“Словарь В. Даля толкует слово “притча” как “поучение в примере”. Это весьма близко к толкованию современного литературоведения: притча – небольшой нравоучительный рассказ в иносказательной форме” (Энциклопедия Кругосвет).

Я должен повиниться перед своим, - тем, кто меня знает, - читателем.

Как-то так получается, что я всё чаще стал отступать от своего правила: заниматься только произведениями так называемого идеологического искусства. В них, в отличие от произведений другого, прикладного искусства (а третьего не дано), есть сложноустроенность (извините за корявое слово). Они рождены, грубо говоря, Незнанием. Подсознанием в большой степени. И потому выражают это подсознательное… ценностными противоречиями. Те рождают противочувствия. А противочувствия в свою очередь рождают возвышение чувств (катарсис). Он почти подсознательный. Невыразимый. Интерпретационной критике есть, где развернуть плечо. Тем более что критики избегают толкований. Так уж повелось.

Прикладное же искусство, хоть и тоже бывает не без скрытого смысла – в иносказании – но проще устроено. Не так необходимо объяснение того, что хотел сказать автор. И нечего мне им заниматься. Но.

От какого-то общего понижения, что ли, культурной обстановки в России реставрированного капитализма произведений с невыразимым стало поменьше писаться. А просвещать (ещё раз извиняюсь) хочется ж… Вот и хватаешься за произведения “не без скрытого смысла”.

Это было вступление. А теперь – два отвлечения по пока лишь в заглавии и эпиграфе обозначенной теме.

Одно - только-только закончился ничем экологический саммит “Рио+20”. Не хочет человечество начинать бороться с неограниченным прогрессом, который человечество убьёт. Всё ещё верит в прогресс: спасёт. Хоть уже 40 лет назад Медоуз доказал, что обольщаться нечего.

Второе – вспомнилось, как я заставил себя прочесть почти весь Ветхий Завет. Это было трудно, потому что там много одного и того же. Наскучить могло. Но я читал вскоре после того, как узнал (исследование Фрейда), как эта абстрактная вера возникла и как её век за веком страстные пророки вдалбливали привычным к конкретному богу “жестоковыйным”, упрямым скотоводам-язычникам. Эти повторения – воплощённая страсть. Я был поражён.

Вот похожей силы скрытую страсть я увидел в притче Варламова “Тараканы” (1987).

Правда, признаюсь, что дат в читаемой мною книге, “Как ловить рыбу удочкой”, нет. Книга издана в 2011 году. И именно из-за последней даты и возникло, - может, ошибочное, - мнение о силе скрытой страсти. Тем не менее, я эту возможную ошибочность объясню.

Российский менталитет, по-моему, сохраняет в себе пришедшее от православия отношение к труду, как не к лучшему уделу, как не к стоя`щему в одном ряду со спасением и терпением. В светском изводе это – недостижительностью называют учёные. И как ни требует от россиян реставрация капитализма от недостижительности отказаться, тем не менее, менталитет держится. И, подумалось, Варламов в отчаянии. Видит теперь, в 2011-м, в этом тягу к свергнутому социализму, так называемому. (Ведь не без его ведома, думаю, комплектовалась текстами указанная книга 2011 года издания. Можно предположить, что автор видит сейчас актуальность в рассказе, помня о непрекращающейся реакции на дерьмократов и катастройку, - о реакции, отдалённо выразившейся в большом проценте голосов в 2012 году за третье президентство Путина, - в проценте голосов, смутно предчувствовавшемся ещё в начале 2011 года.) О глобальной экологической катастрофе из-за перепотребления такой человек как Варламов никогда не задумывался. И в его актуальном негодовании на совсем разгулявшийся в 1987 году дефицит в стране хронического дефицита можно быть уверенным. Страсть равнялась необходимости – подразумевалось – свергнуть скорей этот проклятый строй. И страсть предполагалась обратно пропорциональной сдержанности повествования. Для этого описывалось время чуть пораньше. Когда такого ужаса, как в 87-м, ещё не было. А радикальность авторского политического отношения угадывалась в формальной находке – минус-приёме: все ж помнят поговорку, что устами ребёнка глаголет истина. Вот в притче Варламова ребёнок всё время и говорит, наоборот, о, в общем, удовлетворённости. Мы читаем – и яримся.

