Можно пожаловаться?

Я не уверен.

Когда я написал свою первую вещь, прочитавшая её знакомая сказала: “Теперь посмотрим, будет ли вторая”. Я тоже где-то читал, что именно вторая и решает, будет человек писать или нет. И вот появились последующие. Но почти каждый раз перед – тревожно: получится ли? Потому “почти”, что этой тревоги нет, когда вдруг что-то почувствовал и остаётся только сесть и начать писать. Авось кривая вывезет. И она вывозит обычно. Так дважды авось, если того “что-то” не было. А была только надежда, что автор знаменит. Значит, не зря. Значит, в нём есть перец. Значит, можно надеяться, что до этого перца я доберусь. У меня ж – ТЕОРИЯ.

Впрочем, жуткая теория. Теория нецитируемости художественного смысла. Из-за того, что он подсознательный. В “тексте” произведения проводятся 2 ценности. А их столкновение даёт третью, нецитируемую.

И получается, что я – хозяин-барин. Какую мой ндрав вдруг выберет ценность, не присутствующую в “тексте”, такая и есть то третье, что, мол, рождается в душе в подсознательном виде. И никто мне не указ, если спорит со мной с другой позиции. Это я, мол, а не кто-то способен переводить из подсознательного в сознательное. В слова, то бишь. У меня, правда, нет авторитета. Зато огромная практика. Взаимосогласовавшая тысячи, наверно, разборов художественных произведений.

Ну, это я перегнул. Против себя. Нарочно. Чтоб разогреться перед стартом. Не ндрав мною руководит. А как бы угол расхождения тех двух ценностей. Результирующая, мол, ценность – это как бы середина между двумя направлениями. А подтверждением правоты – огромная практика взаимосогласования и прочих, второстепенных, впрочем, данных.

Итак, что ж я хочу нынче растолковать?

Песню Визбора “Ходики” (1977). Я её до сих пор никогда не слышал (слушать тут, например). Впечатления она на меня, когда услышал, не произвела. – Давай, ТЕОРИЯ, выручай!

Но сначала – что удивило: слово “синева”.

Там же речь шла о том, “что в новом месте / Горит поярче предвечерний свет”. А с предвечерним как-то не вяжется синева. С предвечерним светом ассоциируются краски тёплые: жёлтая, оранжевая, розовая. А синяя – она с утром…

Зато синяя птица счастья…

С новым местом связывается счастье. Такая вот… очень солидная ценность.

И тогда сколько-то противоположная ценность – Польза. А с нею связывается быт, “"Это мало "”, произнесённое о множестве книг, единственном, что есть в доме лирического героя. С Пользой ассоциируются “покупки”, “ходики”, “чайник со свистком”, “вещами”.

Ценностное столкновение налицо: он – романтик с этикой Счастья, она – мещанка с этикой Пользы. Романтики “спешат вперед” и счастья не достигают, как бы “много берегов” ни “сменил”. А мещанка… Ей польза важна. Поэтому с нею “другой мужчина”. И всё хорошо и уютно: “чай”, “ходики”.

А песня – грустная.

Так если б у меня не было ТЕОРИИ нецитируемости художественного смысла, я б какими этот смысл словами расписал? Я б обратил внимание, что романтик в конце сожалеет, что он не мещанин. Я б вспомнил, что финал – особое место в произведении, особо значимое. И грусть песни я б отнёс к грусти романтика о романтической недостижимости счастья, возможного лишь в качестве счастья мещанского.

Но.

У меня ж ТЕОРИЯ.

Раз слова о мещанском счастье написаны в тексте “в лоб” или образно (“почти в лоб”), значит, эта ценность не может быть предметом озарения о том, что выражает собою та смута, которая вас, слушателя, всё-таки охватывает. А что может быть предметом озарения (не фигурирующим в тексте)? – Третья ценность! Не романтическая и не мещанская.

Какая?

Этика Долга!

Она согласуется и с тем, что левые шестидесятники, хотевшие было вылечить социализм от скатывания в капитализм (вылечить от тяги к вещам, к комфорту), были, - так уж провалились гуманитарии в так называемом социалистическом государстве, - лишены названия для художественного стиля, это лечение выражавшего. Применялось название “романтизм”. Которое в корне неверно. Ибо романтизм, если одним словом – это эгоизм, если нравственно, и – это солипсизм, если философски. Это индивидуалистический идеостиль. Тогда как у левых шестидесятников, бардов, идеостиль был, наоборот, коллективистский. Я б предложил назвать его “монтизм”. От слова “Лермонтов”. Ибо идеостили повторяются в веках, и Лермонтов имел такого же типа идеал, что и левые шестидесятники.

Кем и был Визбор. Не сломленный даже и в 1977 году. И в “Ходиках”.

Да, грустный, что всё более недостижим что-то становится его идеал.

Вот мелодия – она “почти в лоб” выражает это. А вся песня… Она это делает сложно: сочувствия, противочувствия, возвышение чувств (катарсис) и, наконец, последействие искусства – озарение, что собою словесно представлял катарсис.

Не зря Визбора так чтят. Не за такую, правда, сложность. Такое понимание художественности не принято как осознанное. Но оно испокон веков принято подсознательно. Потому и не бывает ошибок славы в веках.

Я вспоминаю рассказ моей жены, как она пронзительно была впечатлена словами в моём письме – я тогда только женихался – об этиках долга и счастья. Она, говорила, не выдержала и кому-то на работе это прочла, и получила совет этого парня не упускать. А я понимаю, почему она была пронзена. Она ж сама была стихийной левой шестидесятницей, туристской очень трудных маршрутов, выступала на слётах КСП, где большинство тогда было не с прокапиталистическим Галичем, а с тогда прокоммунистическим Окуджавой (певшем о комиссарах в пыльных шлемах). Но они для характеристики себя применяли слова “романтизм”, “романтик”. Даже турклуб, воспитавший её такою, назывался “Романтик”. И вдруг – я с этим различением этик… – Что ей было до мещанского совета не упускать такого умного парня… Она родную душу пронзительно почувствовала. Я оказывался – свой! Родной!..

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/218.html#218