Багрицкий. Берковский. Контрабандисты. Образный смысл.

С. Воложин

Багрицкий. Берковский. Контрабандисты

Образный смысл

Смелость и готовность к смерти греков и пограничника были образом их идеала борьбы за настоящий социализм.

 

К 70-й годовщине со дня рождения моей Наташи.

Хорошо

Хорошо, если что-то (или кто-то) тебе подтверждает, что ты прав оказался.

Это было давным-давно. В молодости.

Я встретил ну совершенно необычную девушку.

Мало, что она оказалась альпинисткой (а он циркачку полюбил…). И на второй же день знакомства заставила меня, красно говоря, умирать от страха. Она сошла со спускавшейся вниз дороги и взобралась на то, что было когда-то мостом через овраг, по дну которого дорога шла, – на бетонную балку взобралась, шириной в ступню. И пошла по этой балке на высоте что-то между вторым и третьим этажом. – А я боюсь высоты. – Я присел, буквально присел, от страха, что сейчас буду свидетелем смерти. А может, и причиной. Ибо не исключал, что она хочет произвести на меня впечатление.

Безбашенная…

А это она меня испытывала, пара ли ей я.

Я это понял жизнь спустя, после её смерти. Когда понял и всю глубину философии, двигавшей ею, самою ею, впрочем, тоже до конца не понимаемой.

По этой философии жизни ей и таким, как она, предстояло вступить в борьбу с партократией с целью вернуть власть советам. Предстояло вылечить социализм, заболевший тоталитаризмом, сделав его прудонистским, а не марксовым, т.е. внедрить самоуправление на низовом уровне и федерализм повыше. При такой борьбе нужна гражданская смелость. И в её кругу (см. тут) считалось, что тренажом такой смелости являются очень трудные туристические походы и альпинизм.

Я "прошёл" испытание лишь потому, что с ней самой что-то стало там, на высоте (она, говорит, торчком что-то стала – балка; и пришлось возвращаться).

Так то – высота физическая.

Была же ещё духовная.

Она мне, провинциалу, открыла авторскую песню.

И когда познакомила меня со своими товарищами, и они спели "Контрабандистов" Багрицкого и Берковского, я тоже… Хорошо, что сидел на диване. Ибо впору было, чтоб закружилась голова от… безнравственности (извиняюсь за моё впечатление). Такова была реакция на эту песню у меня, уже наслышавшегося к тому мигу авторских песен высокой, так сказать, направленности. (Ну такими мне показались они – грустными и где-то героическими.)

И вдруг… (Слушать, например, тут)

 

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду.

На правом борту,

Что над пропастью вырос:

Янаки, Ставраки,

Папа Сатырос.

А ветер как гикнет,

Как мимо просвищет,

Как двинет барашком

Под звонкое днище,

Чтоб гвозди звенели,

Чтоб мачта гудела:

"Доброе дело! Хорошее дело!"

Чтоб звезды обрызгали

Груду наживы:

Коньяк, чулки

И презервативы...

Ай, греческий парус!

Ай, Черное море!

Ай, Черное море!..

Вор на воре!

. . . . . . . . . . . . .

Двенадцатый час -

Осторожное время.

Три пограничника,

Ветер и темень.

Три пограничника,

Шестеро глаз -

Шестеро глаз

Да моторный баркас...

Три пограничника!

Вор на дозоре!

Бросьте баркас

В басурманское море,

Чтобы вода

Под кормой загудела:

"Доброе дело!

Хорошее дело!"

Чтобы по трубам,

В ребра и винт,

Виттовой пляской

Двинул бензин.

Ай, звездная полночь!

Ай, Черное море!

Ай, Черное море!..

Вор на воре!

. . . . . . . . . . . . .

Вот так бы и мне

В налетающей тьме

Усы раздувать,

Развалясь на корме,

Да видеть звезду

Над бугшпритом склоненным,

Да голос ломать

Черноморским жаргоном,

Да слушать сквозь ветер,

Холодный и горький,

Мотора дозорного

Скороговорки!

Иль правильней, может,

Сжимая наган,

За вором следить,

Уходящим в туман...

Да ветер почуять,

Скользящий по жилам,

Вослед парусам,

Что летят по светилам...

И вдруг неожиданно

Встретить во тьме

Усатого грека

На черной корме...

Так бей же по жилам,

Кидайся в края,

Бездомная молодость,

Ярость моя!

Чтоб звездами сыпалась

Кровь человечья,

Чтоб выстрелом рваться

Вселенной навстречу,

Чтоб волн запевал

Оголтелый народ,

Чтоб злобная песня

Коверкала рот,-

И петь, задыхаясь,

На страшном просторе:

"Ай, Черное море,

Хорошее море..!"

1927

В 1925-м Багрицкий переехал в Москву. Уже не одесситом написал "Контрабандистов".

А слушал я в 1970 году, в Одессе. И такой я был отсталый.