Это мама говорит (“я”-повествователь, ребёнок, рассказывает): “в городе нет масла, и она не может кормить ребёнка, чем надо!” А самому ему “не хватает только удочки, которых в магазине навалом”.

Мама несчастна, и мы сочувствуем ей, сын беззаботен, и мы сочувствуем ему. Это в нас сталкивается, и – мы разъярены на социализм. (Так называемый,- добавляю я всегда от себя, ибо это был лжесоциализм, а не социализм.) Мы разъярены: что? нельзя обеспечить магазины маслом, а семью – элементарным достатком, позволяющим купить сыну и зимнее пальто, и удочку?! Э-ле-мен-тарным до-стат-ком?!. Это (вторая сшибка) сколько же стоит детское пальто, если стоимость удочки маме приходится учитывать при накапливании денег на это пальто?!.

Казалось бы, пред нами – сложноустроенность, характерная для идеологического искусства и не характерная для прикладного.

Но это только кажется.

Сын материально озабочен так же, как и мама:

Сын тоже несчастен, и противоречия нет. Нет противочувствия. И нет катарсиса. А есть иносказание о всеобщем дефиците и бедности на конкретных примерах.

Вернее, противоречие всё же есть у сына с мамой. Но это – больше жизненное противоречие, чем структурное: противоречие в уме авторско-читательском (устами ребёнка глаголет истина) – с текстом (ребёнок не прав). И поскольку жизненное перевешивает, постольку структурное отступает – и сложноустроенность тает.

Плюс она тает из-за жизненных же натяжек. Не зависит ловля рыбы от того, какая удочка. “Мама меня жалеет [она в укор мало зарабатывавшему папе связывала покупку удочки с покупкой пальто, а когда папа уехал, демонстрировать нужду стало некому, и…], купила мне в магазине бамбуковую удочку, трёхколенную”. И – молчок о том, как стала ловиться рыба.

То же – с отсутствием в городе масла. Дома у Славки “оно у них целыми пачками валяется”. Масло – под прилавком. И надо переплачивать, чтоб его оттуда тебе продали. Или надо подловить момент, когда его только привезли в магазин. Ни того, ни другого мама или не может, или может, но демонстрирует перед папой, опять же, что он мало зарабатывает, - демонстрирует на продукте, вредном при обильном применении. В общем, демонстрирует. Не зря ж говорил Жванецкий: “в магазинах нет, а на столах есть”. Но Варламову в его тихой ярости нельзя второе.

И всё-таки он молодец. Воинствующая антисоветскость передаётся читателю.

Вот жаль только (мне жаль), что передаётся в принципиальном комплекте с ориентацией против высших духовных потребностей, против папы. “…папа читает и пишет статьи… Папа очень учёный, он работает в лектории и читает лекции”. И с ним связано почти всё остальное негативное, что есть в притче. “Мама стала говорить ему, что ей очень тяжело, она устала одна с хозяйством, папа её совсем не понимает, у него свои интересы… Мне вообще все дядьки с бородами нравятся, потому что они добрые. Я иногда говорю папе, чтобы он тоже завёл себе бороду, но папа меня не слушает, начинает сердиться… Папа со мной никогда не играет, но иногда занимается моим воспитанием и интересуется, как я развиваюсь. Папа хочет, чтобы я был развитым и начитанным мальчиком… беседует о прочитанных книгах… В этот раз папа стал объяснять мне, что человек живёт не только, чтобы просто есть, и что главное в жизни – это духовная деятельность… И поэтому современный интеллигентный человек может и должен обходиться без масла и колбасы… должен… должен… Папа часто ездит в Москву. Из-за этого они с мамой всё время ссорятся. Мама говорит, что он должен привозить из Москвы продукты и одежду. Но папа говорит, что он не желает уподобляться публике, которая ездит в Москву только для того, чтобы отовариться шмотками и колбасой. Для него самое важное – это ходить на выставки и в музеи. А деньги, считает папа, стоит тратить только на книги и альбомы по искусству”. И вот такой папа бросил семью, чтоб устроиться в Москве и забрать семью. “Но я ему не верю. И мама ему тоже, по-моему, не верит и о нём не говорит”. И никакого оправдания, действительно.

То бишь, как что от настоящего социализма, так то безусловно плохо. Без-ус-ловно!

Я Варламовым восхищён. Теория реального социализма (так официально называемого) постулировала всего лишь неотставание духовных ценностей от материальных, практика этого достигла с точностью до наоборот, оба обеспечивая их из рук вон плохо, о разумных же (имея в виду материальные) потребностях личности при коммунизме писалось не в главной формуле “каждому – по потребностям”. – Тем не менее, Варламов почувствовал, в чём перец будущего: “это ходить на выставки и в музеи”.

Ну в самом деле, чем ещё заниматься, если производство автоматизировано? Все – или творцы (сами художники), или сотворцы (зрители, слушатели и читатели).

Именно этот рай, тенденцию настоящего (не лживого) социализма (доживавшего в мечтах немногих) Варламов уязвил, поместив эту тенденцию в “должен” папы, дурака и дрянного человека.

Каждая строчка притчи Варламова, как всё новый и новый толчок качелям, раскачивает читателя в одном и том же направлении (практически без противоречий) и заражает его колоссальным переживанием политической ненависти, как это же притчами сумели сделать великие пророки с древними иудеями по отношению к язычеству.

Естественность младшего школьника – вот чем заражает Варламов, увлекая россиян в 87-м в для них ментальную противоестественность.

Но то ли потому, что Варламов сам россиянин, то ли по какой другой (уж не мистической ли?) причине, идея естественности капитализма в этом рассказе споткнулась: мальчик наделён противоестественной любовью к тараканам. И называется рассказ “Тараканы”, и всё, что тут произошло, – разрывы человеческих отношений (хотя бы ассоциативно), – от тараканов. И у мальчика с мамой, и у него со Славкиной мамой, и у папы с мамой (тараканы ж – символ захолустья). И через четверть века противоестественность наводит на мысль о вседозволенности капиталистической (гей-парады, однополые браки и вообще перепотребление со смертью человечества от него)

Но итоговый мальчишеский позитив: “…и ни одного таракана. Пускай, если они взрослым не нравятся. А ещё я подумал о том, что теперь у нас стало много места и, значит, у мамы может появиться ещё один ребёнок, и тогда станет совсем здоровски”, - возвращает к материальному атисоциалистическому негативу. Варламов в рамках притчи побеждает.

А я думаю: если он и теперь так ярится и на былой “реальный” (с тотальным дефицитом), и на “идеальный” (“ходить на выставки и в музеи”) социализм, то не потому ли, что, будучи очень чутким (это “ходить на выставки и в музеи” чего стоит), он с ужасом видит, что материальная недостижительность в России жива.

Надо, может, всё же проверить Варламова на ненависть его к социализму (так называемому) намного позже устранения того в России. Взять рассказ времён реставрации… Только как? Дат же нет. – Ну самый последний в книге 2011 года.

“Погост” (2002 по Википедии).

Упоминается колхоз. Ну колхозы ж не сразу упразднили. И речь тут о восстановлении деревенской церквушки. Такое только при смене строя могло быть. И ещё “бригада шабашников-молдаван”. Экономика ж рухнула, работы повсеместно не стало, Россия относительно бывших союзных республик отличалась притягательностью насчёт работы. Вот и потянулись молдавские гастарбайтеры, среднеазиатские... Ибо россияне-то работать на стройках всё больше не хотят. Недостижительность у них… Да и новые капиталисты не промах: зачем брать россиян и платить им прилично, если можно нанимать бесправных гостей и платить меньше. - Но это моё рассуждение. В порядке оправдания правильности объекта для проверки. – Итак, правильно.

И – конечно, начинаются тут те же антисоветские качели.

Казалось бы, первичный капитализм… Совершенно ж ужасный… Всем же известно негативное отношение к нему большинства. – У Варламова ничего такого нет. Все беды – от предшествовавшего строя, закрепившего недостижительность.

Она, да, исторически родилась от невозможности достичь зажиточности (см. тут). В лесах, куда пришлось переселяться давно, ещё от набегов степняков, земля плоха для земледелия. Скоро превращается в болото. Целинники вынуждены уйти с земли. И некуда. Вся-то земля – государева. Стресс. Выход – только в крепостные. При социализме (так называемом) платили мало. Теперешние молдаване тут Варламовым забыты и взят пример одного старика-сторожа, - “За всю свою жизнь он не скопил никаких денег, и, кроме этой комнатки в общежитии с печкой, кроватью, тумбочкой и столом, у него ничего не было”. Да и молдаване-то уже вписались в рыночную экономику и ради заработка приехали, а старику в молодости вряд ли было до накопления, он же не теперешний Варламов. – Нет. Он вполне согласен свалить вину на строй: “- Загубили нас, с-сволочи”. Но беда в том, по Варламову, что это вредная русская привычка валить на что угодно, только не на себя. Тогда как надо бы осознанно злиться именно на строй, а не на абстрактных “их”. Поэтому Варламов со скрытой горечью за такую аполитичность старика тут же заставляет того произнести то, что совсем досадно слышать “я”-рассказчику, почти не отделённому от автора: “А, значит, так и надо нам было”.

Амба! Недостижительность при советах лишь закрепилась и теперь не возрождается.

Рассказ назван соответственно – “Погост”. Надежда, что восстановление церкви возродит собственнический инстинкт (вопреки обратной-то ориентировке веры в Бога) повисает:

Так рассказ кончается. – Как казалось “я”-рассказчику при реставрации церкви, так кажется и теперь, после её окончания и вдали от тех мест. А по рассказу ж было многократно показано, как эта церковь никому из местных не нужна и не будет нужна. То есть – погост, а не деревня.

Знаковой фигурой в ней является этот сторож: “он уже не жилец, в больницу его не брали, но сам он был редкостно равнодушен к своей судьбе”. Только и света в окошке, что выпивка.

То же и старуха, Евстолия, из местных, из середняков (“никого не сплуатировали”), прогнавшая от себя антисоветчика “я”-рассказчика. Тоже и нашим, и вашим, и в итоге ей не церковь нужна, а от Бога надо только: “смерти мне б Бог дал скорее”.

Погост не деревня. А всё из-за социализма.

То, что “За этот месяц, что мы прожили в деревне, на станции случилось два убийства, и говорили об этом как о чём-то будничном”, Варламов сумел подать как “казалось, проклятье лежит на этом месте до сих пор”. – С каких пор? – “Дорогу, соединяющую Обозёрск с Беломорском, строили незадолго перед войной заключённые. Люди умирали тысячами, вначале их кое-как хоронили в братских могилах, а потом просто сбрасывали в болота”. – И – никаких гримас наступившего теперь первичного капитализма. Ну и что не было такой бытовой преступности во времена проклятого социализма, тоже молчок.

Нельзя ли и дефицит водки в деревне спихнуть на традицию прошлого реального социализма? – Нельзя. Но можно на него спихнуть бездуховность этого реального, дух заменявшего водкой: “Раньше хоть водка была”.

И опять бес попутал Варламова… Он, видно, таки художник, хоть и нехудожественными жанрами занимается. Вот и вышло, что про самый ужасный случай, - из-за самоустранения капиталистического государства от торговли водкой, - про случай потери неким Серёгой товарища по доставке водки моторной лодкой “старухи шёпотом говорили, что чего только раньше не бывало, но уж пьяными в море никогда не выходили”. А Серёга зло сорвал на строителях церкви, дававших пример трезвости:

“Просвещение” не проходит, понимай, с этим вконец испорченным прежним строем народом. А комизм невольного прокола в том, что инициатива внедрения рациональности в нерациональный народ проводится верующими и непьющими радетелями замены идеи коммунизма православием.

Проверка удалась.

Впрочем…

Почему удалась?

Ведь отвращение к чему-то (социализму-материальной-недостижительности) ещё не означает симпатию к противоположности этому “чему-то” (капитализму-материальной-достижительности).

Я стал читать предпредпоследнее произведение книги – “Падчевары”.

И когда прочёл первую его треть, “Зимняя рыбалка на озере Воже”, - я ощутил себя, как фейхтвангеровский фашист-министр Кленк от кино “Броненосец Потёмкин” ощутил себя коммунистом. Я почувствовал восхищение олигархом Викторовым и вообще западным рационализмом.

Здесь тот, правда, в японском изводе.

Викторов специально, для рыбалки в малодоступных местах, купил тяжёлый внедорожник фирмы “Тойота”. И тот, хоть и застревал несколько раз в вологодских снегах, доступных лишь лёгкому отечественному “уазику”, хоть из-за этого сорвал рыбалку, но – по недоразумению: Викторов просто не знал, как им пользоваться.

(Уж не знаю, натяжка ли это. Может ли быть, чтоб в инструкции по эксплуатации не было написано, как водить эту машину по рыхлому, глубокому снегу? Но Викторов не знал.)

Зато… После третьего застревания…

Я умудрился не обратить внимания на последовавший текст, а обратил – на текст чуть подальше:

И я пришёл в восторг.

Я вспомнил фильм “Коммунист”, я вспомнил Ленина, я вспомнил Россию, вырывавшуюся и раз, и два, и три из безнадёжных обстоятельств. Я вспомнил случай с Наполеоном. Он бросился под картечь на каком-то мосту. После залпа пушки ж надо перезарядить. За это время рванувшиеся за ним гренадёры, столкнув его с моста, мост успели преодолеть и австрийцев у пушек переколоть штыками.

Я вспомнил мою покойную жену, её описание перехода через Кодарский хребет. Я вспомнил принципиальную установку их студенческого турклуба на воспитание мужества в обязательно трудных походах как факультатива, необходимого для строителя коммунизма. Ведь правда. Только исключительностью поступков можно было шестидесятникам спасти извращённый социализм. Исключительностью, которая была… гармонией. В походе – гармонией страсти порыва к границе со смертью и холодного расчёта по преодолению крайностей без человеческих жертв.

Чем у Викторова не гармония расчёта и страсти? Чем идеал его не того типа, что идеал Высокого Возрождения (художественного выражения первой попытки капитализма утвердиться среди Средневековья)? Тот же японский Ленд Круизер… Он же таки пошёл по снежной целине, когда пущен был по ней на огромной скорости! Кто-то ж что-то посчитал, нашёл способ посчитать… Рациональность порыва…

Причём даже сложноустроенностью пахло. Рыбалка ж провалилась. Поражение рыбацкой страсти. Но – победа японской рациональности. Вместе – даёшь гармонию!

Так я думал, удивляясь появлению в наше время высоковозрожденческого типа идеала.

И лишь знание, что я прочёл лишь 1/3 цикла рассказов, заставило меня умерить пыл и прочесть оставшиеся 2/3.

А там – иллюстрация какой-то тихой, малой достижительности. “Я”-рассказчик, писатель, москвич, месяцами упивается рыбалкой, какой ни попадя, собирательством грибов и ягод, сколько получится, в охотку, мирится с постепенным разграблением его дома в глуши, радуется постепенному возвращению религии в эту глушь. Заколачивает в очередной раз этот дом и уезжает, наверно, навсегда. Жителей уже описал…

Замечательное у него это словосочетание: “в обывательском высокомерии”.

Это и есть авторский идеал. Его можно процитировать. Ибо Варламов и не думал выражать что-то подсознательное. Если он и выдал якобы гармонического Викторова (виктория - победа), то для того, чтоб отвергнуть ради вполне осознаваемого обывательского высокомерия:

Этот кусок из первой трети до меня дошёл только после отрезвления остальными двумя третями.

Ну что ж… Воинствующий мещанин*, традиционалист-по-старому (с религией) – Варламов. Молодец. Заставил меня попереживать. И вообще… редко можно встретить поэтизацию мещанства. Оно в России всё ещё – со времён лжесоциализма, трепавшегося о настоящем социализме, – имеет плохую ауру. А у этого ярого врага любого социализма, Варламова, такая аура, естественно, улетучилась. И это вкусно читать.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.lik-bez.ru/archive/zine_number4578/zine_critics4582/publication4607

*- Ошибка. Сам нашёл. Мещанство имеет идеалом Пользу. А у Варламова что-то близкое к нирване. Без Пользы.