С. Воложин.
Высоцкий. Моё второе “я”.
Художественный смысл.
|
Настоящий социализм. |
И вкусы, и запросы мои странны.
Так пел Высоцкий. И не только от имени персонажа. Но и от своего имени. При этом всего лишь чуя (а не зная сознанием), в чём его главное отличие от современников.
А я, в отличие от него, совершенно сознаю, почему мои лично вкусы и запросы странны. – Меня угораздило стать единственным на свете (ну в русскоязычном мире и в моём кругозоре), кто практически применяет в искусствоведении теорию художественности по Выготскому. Я её развил и теперь говорю, что художественно только то, что имеет странности как следы подсознательного идеала автора. Всё, мол, остальное (ну и само то, что обладает такой художественностью) имеет всего только эстетическую ценность.
Самое удивительное, что все настоящие художники стихийно именно этому критерию художественности и следуют. А искусствоведы это в упор не замечают. Сознанием. А подсознательно – некоторые – уловив, что есть то ЧТО-ТО у автора, что словами невыразимо, умеют это в слова всё же превратить и нам их сообщить. По дороге не осознав, как они это постигли. Художественным вкусом это называется. Даже и в том случае, если они нам ЧТО-ТО не расшифровали, а просто голословно сообщили, что это есть хорошо. А мы, тоже вкус этот непостижимый имеющие, соглашаемся. Тут, мол, и говорить больше не надо, кроме слов “это – хорошо”.
У меня вкус хромает. Поэтому я должен каждый раз скрупулёзно разбираться, что такое хорошо, а что такое плохо. Причём это нужно каждый раз. Потому что раз на раз не приходится. Художник, творя, как бы идёт по лезвию ножа. На каждом шагу его ждут бездны “плохо”, и его тянет туда оступиться.
Тянет и нутро (трудно всегда быть на высоте, хочется и расслабиться иногда), тянет и снаружи (шкурный интерес, мода – лучше не начинать даже перечислять).
Потому посмотрю-ка я, есть странность в песне “Моё второе “я”” (слушать, например, тут)?
|
И вкусы, и запросы мои странны, Я экзотичен, мягко говоря, Могу одновременно грызть стаканы И Шиллера читать без словаря.
Во мне два “я”, два полюса планеты, Два разных человека, два врага. Когда один стремится на балеты, Другой стремится прямо на бега.
Я лишнего и в мыслях не позволю, Когда живу от первого лица. Но часто вырывается на волю Второе “я” в обличье подлеца.
И я боюсь, давлю в себе мерзавца, О, участь беспокойная моя! Боюсь ошибки: может оказаться, Что я давлю не то второе “я”.
Когда в душе я раскрываю гранки На тех местах, где искренность сама, Тогда мне в долг дают официантки И женщины ласкают задарма.
Но вот летят к чертям все идеалы. Но вот я груб, я нетерпим и зол. Но вот сижу и тупо ем бокалы, Забрасывая Шиллера под стол.
А суд идет. Весь зал мне смотрит в спину, Вы, прокурор, вы, гражданин судья. Поверьте мне, не я разбил витрину, А подлое мое второе “я”.
И я прошу вас, строго не судите, Лишь дайте срок, но не давайте срок, Я буду посещать суды, как зритель, И в тюрьмы заходить на огонек.
Я больше не намерен бить витрины И лица граждан. Так и запиши. Я воссоединю две половины Моей больной раздвоенной души.
Искореню! Похороню! Зарою! Очищусь! Ничего не скрою я. Мне чуждо это ё моё второе. Нет, это не моё второе “я”. 1969 г. |
Прелесть этого хулигана, от имени которого поёт Высоцкий, наверно и есть, на первый случай, искомая странность: непосредственность, которая так ценна в лживом обществе. (Я, следуя за Рейганом, тоже переименовал СССР – в Империю Лжи. Социализм у нас был лжесоциализмом, а не настоящим, в котором каждый день доля самоуправления увеличивается за счёт потворствующего государства вплоть до полного устранения государства, что обозначит приход коммунизма.)
Я вспоминаю дочку… Сколько ей было? Она уже говорила. – Ей скажешь: “А-я-яй! Ты опять накакала в штаны!”. А она: “Это не я”. – “А кто?” - “Гага”. – И хоть стой, хоть падай. Прелесть да и только. – Целуешь её.
Что подкупает в произношении этого “я”? – Отсутствие дистанции между “им” и нами: "Два полюса”, “Лишь дайте срок [я исправлюсь], но не давайте срок [тюремный]" (ну кто так говорит, одними и теми же словами, как не тот человек, которому не до притворства {а ведь притворялся, что тоже нам свойственно}: я-де культурный – "Могу… Шиллера читать без словаря”, “на балеты”, “раскрываю гранки”), потеря притворства и в переходе на “ты”: "Так и запиши”. И, наконец, это ошеломляющее словосочетание, заменяющее матерное ругательство "это ё моё второе”.
Как Тарзан, крепко толкающий в живот Джейн (она аж чуть не падает с дерева), когда та никак не поймёт его жест, указующий в рот: кушать, мол, хочешь?
Ну душка этот хулиган! Свой в доску! Такой, как и мы.
Но этот трагический голос!.. Что, если он не потому хриплый, что хулиган “я” часто и много пьёт? А потому, что сам Высоцкий часто и много пьёт от неисправимости нас, как и его “я”, - нас по отношению к его призывам к нам проснуться к гражданской жизни.
Ведь сколько уже лет в 1969-м, как он нас всё будит-будит, а мы всё не просыпаемся!?!
Этот трагический голос в голосе забулдыги персонажа бросает наше подсознание из низменной жизни мещан в высокую жизнь граждан НЕПОСРЕДСТВЕННО.
В отличие и в дополнение к сложному катарсису, происходящему в нашем подсознании опять же от столкновения двух “хорошо”: осознаваемой отличности этого человеческого материала, “я”, с осознаванием отличности того, к чему призвана эта человеческая личность. От столкновения двух “плохо”: осознаваемой дрянности этого “я” с полуосознаваемым соответствием этой дрянности внутри с дрянностью возможной исторической перспективы из-за этой дрянности внутри.
Это сложно.
Гораздо сложнее, чем почувствовать облегчение, что хоть Высоцкий, вот, не врёт, как мы каждый день. А ведёт себя совершенно НЕПОСРЕДСТВЕННО. Как дитё.
Он был для нас форточкой в комнате, в которой мы же и навоняли и не в силах признать, что навоняли.
Так это не было адекватным отношением к песням Высоцкого. И он это чувствовал. – Представляете, какой ужас?
Представляете, почему он пил?
А в чём же главное отличие Высоцого от современников?
Мы-то поверили власти, что это социализм, то, что у нас было. А на самом деле к настоящему социализму (с ежедневно всё с большим самоуправлением) мы шли только несколько месяцев до начала гражданской войны, начавшейся весной 1918 года. Те несколько месяцев, когда господствовала именно советская власть, настоящая федерация федерация Советов такой-то и такой-то области. Каждая волость стремилась самоуправляться. Оттого и вера к советской власти продлилась по инерции до времён Высоцкого, когда советы давно стали ширмой. Что Высоцкий и другие левые шестидесятники почувствовали и хотели было исправить. Да оказались тихо побеждены. А народ поверил коммунистам, что анархия это не строй без центральной власти, а синоним хаоса. – Вот в чём было отличие Высоцкого от современников. Для него анархия была подсознательным идеалом, а для нас – хаосом.
19 сентября 2020 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу