Я подумал: если моё имя кому знакомо, и я ему надоел, то меня просто не станут читать. А если кто станет, перед тем можно и повториться. Впрочем, мне и самому противно повторяться. Поэтому попробую-ка я загнать себя в угол, а потом из него выбираться.

Дело в том, что я уже разбирался с Водолазкиным (см. тут), а теперь новая его книга претендует на премию. Если вы глянете по ссылке, то увидите в самом верху некую синусоиду с точкой на ней и надписью: Авиатор. – Место точки показывает мне, что Водолазкин тогда был ницшеанцем. (Ну есть у меня такая система понятий и их отображения, удобная именно для ницшеанства. Самими синусоидами я снабжаю не каждую статью {а обычно я разбираю в статье одно-единственное литературное произведение}. Если оказывается, что у произведения художественного смысла нет {нет следов подсознательного идеала автора}, то я статью совсем не оснащаю синусоидой {та отображает процесс взаимопревращения типов идеалов друг в друга и место разбираемого произведения в этом процессе}. А у ницшеанского типа идеала, по-моему, такое исключительное содержание {принципиально недостижимое метафизическое иномирие}, что мала вероятность, чтоб такое оказалось в сознании автора. Этим моя система и удобна для ницшеанства. Остальные типы идеалов: долга, счастья, пользы, гармонии и др., - не такие заумные {кроме благого для всех сверхбудущего {христианство его вариант}, и поэтому у них меньше, чем у ницшеанства, шансов задержаться в ранге подсознательного.)

Угол, в который я постараюсь себя теперь загнать такой. Проследить, не пролезло ли это ницшеанство (которое я надеюсь опять обнаружить у Водолазкина) из его подсознания в сознание. То есть, не зря ли он согласился (а согласие автора спрашивают, я читал) на повторное выдвижение на конкурс на соискание премии “Большая книга”.

Первые же строки романа “Брисбен” (2019) наводят меня на мысль, что, да, от ницшеанства Водолазкин уже отказался ради постмодернизма. Ведь ницшеанство ж, вопреки принципиальной недостижимости метафизического иномирия, радует исповедующего его возможностью дать хотя бы образ этого неосознаваемого иномирия. А у постмодернизма и такой радости нет – ничто не достойно ранга идеала. Вопреки английскому эпиграфу книги, в гуглоперводе таком: "Есть основания предполагать, что континент, или земля большой степени, может быть найдена к югу от пути бывших мореплавателей. Джеймс Кук, 1769”. В смысле – Антарктида.

Образом этого постмодернистского НЕТ на первых же строках является запинка “я”-повествователя (крупного музыканта) при исполнении концерта в парижской Олимпии, не помешавшая взрыву овации, а ещё безвестный писатель, сосед в самолёте, пишущий под псевдонимом Нестор (в пику в веках известному летописцу Нестору).

А. Ещё и этот “я”, Глеб Яновский, тоже пишет. И теряет. Пишет и теряет. – Тоже хороший образ безыдеалья.

Ничего себе! Какая концентрированность самовыражения… И какая ясная! – Не ясна ли она и Водолазкину (всё-таки постмодернизму уже не один десяток лет, его выразители вполне уже вряд ли являются не простыми иллюстраторами знаемого, а настоящими художниками, то есть выразителями незнаемого).

Вы понимаете, что я мыслю, что, хоть безыдеалье не впервые на планете явилось с появлением стиля, названного впоследствии постмодернизмом, но всё-таки лет 80 назад первые, пришедшие к так потом названному стилю, не осознавали, что они лишились идеала принципиально, и их радовало их же умение выразить ЧТО-ТО, словами тогда невыразимое. А только, вот, мол, образами. И образы тогда вряд ли так густо сыпались (см. тут).

Хм. Надо думать, что дальше я читаю книгу этого Нестора, написанную о Глебе Яновском. Или так нельзя? Передо мной как бы исходник, то, что вспоминает Глеб, рассказывая Нестору о себе.

И… Стало мне не до отчёта вам, читатель. Водолазкин так упивается сладостью писать текст, что в этом удовольствии тонешь.

А когда он дошёл до описания музыки, я учинил дикость, наверно. – Там сперва рассказывалось, как Глеб заплакал от начала оперы “Евгений Онегин”, а потом, как не плакал от песни “Ой, у гаю при Дунаю”, написав:

Так я взял и послушал то и другое. И глаза намокли, наоборот – от песни. – Наверно, из-за того моря телевизионной пропаганды, которое изливается на меня по поводу нацистского способа Украины самоопределиться. – Подумалось, что Водолазкин в пику свою книгу пишет, так он любит Киев и своего полуукраинца Глеба Яновского.

Какая прелесть!

А может, Водолазкин тайно задумал, чтоб читатель параллельно с чтением его текста слушал музыку, о которой он пишет? – Я как начал слушать упоминаемую музыку, так и продолжаю…

Я вспомнил “Авиатора” Водолазкина. Там была страсть запечатлевать то, что вечно, что не меняется со сменой власти. А тут – наоборот: то, что субъективно и никогда так не повторится.

А ведь нет такого, чтоб никогда… У меня был случай, повторяющий один романный. Как я открыл, что прятаться можно, собственно, не прячась. – Мы с пацанами из соседних домов играли в прятки. (Это было на Украине.) Тот дом, где стоял водящий, прижав лицо к локтю, а локоть – к цоколю дома, был странный. Первый этаж был приподнят. За цоколем был не подвал, а я не знаю, как это называется. Метровой высоты пустое пространство. Жители там барахло всякое держали. Водящий водил неподалёку от входа в это пространство. И в той пустоте под домом было темно не только в глубине от входа. Там было не известно что и было страшно. Но можно было там сесть на корточки, ни за что не прячась, и водящий, глядя внутрь через вход, тебя в упор не видел. Как только он отходил от места, где водил и где надо было спрятавшимся “застукаться”, ты оказывался гораздо ближе к этому месту, чем он. Ты выскакивал и… Победа.

Господи! Насколько у Водолазкина это красивее и короче описано!

Мне жутко…

Первое отвлечение от чтения было на слушание оперы “Евгений Онегин”, и я себе отметил тогда, что роскошный текст:

"Грандиозная свалка звуков, навсегда, казалось, освободившихся от музыки и создавших новую общность. Но так ведь только казалось. В потемневшем и замершем зале их собрал воедино первый же взмах дирижерской палочки”, -

не соответствовал реальности: настройку от взмаха дирижёра разделял звук аплодисментов выходящему из-за кулис дирижёру, а аплодисментам предшествовала тишина.

Так вот жутко мне стало от слов:

"Он [отец, Фёдор, прогнанный мамой за меланхолию, но имеющий доступ к сыну] пришел на выпускной экзамен, где Глеб играл Концерт соль-мажор Вивальди. Мальчик исполнил его без единой помарки, при этом не просто следовал указаниям великого итальянца, но добавлял что-то невыразимое, от чего Федор почувствовал волнение. Уже начальные ноты (соль, фа-диез, соль), которые многие исполнители склонны проглатывать, Глеб сыграл акцентировано, на вызывающем фортиссимо, и это прозвучало почти трагически…”.

Нет, не от этих слов. Жутко стало от того, что и я почувствовал трагизм от того акцента. Я б дал ссылку, где первым стоит безакцентный вариант, а вторым – акцентный, но я знаю, что такие длинные ссылки не остаются активными.

Жутко ещё и потому, что это (чтение со слушанием) при совпадении впечатлений есть совершенно новое для меня явление, которому в моём стройно организованном эстетическом мире теперь надо искать место и не факт, что мне это удастся.

Хотя… Оно, похоже, подходит для уже подмеченной мною единственности всех переживаний, ценности каждого мига жизни. Это близко к ницшеанской непереносимости ухода в никуда каждого мига, непереносимости смерти в Этом мире и удовольствию от умения выразить это образом.

Но, пока описывается далёкое детство и юность, какие бы они ни были (вон, недавно было описание, как гранитной пепельницей Егор, пасынок отца в новом браке, пробил череп лысому человеку), - какие бы ни были воспоминания, они самоценны – это импрессионизм, а не ницшеанство. И потому, наверно, я получаю такое удовольствие от бездумного лёгкого чтения Водолазкина.

А вот я от описания не прошлого, а настоящего, получил удовольствие. Впервые.

Блеск.

Нет целенаправленности всюду. Ни вот тут, при посещении невропатолога, чтоб выздороветь. Ни при вспомненных влюблённостях (пока, по крайней мере) нет, чтоб к чему-то шло. Писание о Глебе книги Нестром тоже не выявляет цель.

Но. Нельзя ж из ницшеанца стать импрессионистом… - говорит “моя” теория. Однако факт налицо.

Эйдетическая память…

А вот загул в Лондоне в 2013 году мне не понравился – лакированным стандартом каким-то. Хоть я и не в курсе загулов. Но чувствуется. Какая-то анонимная терпимость. Точно помеченная.

Причина загула? – То, с чего началась книга: отказывает рука.

Этак постепенно вырисуется целенаправленность повествования – вниз? (Но ницшеанец, бунтуя против существования смерти в принципе, сам её с радостью приемлет…)

Как различаются воспоминания и действительность нынешнего гастролёра по миру… Насколько первые прелестны, настолько вторые чем-то неприятны.

А вот и странность: вдруг. Катались в Мюнхене на велосипедах Глеб, Катя (его жена, немка) и Нестор. Подошли к реке.

Бр.

Недавнее описание смерти купальщицы было прекрасным… А тут – жуть. И ведь с мистикой: синхронно чёрно-белое видение Глеба и крик Кати…

Но, собственно, бессюжетность пока господствовала всё время.

И что-то мамы нет. Всё бабушка.

А душевные переживания, начавшиеся с юности, что-то Водолазкину не даются в описании. С пресностью гастролей – мне, пожалуй, читать наскучит.

Хм, яркое замечание индивидуалиста:

Вот так и становятся ницшеанцами индивидуалисты. Из-за наличия смерти в Этом мире. Для них не существует такого факта как бессмертие человечества.

Неужели фабула книги – становление ницшеанца?

А первая странность – образ метафизического иномирия? – Что-то неважный образ. Не есть ли такое впечатление моё доказательством заявленного с самого начала подозрения, что из подсознания ницшеанство перешло в сознание?

Глеба исключили из музыкальной школы.

“…справжня творчiсть повинна балансувати мiж життям i смертю, подвел итог Федор”. – Истинный ницшеанец.

И нарушение грамматики, наверно, в ту же степь. Образ иномирия.

Хм. Конкурирующая фирма. (Приехал дед, Мефодий, и привёл внука в церковь).

А вот музыки в Символе веры я не услышал, как её услышал Глеб. Сплошной непорядок.

Или в том и суть?

Наверно, это такой ложный сюжетный ход – спасение Глеба от принципиальной обречённости на смерть – в вере в вечную жизнь на том свете под Богом. – Я подозреваю, что Водолазкин взялся книгой оправдать ницшеанство перед публикой, в общем, не жалующей это мировоззрение.

Ну что? Наконец Водолазкин стал нудным. Описывает общими словами музыкальные переживания Глеба после возвращения в брошенную было музыкальную школу. Целые перечни музыкальных произведений стали, а не отдельное какое-то, потом опять отдельное. Так что я перестал отвлекаться на слушание. Теперь я читаю по инерции.

Впрочем…

К Богу это или к иномирию относится? – Может, Водолазкина интересует вот этот перескок из того света в иномирие? И он сам не осознаёт, что именно это-то его и интересует?

А я обижен. Почему названы Джойс и Пруст? Ведь каждое истинно художественное произведение так делает.

Хм. Это ж характеризует Водолазкина. Как? Неужели он для себя считает, что русское искусство не способно на сверх? Это ж голос автора-Водолазкина в словах повествователя с большой долей голоса персонажа в голосе повествователя. – И не потому ли Глеб живёт в Мюнхене? И жена его немка?

Или нет. Явное ж отторжение чувствуется в описаниях пребывания в Мюнхене, в Лондоне…

А копание вглубь психологии музыки, так сказать, продолжается. И Водолазкина, по-моему, понесло куда-то не туда. Он взял и материализовал этот "Сверхтекст”! В виде гудения Глеба голосом при игре!

С другой стороны хорошо, что он порет такую чушь. Он не осознаёт, что пишет о подсознательном идеале автора и подсознательном постижении этого восприемником.

О. Ещё одна чушь, по-моему. Глеб после окончания музыкальной школы пошёл учиться в Ленинградский университет на философский факультет. А я не верю, что, прервав игру на годы, можно потом приобрести славу музыканта-виртуоза. Это ляп, который я страшусь объяснить. Глупость?

А вот ошибка персонажа:

"Теперь же он [Глеб, увлекшийся бахтинским полифонизмом] открыл для себя, что полифоничен весь мир. Многоголосы шум деревьев в роще, движение автомобилей по улице, разговоры в очереди”.

По-моему, это ошибка. Полифонизм Достоевского, открытый Бахтиным, был образом России, не знающей, куда ей идти: по капиталистическому пути (как фактически получилось) или по социалистическому (куда тенет народ с его сельской общиной). И сам Достоевский тянул в религиозный социализм, но не хотел это делать дидактически, а хотел ненавязчиво, как это получается у художников, нецитируемо, упомянутым способом "Сверхтекст”. Который содержательно (в виде религиозного социализма) осознаётся только литературоведами или очень подготовленными и со вкусом читателями. (А у остальных остаётся в виде неосознанной смуты.) То есть шум деревьев может быть истолкован слушателем его как образ чего-то, похожего на Россию на перепутье. Но этот образ – субъективное явление, а не объективное, как у персонажа Водолазкина, Глеба.

Хм. Мысль! – А не является ли роман выражением мысли, что Россия опять на перепутье? Образом чего является колебание Глеба между ницшеанским иномирием и христианским тем светом… Между Россией и Украиной… И не потому ли повествование стремится двумя путями (биографически-хронологически-в-прошлом: детство – юность и т.д., - и гастрольно-теперешним) к 2014-му году, когда Украина окончательно пошла путём, называемым Антироссия?

Ну как не процитировать:

Фабула-то романа – болезнь Глеба, всё больше не дающая ему играть…

Давно ничего не комментировал. Это скучно. Потому что проза гладкая, читается, как катают тебя плавно. Чтиво. Пусть сюжетно оригинально подано, но нет этого импрессионистского ощущения ценности мига: "поверхность луж покрывалась рябью”.

"…покрывалась”. Много раз. То покроется, то опять гладь.

Каморка в ростральной колоне как место для отправлений любви как-то уж больно вычурна.

Чёрт знает, что Водолазкина заставляет тянуть резину, инерция того, что жанр – жизнеописание (а там не всё праздник) или что? Подробности тоже инерция – импрессионизма?

Скучно. А ведь я едва перевалил за середину книги.

Мне вспомнился один родственник. Он иногда впадал в экстаз говорения. Я не хотел его обижать. И мне было очень трудно не показать ему, как мне скучно. Но удавалось.

А тут может кончиться тем, что я не выдержу и книгу брошу. У меня уже бывали статьи о недочитанных книгах.

И. Адажио Альбиони. Выведено не в ряду. Я включил. Никогда не знал названия и автора этой переворачивающей душу музыки. Теперь буду знать. Редко слышал и всегда обливался слезами. Вот и теперь. – Прощание с жизнью. Конкретное. Благодарное. Потому что она была колоссальным даром по сравнению не только с небытием, а и с жизнью дерева, например. Жизнь человека, любого, сколько-то прожившего, бесконечно богаче жизни любого не человека.

Я не знаю, к какого типа идеалу отнести такой нюанс прощания. Только не к христианскому, достижение идеала у которого в сверхбудущем. Ибо тут идеал уже сбылся и теперь пора с ним прощаться. “Я жил! Своей, неповторимой жизнью. Какое счастье!”

Что из того, что что-то моё останется навеки жить в человечестве. Здесь – не о том. Здесь – об абсолютной ценности моей прошедшей жизни. Для кого – ценно это? – Для какого-то метафизического индивидуалистского иномирия.

Это всё-таки ницшеанство.

Так происходит переход от идеала христианского к ницшеанскому. В эпизоде игры смертельно больной девочки, Веры, дочки первой женщины Глеба, живущей в бедности, которой Глеб и Катя благотворят, потому что могут это себе позволить.

(Я навсегда запомню имя Водолазкина, спровоцировавшего меня на эти мысли об Адажио Альбиони.)

Мда. До меня вдруг дошло, что Глеб не просто болен, а болен болезнью, сделающей его беспомощным. (Я, например, могу мечтать, что умру на бегу. Как сказала мне одна врачиха.) Ну и такая мучительная перспектива, я думаю, работает именно на ницшеанство.

Впрочем, это я хочу поддержать тонус в этой статье. Ибо скука чтения нарастает.

Вот как Глеба отшатнуло от христианства:

Сентенция индивидуалиста.

По-моему, у Водолазкина нет вкуса. В книге о грани между христианством и ницшеанством не должно быть внимания на событиях жизни персонажа и его страны. А он это сделал. В великом множестве. И потому мне скучно. Впрочем, бывают и меткие предложения. – Вот, на похоронах Фёдора:

Но вообще, ужас. Суконный язык…

Есть опупейные вещи. У меня – долго ли мне – глаза чуть не намокли. Майер, продюсер Глеба, придумал объявить публике, что Глеб и его почти приёмная дочь, Вера, очень больны – это как предварение их совместного концерта (Вера играет на синтезаторе и поёт, Глеб поёт). О-пу-петь.

Вот я и дочитал до места, как родилась гениальность Глеба. Он играл на гитаре в компании и гудел. И это, мол, гениально. Так оценил присутствовавший продюсер Майер.

Не дело литературоведения, конечно… В интернете я аналогов не нашёл. Выдумка. Ну… Есть же так называемое искусство вымысла… Где-то выше, помню, до философско-психологических глубин это гудение было поднято.

Но мне смешно. Так и прёт литературность. Умение что угодно написать красивыми словами.

"Банальный материал, сыгранный небанально, – что может быть лучше? Этих ребят [Бах, Моцарт, Бетховен и Чайковский] надо исполнять как в первый раз… Ну, дав, конечно же, понять, что знаете: до вас это уже играли. С их стороны – укорененность, с вашей – полет. Вот когда огромное укорененное дерево взлетает ввысь – это и есть искусство. Вы видели, как буря выворачивает деревья с корнем? Майер не ждал ответа: а я видел. Вы, наверное, полагаете, что они взмывают как ракета (ничего такого Глеб не полагал)? Нет, они медленно поднимаются в воздух, будто их вытаскивают краном. Вращаются вокруг своей оси. Раскинув руки, Майер тоже вращался. Напоминал медведя на ярмарке. И поднимаются всё выше, выше – это сказочное зрелище… Майер взлетел немного и теперь оставался на своей небольшой высоте”.

А бабочка крылышками блям-блям-блям-блям. А за ней воробышек прыг-прыг-прыг-прыг… – И персонаж Миронова медленно взлетает от вдохновения…

Так то – комедия. А тут?..

А вообще чего я сомневаюсь. Метод персонализма. Показ с точки зрения персонажа.

Надо признать, что Водолазкин мастер повествования. Когда он – где-то давно позади – описал триумф на последнем, как оказалось, концерте Глеба-гитариста, меня это не тронуло. Литературщина, мол. А теперь (сюжет же – схождение событий из разных времён к 2014 году) он нагнетает, как взлетают здоровый Глеб-гитарист и больные Вера с Глебом-певцом, то – смотрю – захватывает невольно.

Ну и воодушевляет близость конца книги.

Смерти, смерти… Дедушки Глеба, Веры… Будущего нет, - говорят в романе верующие христиане.

Я что-то сомневаюсь. А как же будущее Царствие Небесное? А как же сермяжное будущее?

Боюсь, что это голос автора-ницшеанца прорвался в текст.

Вот и мать Глеба убита.

А вот и конец. Образ жизни – первое воспоминание о жизни: страшный спуск с горы вниз мамы с крохотным Глебом на руках.

У меня похожее, тоже первое, но без никакого страха и пессимизма. Папа катал меня на санках за верёвочку по ровному. Ему стало скучно. И он пустил санки с горки. А они перевернулись, и я вылетел в снег. И, наверно, об снег не ушибся. Потому что не заплакал. А прибежавший папа – это, наверно, я знаю от мамы, как-то прознавшей правду – стал со мной договариваться, чтоб мама не узнала, что я выпал.

Спряталась за биографической и политической суетой главного героя и его страны фабула перехода от ницшеанства к христианству, а потом опять к ницшеанству.

Общее впечатление, что, как я и подозревал, ницшеанство уже не находится у Водолазкина в подсознании.

Плохо для книги. Я б не награждал.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/800.html#800