, а только находятся какие-то очень плохие женские фигуры, стоячие и лежачие, совершенно слившиеся с общим зеленым фоном и едва-едва различимые. Что это за женщины, на что они тут, зачем они так плохи, что собою изображают и, наконец, вообще, зачем они писаны, когда все дело только в том, чтобы их нельзя было видеть — кто разберет, кто объяснит эту неимоверную чепуху? Представьте себе человека, который набил бы себе полон рот каши, так что там внутри язык не может даже поворачиваться, и что ни говорит этот человек, вы ни единой буквы не разбираете. Переспрашивайте его, сколько хотите, все равно, ничего не поймете. Вот такова и картина г. Врубеля. Сколько ее ни рассматривайте, и прямо, и сбоку, и снизу, и сверху, пожалуй, даже хотя сзади — все равно везде одна чепуха, чепуха и чепуха, — безобразие, безобразие и безобразие. Казалось бы, для кого это писано? Кому этот неимоверный вздор нужен? Он, казалось бы, может только всех отталкивать. Но нет, под картиной стоит билетик: “продано”. Как это поразительно! И есть на свете такие несчастные люди, которые могут сочувствовать этому сумасшедшему бреду, намерены приютить его в залах, в комнатах, пожалуй, в музеях? Изумительно! И это все надо считать движением вперед, усовершенствованием искусства, возвышением над тем, что прежде было!!” (https://www.libfox.ru/472036-vladimir-stasov-vystavki-obzor-vystavki-russkih-i-finlyandskih-hudozhnikov-organizovannaya-s-dyagilevym.html).
Увы, оказалось (см. тут), что это панно я уже разбирал. Есть некое удовольствие пересказать там написанное гораздо суше и короче.
Ницшеанское принципиально недостижимое иномирие довольно адекватно выражено аналогией с приниципиальной неизобразительностью музыки. – Музыка → голос жены Врубеля, Забелы → недавно женился, ибо ему сказали, что он вылечился от сифилиса → но; от него не вылечиваются → нет на этом свете счастья! → прочь из него в иномирие.
Сам голос Забелы под стать → несчастности персонажей опер, арии из которых она поёт → нет на свете счастья → вон из него в иномирие.
Понятно, почему Дягилев, не чуждый музыке, особенно – музыке ницшеанца Вагнера, за это панно ухватился. Сомнительно, что он сам считал, что счастье на Этом свете есть, раз уж он уродился гомосексуалистом, что тогда считалось стыдным. – О дальнейших ассоциациях, которые пронеслись у него в голове, когда он увидел это произведение, можно гадать: они такие же, какие описаны выше. А точнее: подсознание Врубеля получило отклик в подсознании Дягилева.
Ну где было Стасову, нацеленному на утилитаризм искусства для народа (на прикладное искусство), когда художник выражает, в общем, заранее известное и потому совершенно понятное публике, - где ему было включить своё подсознание, совсем не несчастное при несчастье, как он думал, народа, о котором он заботился.
2 сентября 2020 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |