С. Воложин
Визбор. Завтрак с видом на Эльбрус
Художественный смысл
|
При такой, ещё не умершей, любви к бросившей его жене, новая любовь не-воз-можна. Визбор не ницшеанец и не романтик. Он представитель монтизма. |
Поток сознания о Визборе
Боже, какая тоска…
Читать нечего… Смотреть нечего…
Извращенец.
Будто можно жить сплошь (или почти сплошь) экстраординарностями. Пусть это и всего лишь раскалывание орехов-художественных-произведений и извлечение из них сердцевины-художественного-смысла.
Вспомнился институтский товарищ. Я ему пожаловался, что после потрясения, какое я испытал от Шестой симфонии Чайковского, я стал ходить подряд на все симфонические концерты, устраиваемые в нашем провинциальном городе симфоническим оркестром из столицы нечасто, - стал ходить и стал – и ничего. И больше ни разу меня и близко не посетило похожее переживание, как на Шестой. А он ответил, дескать, что ты хочешь, то был праздник в музыке, а в ней, как и в жизни, праздников мало.
Вчера прочёл зацепившую меня фразу:
“Сам Маркс никогда не считал, будто социализм можно достичь в условиях бедности. Подобный проект потребовал бы этакой мертвой петли во времени, примерно столь же реалистичной, как изобретение Интернета в Средневековье. До Сталина ни один марксист, включая Ленина, Троцкого и других большевистских лидеров, не считал это возможным” (Иглтон. Почему Маркс был прав. М., 2012. С. 43).
То есть, Сталин был нереалист.
И тогда понятно, чем он меня теперь всё больше интересует. Да и не только меня. Несколько лет назад в телепроекте “Имя Россия” чуть было не стало его имя победителем. (Победило тогда имя Александр Невский, и я не поклянусь, что не было подтасовки в том голосовании.)
Россиянам вот подавай необычайное, иначе жизнь не жизнь. Раззудись, плечо, размахнись, рука… Вот когда мы нацелились стать впереди планеты всей и первыми построить социализм и коммунизм – тогда эта задача была по душе. Всё, что глобально – по нраву. Гоголевская Русь-тройка… Достоевский считал, что последние 300 лет Россия жила не для себя, а для порядка в Европе. И как-то не с досадой это считал. Ну как же. Мессианский народ. Жертвенный. Русские националисты Ленину пеняют, что он Россию и русских в жертву ради Мировой Революции готов был бросить, отступить перед немцами за Урал и далее. А Россия и русские в итоге победителями всех и вся стали на много десятилетий вперёд под ленинским знаменем. А теперь кто-то русским националистам смазывает душу маслом, дескать, через сто лет Россия опять будет первенствовать в мире как фашистское государство, и Ленин по-прежнему будет на её знамени. Ленин, как русский, первый, - а не Сталин, - замахивался на такую невероятность, как построение социализма в отдельно взятой стране. И этой невероятностью были заворожены и шестидесятники, увидевшие реальный социализм в каком-то тупике. Им было чем козырять – только что выигранной войной. Такой страшной, на грани ж катастрофы были. Аграрная страна, а потребовалось “этакой мертвой петли во времени” - и она была сделана, мёртвая петля, и победили в… войне машин. Всё равно, что интернет изобрели в Средневековье.
И вот… 1983 год. Визбор. “Завтрак с видом на Эльбрус”. Через год Визбор умер. А ещё через 7 лет умер так и не спасённый шестидесятниками от смертельной болезни социализм.
Визбор что: так и не смирился?
Вот начало его повести.
“Пятница простиралась до самого горизонта. За пятницей следовала вся остальная жизнь за вычетом предварительно прожитых сорока лет”.
Это ж актуальная бесконечность! Увиденная сразу, одним взглядом. Вся. Достижение “этакой мертвой петли во времени”… Сам чёрт не брат. Я – равен Богу.
Или Визбор сковырнулся в ницшеанство – крайности сходятся – тоже исповедующее бесконечность и всё такое необычнейшее?.. И тоже ненавидящее будни, потенциальную бесконечность, обычность, мамину точку зрения…
“Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтом квартиры, долгое время после этого говорила: “Это было до ремонта” или “Это было уже после ремонта”. Теперь все, что я проживу дальше, будет обозначаться словами „это уже было после второго развода“”.
