Есть такое блюдо еврейской кухни – цимес. Мелконарезанные тушеные в масле с сахаром кусочки моркови с изюмом. Вот на такой цимес похож подбор миниатюр Марины Золотаревской "Пуговицы с тротуаров Сан-Франциско" (http://www.interlit2001.com/zolot-pr-1.htm).

Случилось, что я этот опус прочел на фоне начала чтения крупной вещи "Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха" Генри Миллера. Где в начале тоже описана эйфория от попадания повествователя на берег Тихого океана. Только у Миллера она – от удачного бегства из жуткого человеческого общества, в дикую роскошную природу, а у Золотаревской – от тоже удачного, тоже бегства, тоже из жуткого общества, но не вообще, а из российского (если под ним понимать то, что было на огромном русскоязычном пространстве до перестройки и осталось там после нее – отсутствие примата личности). Бегство у Золотаревской не в природу, а в более близкое к природе как таковой общество индивидуалистов, отрадное в его безыскусности и даже некой сниженности (из-за чего именно вкусовая-то ассоциация у меня и случилась).

Эмиграция, вообще-то, потясение. След его есть в подборке – разорванность, хаотичность, случайность миниатюр. (Это как след разорванного сознания в эпоху разочарования. Разочарования в недостаточном размахе социальной революции – у футуристов, имажинистов. Разочарования в результатах революции – у сюрреалистов. Разочарование и… созидание нового мира из мелких кусочков разбитого в душе старого мира.)

Но в том и состоит художественность подборки, что она противостоит разорванности формы – как бы оторванных от разной одежды пуговиц. Объединенные в коробки коллекционера, они предстают очаровательными видами, открывающимися смотрящему в глазок калейдоскопа глазу. Праздничность их объединяет. И неожиданность. И - самих стеклышек-пуговиц-миниатюр, и - их соседства.

И не так воздействует неожиданность у Золотаревской, как это случилось со мною при посещении музея современного искусства в Нью-Йорке. Там неожиданность, скажем, в разные стороны отогнутости зубцов вилки вызывает чувство вседозволенности, попрания всего общепринятого, обычного, обыденного, серого, вызывает понимание гордости американского народа своим свободолюбием, возможностью свободолюбие проявить любым способом. Становилось понятным, почему была огромная очередь в этот музей дикостей и почему, несмотря на проливной дождь, люди не прятались по недалеким магазинам, а терпеливо стояли. – Их поддерживал идеал, скажем так, экстремизма.

А у Золотаревской – наоборот. Чувствуется идеал достигнутого, наконец, мещанского идеала. Что при всем мещанстве и отсталости масс на ее родине не могло быть ею достигнуто. Отчего и нет у нее ностальгии.

Пока проверять особо не на чем: перевод "Лары" Байрона и несколько слов Золотаревской об этом переводе.

Первое мне не по зубам. Если не сказать так же бездоказательно, как и все, что выше. – Обывателю прельстительно поклоняться образу, каким самому ему стать не под силу – байроническим демоном, например. И потому – такой выбор вещи для перевода.

А авторское объяснение, что это - как сочувственное понимание тяги не расставаться с героями сериала… - Тоже характеризует умиротворенность, свойственную мещанину. Сам сюжет типа неограниченного нанизывания эпизодов когда-то родился в плутовском романе как отражение становления третьего сословия, бюргера с его ограниченными интересами.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.interlit2001.com/kr-volozhin-1-07.htm