Тот факт, что мою “Чудную чеховиану” не приняли в двух журналах, засел во мне укором, и я стал искать единомышленников в Интернете: кто ещё дошёл до ницшеанства Чехова. И наткнулся на такое:

“…доклад трактовал описание морского заката после “похорон” Гусева как дионисийский мотив Ницше” (Бесолова. Рядовой Гусев по ту сторону добра и зла http://conf.stavsu.ru/conf.asp?ReportId=986).

“Гусев” (1890 http://feb-web.ru/feb/chekhov/texts/sp0/sp7/sp7-327-.htm). В лазарете судна, идущего с Дальнего Востока в Одессу, пятеро рядовых солдат и матросов (среди них Гусев, весь рассказ дан от него, ““в тоне и духе”, - утверждает Бесолова, - малограмотного крестьянского парня, за время службы никоим образом не откорректировавшего собственный образ мира”). И ещё там Павел Иваныч неизвестного звания. Жарко, нудно. Атмосфера гнетущая. Мрут: один, второй, третий… И в конце - феноменальный закат солнца.

Жаль, доклад мне не доступен, только отрицательная реакция Бесоловой на него есть.

Вы можете её прочесть сами. А я предоствлю свою замену недоступного мне и вам, читатель, чьего-то доклада.

Курсивом без ссылок я буду давать цитаты из Бесоловой. Но считать буду, что вы её прочли: её сообщение очень короткое и деловое.

Поверим ей, что Гусев малограмотный. Хоть он и умеет писать: “Я домой не написал… — вздыхает Гусев. — Помру, и не узнают”. Но тон ли персонажа звучит над водой, когда под водой, понимай, труп его ест акула? Вот в таких словах: “триумфальную арку”, “льва”, “нежно-сиреневым”, “великолепное, очаровательное”, “страстные”. Видел ли льва в своей жизни Гусев? Триумфальную арку? А остальные из перечисленных слов, если и мог понять – русские всё же, – то произнёс ли хоть раз в жизни?.. (Есть, правда, есть одно место до смерти Гусева, когда на рейде возле какого-то китайского порта корабль стоял: “На прозрачной, нежно-бирюзовой воде…” Но давайте будем считать это исключением.)

Да, это Гусева слова: “…хочешь — книжки читай”. Читая книжки, мало ли на какие слова мог Гусев напороться. Но смел ли он, денщик, отрывать поручика от черчения карт, вообще входить к нему в комнату без вызова и зачем? – чтоб спросить, что значит триумфальная арка?

- Не его это тон, а авторский. Контртон. Автор против наступившего безразличия Гусева. Что ж он так рабски, покорно, скучно уходит? Радоваться надо смерти, смерти-единобытию:

Какие позитивные слова применены для успокаивающих полуснов-снов-бредов Гусева? – “Рисуется ему громадный пруд, занесенный снегом...”, - очень же жарко в лазарете, - “сынишка Ванька”, “девчонка Акулька”, “Ванька смеется”, “рад, что повидал родных”, “Радость захватывает у него дыхание, бегает мурашками по телу, дрожит в пальцах”. Последнее предложение довольно тонкие переживания передаёт. Но всё-таки тут не триумфальная арка.

Ещё: “Опять рисуется Гусеву большой пруд, завод, деревня... Опять едут сани, опять Ванька смеется, а Акулька-дура распахнула шубу и выставила ноги: глядите мол, люди добрые, у меня не такие валенки, как у Ваньки, а новые”. И дальше в таком же роде, довольно сниженном. Самое нематериальное – вот: “Он дремлет, и кажется ему, что вся природа находится в дремоте. Время бежит быстро”.

Есть, впрочем, и “наслаждение”. Даже два раза. Но не сравнить же с “очаровательное”. – Всё - “в тоне и духе”.

Вот есть в некой “Библиографии работ о Чехове” такая позиция: “Комаров, С. А. “Рождение трагедии” Ф. Ницше как один из источников мифопоэтики комедии А. П.Чехова “Чайка” // Вестн. Тюмен. гос. ун-та. – Тюмень, 2000. – № 4. – С. 34-40” (http://chekhoviana.narod.ru/Vest_11.htm). А “Чайка” позже “Гусева” написана.

Так что если Чехов освоение этого произведения Ницше произвёл “Гусевым”? Как бы пересказал своими словами. Нет, правда. Очень похоже.

Ницше там пишет, сначала о недоброте греческих богов: “Тот, кто подходит к этим олимпийцам с другой религией в сердце [наверно, с христианской] и думает найти у них нравственную высоту, даже святость, бестелесное одухотворение, исполненные милосердия взоры, — тот неизбежно и скоро с недовольством и разочарованием отвернётся от них. Здесь ничто не напоминает об аскезе, духовности и долге; здесь всё говорит нам лишь о роскошном, даже торжествующем существовании, в котором всё наличное обожествляется, безотносительно к тому — добро оно или зло. И зритель, глубоко поражённый, остановится перед этим фантастическим преизбытком жизни”. Соответственно и у Чехова вначале вводится мифологичность сознания Гусева:

Тоже “наличное обожествляется”, тоже нет того, чтобы боги были добрые:

“…судно, когда они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило”; “Ветер с цепи сорвался”.