Это теперь я понимаю, что Багрицким через 10 лет после Октябрьской Революции двигала инерция этой революции, заключавшаяся – на низовом уровне – в самоуправлении, ибо в партии (запрет фракций*) стало нужно только подчиняться (три грека сами распоряжаются своим промыслом и самими жизнями своими, как и пограничник сам судит, рисковать своею жизнью или не рисковать, преследовать контрабандистов или струсить – свидетелей же его трусости не будет, он один тут)… Так это про низовой уровень. А была ещё инерция про самый высокий уровень, всемирный: Всемирный Союз Советских Социалистических Республик – ВСССР. То, что произойдёт в результате Мировой Революции и началось с СССР, который уже загодя создал себе герб с земным шаром. И это – через 4 года после полного отказа власти (но не троцкистов в ней) от ориентации на Мировую Революцию и перехода к концепции построении социализма (так его называли) в одной, отдельно взятой стране. (Монголия не в счёт.) Вот что, тоже противовластное, двигало Багрицким в 1927 году. И насколько противостоять было трудно, настолько и много энергии нужно было, чтоб противостоять. И левым шестидесятникам, тоже взявшимся вылечить, наконец, социализм от утраты самоуправления, т.е. движимым, собственно, той же инерцией Октябрьской Революции, что и Багрицкий, - левым шестидесятникам годилась энергия стихов Багрицкого и готовность пожертвовать жизнью в сюжете его баллады. Смелость и готовность к смерти греков и пограничника были образом их идеала борьбы за настоящий социализм, борьбы, не боящейся преследований современной шестидесятникам власти, пусть уже и не убивавшей, а – максимум – сажавшей в психушку своих политических противников, минимум же, как мне, например, просто не поднимавшей зарплату тихонько, без объяснения причины.

И вот, жизнь спустя, я читаю человека, которому наплевать на инерцию Октябрьской Революции в людях через годы и годы и наплевать на трагизм этой инерции:

"Литературную атмосферу Москвы определяли интеллектуальные нувориши "юго-западники", лефовцы, конструктивисты. Маяковский, Сельвинский, Багрицкий, Катаев, Ильф, Петров, Олеша – при всей разнице в дарованиях, нравственных потенциалах и художественных ориентациях их объединяло одно: радикальное отрицание русской культурной традиции (всего, что они именовали "интеллигентщиной") и стремление отождествить себя с новым режимом, заменить искание собственной идеологии (богоискательство, правдоискательство – всё это скомпроментированная "интеллигентщина") радостным и безопасным принятием идеологии официальной…

…лозунг этой среды: "Время всегда право".

…И Маяковский, и Катаев, и вся прочая преуспевающая Москва двадцатых годов – искренне ли, цинично ли стремились они встать под красные знамёна – по сути исповедовали не марксизм и даже не его маккиавелистически-ленинскую версию. Они скорее подлаживали под марксизм свой бунт против "устаревших" христианских, гуманистических устоев, своё вульгаризированное. И, соответственно, в их творчестве упор делался не столько на марксистские, сколько на квазиницшеанские идеи.

Если и не всегда практиковалась, то, по крайней мере, на всех углах декларировалась отмена жалости, сострадания, самоанализа. Вспомним хотя бы Багрицкого… Все его программные сочинения… изображают страдание, насилие, жестокость в несвойственном предшествующей русской литературе ключе: без сострадания, без ужаса и гнева" (Лосев. Солженицын и Бродский как соседи. С.-Пб., 2010. С. 218-219).

И вот от этой цитаты – заглавие данной статьи.

Дело в том, что построение невиданного в истории общества на планете сродни настоящему ницшеанству, идеализировавшему вообще иную жизнь, какую-то метафизическую. Родство – в радикализме. И была-таки среди сторонников переустройства планетарной жизни человечества естественная тяга к ницшеанству, трезво оценивающему ничтожество наличной жизни и безжалостному к ней. Тяга к сверхчеловеку. Но. Без метафизики. Отчего ницшеанство теряет оттенок величия и исключительности, равных религиозному фанатизму. И тогда идейные враги такого, сниженного, скажем так, ницшеанства вполне резонно подбирают (если хотят) для него плохие слова. Типа опошлённое ницшеанство, квазиницшеанские идеи.

Так хорошо для меня то, что я не единственный пришёл к различению сниженного ницшеанства и несниженного.

Где хочу, я могу применять плохие слова для сниженного, где хочу, могу не применять плохие слова. Это – субъективный момент. Но само различение – объективно.

1 июля 2014 г.

Натания. Израиль.

* - Очень, очень сомневаюсь, что внутрипартийные течения могли волновать Багрицкого.

Совсем не тот тип. Это ж вам не Маяковский.

- А мне нравится такой о нём отзыв:

"Долгие годы думаю над двумя вопросами. Почему в стихах Багрицкого середины 20-х годов так настойчиво повторяется тема бездомности, неприкаянности, одиночества? Почему в 1926 году, когда Сталин уже почти "задушил" нэп, Багрицкий в стихотворении "От черного хлеба и верной жены..." без каких-либо иносказаний и условностей выражает свое недовольство действительностью?

Как спелые звезды, летим наугад...

Над нами гремят трубачи молодые,

Над нами восходят созвездья чужие,

Над нами чужие знамена шумят...

- вряд ли здесь отражены только антинэповские настроения. Я думаю, что поэт, стремясь идти в ногу со временем, не понимал, куда идет время..." (Банчуков. http://www.peoples.ru/art/literature/poetry/contemporary/eduard_bagritskiy/).

Неправильной дорогой пошли, товарищи. Дорогой тоталитаризма.

5 июля 2014 г.

На главную
страницу сайта
Откликнуться
(art-otkrytie@yandex.ru)