Надо признать, что красивые слова мои об одновременности возникновения человека и искусства неверны. Первому ожерелью из ракушек 130.000 лет. А человекообразному высокому лбу вон уже 350.000 лет. А есть же ещё какое-то время, в течение которого лоб поднимался из низколобости. Под давлением роста лобной части мозга. В ней помещено то, что спасает особь при воздействии на неё противоречивых стимулов.

Все животные от такого воздействия получают невроз и гибнут.

Оно, правда, и не случается в природе. Животное, реагируя на первое воздействие, оказывается вне досягаемости второго, противоположного (как это случается в неволе, в станке, при физиологических опытах).

Но, если предположить возникновение идеального, МЫ, стада, без которого жизни нет, и подчинение которому – в лице вожака, скажем – непреложно, то кое-что, заменяющее станок появляется.

А обезьяны ж очень передразнивают.

А каждое действие предполагает заторможённое антидействие. Например, нельзя чесаться и кушать одновременно. Если животное стоит в станке и кушает (удрать не может), а второе животное на виду у первого станет чесаться, то первое (из-за имитативного рефлекса) продолжать кушать не сможет.

Так если и из стада удрать нельзя, то возможны случаи введения одного другим в ступор чисто случайно. Сперва. А потом, когда запомнилось, то возможно и намеренно. Жизнь превратится в ад. И только авторитет МЫ, вожака, остановит это.

То есть возникает потребность переключиться на третье, чтоб не подвергнуться ступору или не схватить невроз и погибнуть.

Как потребность вызывает её удовлетворение (причём, чтоб это наследственным стало)? Только если стрессовое состояние в какой-то период жизни способно влиять на гены. Например, на зародыш в утробе матери, находящейся в стрессе.

Упоминавшийся наступивший ад вполне может порождать стресс у беременных. Те рожают недоносков с увеличенной лобной частью, в которой может рождаться третье явление, не являющееся непосредственной реакцией на два одновременных противоположных стимула.

И если это же происходит по всей Африке среди стад особо нервных, то по всей Африке потом, через сотни тысяч лет, потому и находят черепа высоколобых.

Тот факт, что недоноски на всю жизнь оставались бесшёрстными и с иной глоткой, только добавлял скрытого до поры разобщения внутри стада между шерстистыми, скорее внушателями, чем внушаемыми, и бесшёрстными, скорее внушаемыми, чем внушателями.

На этот процесс вполне могло уйти несколько сот тысяч лет. Которые и разделяют первое ожерелье от первых высоколобых черепов.

И вот однажды то третье, что не давало впасть в невроз, оформилось созданием первого ожерелья. И пошло это распространяться.

Хорошо, что ожерелье – такая штука, что смогла сохраниться до наших дней. Как и когда возникла иная экстраординарность, скажем, звуковой ритм, нам не дано узнать. То же и с тем, чем же было то третье, что сотни лет до ожерелья удерживало высоколобых и бесшёрстных в стаде вместе с шерстистыми и не давало впасть в невроз, не удирая из стада.

Почему МЫ – идеальное? А не физический вожак?

Потому что то, чем поддерживает порядок вожак, может сделать – из-за имитативности – любой член обезьяньего стада. В том числе и экстраординарный крик. Он существует в памяти каждого, но его нельзя воспроизводить. Он как бы и есть, и его нет. – Как его нам назвать иначе, чем идеальное? У них оно явно не имело названия. Хотя… Может, называнием и было то третье, что спасало от невроза.