А что не сталкивается, как у Ницше, это с христианством, а соединено (“Так крещеные говорят”) – не беда. Известно ж, что у русских произошло наслоение христианства на язычество, зачастую формальное и не затронувшее языческую глубину русской души.

Затем Ницше переходит к глубине души древнего грека: сперва в Древней Греции господствовало аполлоническое искусство, сновидческое: “Грек знал и ощущал страхи и ужасы существования: чтобы иметь вообще возможность жить, он вынужден был заслонить себя от них блестящим порождением грёз — олимпийцами”. Страхи и ужасы – от того, что в мире есть Зло. Соответствуют олимпийцам и греки: “боги оправдывают человеческую жизнь, сами живя этой жизнью, — единственная удовлетворительная теодицея!”. (Теодицея – оправдание божественного управления вопреки наличию мирового зла.) У Чехова ответно злым ветрам зол по жизни и Гусев. Побил четырёх китайцев только за то, что те вошли во двор, дрова носили. Хочется ему драться и в болезни сейчас: ““Вот этого жирного по шее бы смазать...” — думает Гусев, глядя на толстого китайца и зевая”. И лошадь бы на палубе побил, если б силы были (за то, что огрызнулась в недоверии – злы же все – к нему): “Гусев протягивает руку, чтобы приласкать ее, но она мотнула головой, оскалила зубы и хочет укусить его за рукав.

— Прроклятая... — сердится Гусев”.

“Аполлон преодолевает страдание индивида лучезарным прославлением вечности явления, здесь красота одерживает победу над присущим жизни страданием, скорбь в некотором смысле избирается прочь из черт природы”.

И в снах больного Гусева тоже превалирует позитив. Он и умирает во сне.

Другой “бессмысленный человек” (так обозвал Гусева образованный Павел Иваныч), больной солдат умирает буквально во время игры в карты – тоже род сновидческого аполлонизма:

До последней секунды утешался в своём приятии злого мира.

Не известно, как умер Павел Иваныч, зло мира не принимавший. Похоже, не благими снами он утешался, а тем, что “полегчало” перед смертью: смог лежать, чего не мог раньше – задыхался. Этот выходец “из духовного звания”, атеист, только материальным удовлетворялся, а если чем духовным, то тем, что он “воплощенный протест”.

Во след отвергаемому ницшевскому сократическому оптимизму Чехов вывел этого неунимающегося рационалиста Павла Иваныча (как Гоголь в “Мёртвых душах” своего деятельного Павла Ивановича, тоже неодобряемого за рационализм).

Но Гоголь выступал за христианское самоограничение (чуждое Ницше). А Чехов что делает в противопоставлении Гусева протестующему Павлу Иванычу?.. Права ли Бесолова относительно Гусева: “Естественный человек патриархальной картины мира, он не оценивает мироустройство – он принимает его”?

Чехов сделал так, что он сперва напрочь не принимает смерть:

“Гусеву становится жутко от такого разговора [что он – по признакам – умрёт скоро], и начинает его томить какое-то желание. Пьет он воду — не то; тянется к круглому окошечку и вдыхает горячий, влажный воздух — не то; старается думать о родной стороне, о морозе — не то...”.

И лишь постепенно, постепенно приводит Чехов своего героя к безразличию.

Я поначалу очень зацепился за это, будучи настроен против Бесоловой за её неницшеанство, мол, Чехова: “Живя по принципу: “мораль – это важничанье человека перед природой”, он [Ницше] отдает пальму первенства природе и в экзистенциональном смысле подчиняется ее законам… Отсюда – типологические схождения текстов современников – Ницше и Чехова. Разница – в том, что первый провозглашает себя самое глашатаем возрожденной им идеи вечного возвращения, а второй исследует ее преломление в жизненном опыте одного из своих персонажей”. И нечего, мол, путать персонажа и автора.

Но тут я остановился. Чехов стал у меня превращаться в Павла Иваныча. В какого-то революционера, имеющего мораль, - это положительно оцениваемое (а не отрицательно, как Ницше), - “важничанье человека перед природой”. А ведь не зря Чехов Павла Иваныча ввёл и осудил!..

Выход из тупика дал, опять же, Ницше своим “Рождением трагедии…”:

“…мы… чувствуем потребность воссоздать нашей возбуждённой фантазией и воплотить… этот говорящий нам, незримый и всё же столь полный жизни и движения мир духов”.