Вроде, входит в контры Визбор с Высоцким, умершим на 4 года раньше его и как бы отставшим, что ли, в развитии миросозерцания, когда-то бравшего на себя миссию атлантов, спасителей заболевшего социализма.
“Написано в песне: “…ведь это наши горы, они помогут нам!”…
… Но помощи от них не ожидалось. Они равнодушно подставляли бока своих изумрудных альпийских лугов, гребни и вершины, перевалы и снежники – равно обеим воюющим сторонам. Они равно мели метелями обе армии, они равно сушили их дымящиеся шинели у костров. Нет, они не помогали нам”.
Что за стиль, когда наступает отрезвление?
Реализм.
Но реализм ли у Визбора?
“Нет, они не помогали нам. Мы помогали им”.
Что опять за небывальщина опять?
Или просто проза жизни? Комфорт, как это стало котироваться в обычном обществе потребления.
“Я шел от гостиницы “Чегет” по белой, лунной дороге, пересекая тонкие тени высоких сосен. Мимо парами и группами проходили туристы и лыжники, приехавшие сюда отдыхать. Для многих из них горы были просто зимним курортом. Как Сочи. Местом, где стоят отели, крутятся канатные дороги, снуют автобусы с надписью “Интурист””.
Сдался монтист Визбор? (Я слово “монтизм” предложил применять в пику индивидуалистскому, но общепринятому “романтизм”, не годному для левых шестидесятников, спасающих социализм.)
Сдался?
“Но в этих [мещанских] горах я не водился”.
(Я уже привык к идее, что художник часто выражает “в лоб” свой идеал по мере им осознавания этого идеала.)
И – так и есть (это такие завораживающие описания необычайности, чего-то из ряда вон, что ими невольно и бездумно упиваешься):
“Наверно, только после тридцати лет я стал проникаться мыслью, что самое страшное в жизни – это потерянное время. Иногда я буквально физически чувствовал, как сквозь меня течет поток совершенно пустого, ничем не заполненного времени. Это – терзало меня. Я чувствовал себя водоносом, несущим воду в пустыне. Ведро течет, и драгоценные капли отмечают мой путь, мгновенно испаряясь на горячих камнях. И самому мне эта вода не впрок, и напоить некого. Я смутно подозревал, что не может это ведро быть бесконечным, что вон там, за выжженными солнцем плоскогорьями, я как раз и почувствую жажду. Но ведро течет, и нет никаких сил остановить потерю”.
Даже описание противоположного, по-мещански ницшеанского, мироотношения завораживает, будучи соотнесено с той – может, всё-таки ницшеанской? – метафизикой:
“Ее тревожило и угнетало уходящее время. Она с яростью исследователя и фанатика отмечала крохотные следы времени на своем лице, на своем теле. Ее приводила в ярость сама мысль о том, что когда-то пройдет красота, легкость, свежесть <…> “Паша, нужно жить так, будто сегодняшний день – последний день твоей жизни!” Да-да, это очень умно, думал я. Я даже пытался следовать этой доктрине. Только потом я понял, что такой образ жизни приводил к катастрофической, стопроцентной потере времени. Этот способ общеизвестен. Он называется – суета”.
Прекрасное философствование…
(Но какое же мещанство – богема?)
“Нет, надо жить так, будто у тебя впереди вечность. Надо затевать великие, долговременные дела”.
(Кино “Добровольцы” показывали на днях по одному из центральных телеканалов… - Никакой убедительности. Выключил. А Визбора – приятно читать.)
Но главное, он же, чувствую, по пути наибольшего сопротивления пойдёт: путём суеты: “Быстро полюбил, быстро жил, быстро расстался, быстро забыл, быстро снова полюбил”, - взялся толковать о вечном. Которое… в преходящем навсегда миге:
“…Когда я поднялся к кафе, на блеклом небе уже зажглись первые звезды. Мертвенно-синие снега висели на вершинах гор. Лишь над розовеющими головами Эльбруса парила пронзительно-оранжевая линза облачка, похожего на летающую тарелку”.