Читателю не проходит даром следить за постепенным примирением Гусева со смертью. Его нудит. Нужно что-то другое. Вспоминаются эти замечательные слова: “Короленко и Чехов открыли <…> новую форму закономерного сочетания в искусстве категорий действительного и возможного, реального и ожидаемого, наблюдений и догадок; открыли такую степень реализма, что любое изображение жизни, какой она не должна быть, приводило к ощущению необходимости и неизбежности коренных перемен в жизни… У Чехова норма возможной, близкой по предчувствию жизни конструируется от обратного. У Короленко - в героике и бодрости, у Чехова - в буднях и пессимизме” (Виноградов В. В. О теории художественной речи. М., 1971. С. 187-188).

Только Виноградов, советский учёный, был под впечатлением того, что Чехов творил свои предчувствия в обстановке приближающейся революции 1905 года. И поэтому реализмом охарактеризовал метод Чехова и даже (я опустил, заменив троеточием в угловых скобках, чтоб не пугать сразу теперешнего читателя) дал реализму уточнённое имя “предсоциалистического реализма”. (Социалистический же, имелось в виду, предвидит ближайшее социальное будущее.)

Но Ницше даёт другой выход упомянутой выше нагнетаемой автором читательской потребности:

“С другой стороны, образ и понятие получают, под воздействием действительно соответствующей им <…>, некоторую повышенную значительность”.

Я предлагаю взамен устранённой мною в цитате “музыки” читать “авторского возвышенного слова”. Иметь в виду то самое изменение тона в конце рассказа. Ту “триумфальную арку”, “льва”…

Что это за “повышенная значительность”? – Это: “именно трагический миф: миф, вещающий в подобиях о дионисическом познании… и где же нам искать этого выражения, как не в трагедии и понятии трагического вообще?”.

Дело в том, что Ницше, прослеживая историю древнегреческого искусства, приходит к выводу, что народ, породив аполлоническое искусство – олимпийские мифы, впоследствии, в лице Софокла и Эсхила, породил трагедию, осложнённую дионисизмом, как бы опьянением (в пику сновидению). – Вот и Чехов так же организовал подачу текста рассказа: сперва – в тоне тёмного (“бессмысленный человек”) аполлонического Гусева, потом – в своём собственном тоне – “как дионисийский мотив Ницше”.

В чём этот мотив? – “Несмотря на страх и сострадание, мы являемся счастливо-живущими, не как индивиды, но как единое-живущее”.

Это глубже и духовнее, чем переживание “архаического человека, ощущающего себя частью общего порядка вещей”, по Бесоловой. Это отход от явления к сути, отход, который, - тут Бесолова права, - не в масть душе “малограмотного крестьянского парня”.

Зато это по плечу Чехову, давно разочаровавшемуся в плодотворности (Зло неустранимо) народолюбия всяких революционеров, от давешних народников до – теперь вот – социал-революционеров, социал-демократов и т. п.

Выведено у меня это, правда, из чеховского прокола в стиле. Он, вообще-то, обязался “выбрасывать себя за борт всюду”, ибо принялся ““убивать реализм” (критический, тот, который создавался “избранниками”” (Драгомирецкая. Автор и герой в русской литературе XIX-XX веков. М., 1991. С. 201).

Но так уж, видно, его пронимала иногда досада на всё, что есть, что он не сдерживался и уподоблялся страстным народолюбцам. И проскальзывало – ого какое – активное авторское слово: “зеленый луч”!.. (Это от закатного-то солнца*…)

Главным средством, конечно, было другое – поразительная точность слова, из-за которого говорит за себя, и вполне адекватно, кто и что угодно, только не автор. В “Гусеве” - говорит постепенная, постепеннейшая сдача персонажем воли к жизни, что тянет читателя взорваться неприятием… индивидуальной смерти:

“Дионисический дифирамб побуждает человека к высшему подъёму всех его символических способностей; нечто ещё никогда не испытанное ищет своего выражения — уничтожение покрывала Майи, единобытие, как гений рода и даже самой природы. Существо природы должно найти себе теперь символическое выражение”.

Тут, конечно, метафизика и никакой не реализм. А, - парадокс! - какими реалистическими средствами достигнут.

Или всё же кроется что-то реальное и в таком идеале? – Ответ можно найти опять в “Рождении трагедии…” у Ницше:

“…ему [древнему греку] грозила опасность отдаться стремлению к буддийскому отрицанию воли, и вот, его спасает искусство, а через искусство его для себя спасает — жизнь”.

Жить нужно – в искусстве! Как греки – театром. Даже и гусевым! (Только не так, как Павел Иваныч: “В Харькове у меня литератор приятель. Приду к нему и скажу: ну, брат, оставь на время свои гнусные сюжеты насчет бабьих амуров и красот природы и обличай двуногую мразь... Вот тебе темы...”) А вот, как он, Чехов живёт: отрицая серость и недожизнь – писательством в ницшеанском духе. А гусевым – смотреть его пьесы, читать его рассказы и правильно их переживать. Как древние греки. Те, которые были не рабы.

Но это сверхчеловеки, получается!

Значит, даёшь сверчеловеков!

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/56.html#56

* - Ирония по отношению в Чехову неуместна. См. http://a-nomalia.narod.ru/st/56.htm