Но это хорошо для философа, когда красиво и спокойно.
А когда наоборот?
“Я снимаю мокрые рукавицы и начинаю лезть вверх. Я ищу зацепки, вода тотчас же забегает в рукава штормовки. Выжимаюсь. Скребу триконями по неровностям стены. Перед глазами медленно проходят царапины на скалах, оставленные триконями Серого. Он страхует, я это чувствую, натянутая веревка придает мне уверенность. Вдоль стены хлещет снежная крупа. Интересно, зачем я это делаю? К чему мне все это? С какой стати я очутился в этом внутреннем углу холодной северо-западной стены? Кто видит мои страдания? Я сам? Да, да, я сам. Да, это я сам, сознательно придумал себе испытание, сознательно пошел на него. Ага, вот его карабин. Берусь за него… подтягиваюсь… выжимаюсь. “Нормально?” – спрашивает Бревно. “Порядок…” – хриплю я”.
Я нарочно не цитирую позитив, который следует после этого негатива, и рациональный остаток, годный для жизни внизу.
Непреходящая ценность мига, столь важная и для ницшеанства… (Ну как не понимать тех, кто путает монтизм с романтизмом, понятым экстремистски как ницшеанство.)
И вот – миг. Мигчик…
Феерия. Елена Владимировна, матёрая женшшина… “Как только я тебя увидела в первый раз, когда ты вошел в комнату, где мы собрались, и стал говорить, я увидела, что это ты. Никто другой. Я тут же пошла в Терскол на почту, позвонила в Москву и все рассказала мужу, Сашке. Знаешь, я не терплю лжи. Мне очень трудно от этого, – добавила она, будто извиняясь. Ты кто по профессии”.
Вот нам и освоение темпов ХХ века.
Не фарс?
Рай – немедленно!
Человек своего времени этот Визбор.
Следует столь же напористый фейерверк противоположных типов (из двух человек, для экономии). Хм. Это становится скучно. Это отсюда произошла та теперешняя макулатура, которую невозможно читать и смотреть?
Нет. Я пасую. Я дочитал до места, где Лариса, изменившая повествователю жена отдана не пустяшной богеме, а истинному ницшеанству:
“Однажды, когда ранним утром где-то в донецких степях Василиса [так они называли свой семейный автомобиль] вынесла нас на холм и сразу нам стал виден весь здешний мир, мы разом ощутили то, чему нет названия, но это не важно, от этого оно не становится хуже. Мы ощутили себя людьми. Это очень важно – когда-нибудь да понять, что ты – человек. Мы неслись с холма, перед нами была огромная долина, полная просыпающихся белых хуторов. Слабой сталью блестела вдали речка. У обочины дороги стоял мальчик с велосипедом и смотрел на нас.
– Зверь, – сказала мне Лариса, – ты знаешь, это больше никогда не повторится. Это утро, и то, как ты глядишь, и то, как я говорю, и этот мальчик с велосипедом. Зверь, это – счастье”.
А кончается это чистой же пошлостью:
“…счастье.
Шоссе было влажное, и она переключила двигатель на третью передачу.
– Я никогда тебя не разлюблю, – добавила она. – Ты будь готов к этому”.
А. Всё ясно. Это ж опять путь наибольшего сопротивления. При такой, ещё не умершей, любви к бросившей его жене, новая любовь не-воз-можна.
Визбор не ницшеанец и не романтик. Он представитель монтизма.
Предсказываю. Из любви к Елене Владимировне получится пшик. То, что и бывает чаще всего на курортах, турбазах, но… не в альплагерях.
Собственно, об этом было предварение, которое я прочёл и не процитировал. Теперь пора:
“Неожиданно мой мозг, без всякой на то моей воли, быстро и четко спрограммировал наши будущие отношения. Мы дурачимся и танцуем в баре. Потом медленно идем под высоченными соснами баксанской дороги, под несказанно звездным небом, и на чегетской трассе где-то очень высоко лежит серебряный браслет кафе. Она говорит о своем бывшем муже или любовнике в прошлом времени, как о покойнике. “Он был ужасный эгоист. Он был эгоистом даже в своей любви”. Она прижимается ко мне. Мы целуемся. Я ощущаю слабый запах табака и вина. Потом мы, не сговариваясь, быстро и молча идем к гостинице. Потом несколько вечеров я рассказываю ей о своих приключениях. О, она осуждает Ларису! Потом она садится в автобус, и я понимаю, что тоска в ее глазах не оттого, что она прощается со мной, а оттого, что она возвращается к своим проблемам, никак их не решив. “Ты хоть позвонишь мне в Москве?” – спрашивает она. “Да, конечно”, – отвечаю я. Автобус уезжает. Нет, это не для меня”.
Всё сходится. Художник идёт путём наибольшего сопротивления… Если его идеал типа монтизма – не может у него герой быть просто бабником, но внешне он будет выглядеть именно так.
Впрочем, я рискую, предугадывая.
И что?
Не путём ли наименьшего сопротивления вдруг пошёл Визбор? (Явился муж Елены Владимировны и рассказал, какая – у него задокументировано! – она неверная ему жена…)
Визбор, конечно, человечен. Его герой пожалел этого мужа, воочию вспомнив, на какие безумства от ревности пускался он сам.
Что?!? Алчен человек?!? И с таким невозможен социализм?!?
|
И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет. |
Так закончил своих “Цыган” в 1824 году уже практически излечившийся от романтизма Пушкин. (Романтизм… Чего стесняться? От гражданского романтизма излечили его потерпевшие поражение все европейские дворянские безнародные революции. От монтизма излечился Пушкин, раз теперь забыли этот термин “гражданский романтизм”.) Излечился, став реалистом.
И не повторил ли его судьбу Визбор в 1983 году?
После другого поражения, после поражения народничества родилась теория малых дел… Не её ли подобие дал Визбор, дав гимн телу в описании прелести любительского горнолыжного спорта? Чем, мол, не спасение от горькой действительности?
Теория малых дел – не реализм. А жалкое его извращение.
И не стал ли опять Визбор на путь наибольшего сопротивление по ходу сюжета? – Раз “в лоб” речь – о здоровом образе жизни, значит, автору на это наплевать.
Вот так меня и шатает, читая повесть.
А Визбор прибавляет амплитуду: “Я обнял Лену и поцеловал. Мы целовались до тем пор, пока к нам не приблизилась станция канатной дороги и канатчики страшными голосами не заорали, что нужно немедленно откинуть наверх страховочную штангу кресла”. А через две строчки: “В чем я мог ручаться совершенно точно, так это у том, что Лариса меня любила <…> Она была так расточительна, что я просто не знал, чем ей платить за это счастье”.
Все-то “я”-повествователя любили…
Значит, повесть о крахе лучшего на свете… Вот, оказывается, и Джумбара бросила жена. Друга Сережу бросила жена.
М! Триллер! Ультрапошляка Славу Пугачёва полюбила (или уж не знаю что) та самая Лариса…
А через несколько строчек – воспоминание о прошлом с Ларисой…
“– Боже мой, я никогда не знала, как страшно настоящее чувство! Я так боюсь его, зверь, мне кажется, я брошу тебя, потому что я не в силах нести эту тяжесть!”
Действительно страшно.
Это только для сверхчеловеков хорошо.
И правы, наверно, был и Маркс с Иглтоном насчёт “этакой мертвой петли во времени”… А Ленин – не прав…
Или всё же нет?
“Не хлебал никогда щи из крапивы, не делал уроки у открытой дверцы “буржуйки”, никогда не знал, что джаз – запретная музыка, не смотрел на телевизор, как на чудо, – просто потреблял все, что дало ему время: густую белковую пищу, быструю автомобилизацию, стремительную человеческую необязательность, Москву как средоточие всего. Наверняка и Лариса внесена в его книжечку: “Лариса Л., тел. художник по тканям, отд. кв., машина, дача, любит „шерри-бренди“. А может, и у нее есть такая же тайная книжечка. Они ведь, в общем, из одной команды…”
Всё же нет. Ленин прав. Визбор не изменился. Предварение подтвердилось. Новой любви не получилось. Жизнь трагична, как ошибочный социализм.
5 ноября 2012 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.lik-bez.ru/archive/zine_number4697/zine_critics4701/publication4726
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |