Я жестокий человек. Не знаю, почему. Наверно, из-за склада ума. А ещё – из-за того, что я как бы почти не жил всю жизнь. Многое что себе запретил и выдержал запрет. На людях же это не сказывалось, или мало сказывалось, или я не замечал.

И каким-то естественным образом у меня сложилось мнение, что каждый человек должен не пускать себя быть творцом искусства – чтоб не засорять его. Очень рано я понял, что я не поэт, поэтому, хоть могу рифмовать при поддержании ритма, но это у меня идёт чисто от головы и трудно, и мне хватило интуиции понять, что это – не моё. Не так чётко, почему-то мне известно, почему я отказался от рисования, хоть рисовал лучше любого своего окружения. Меня даже в принципе брали в 4-й класс интерната при Академии художеств, но мама не хотела со мной расставаться так рано, а потом на меня повлиял одноклассник, сказавший, что художником надо быть или великим или никаким. На великость я точно не тянул – я не мог по памяти нарисовать человека (кроме Ленина в профиль), мне надо было очень много времени, чтоб нарисовать кого-то похожим. Я даже любительское живописание бросил. Как буриданов осёл. Я не знал, как мне рисовать видение, которое со мной случилось, когда я первый раз услышал (по радио) начало Первого концерта для фортепиано с оркестром Чайковского. Я увидел лампеджяйские сосны будто я лежу на спине. Каждый ствол – знаменитый аккорд знаменитой музыки. – Так это-то я изобразил – сосны сходились вершинами. А дальше – раздрай. И я хотел быть натуралистичным, как Шишкин, и мне хотелось, чтоб это как бы звучало, как у Чюрлёниса (я жил в городе, где была его галерея, и туда часто ходил). – Неразрешимая задача. Если б я её решил – стал бы великим человеком. И чувствовал, что не потяну. И вообще бросил живопись. Хоть недоконченная картина иных знакомых впечатляла.

В общем, я родил жестокую сентенцию, что в искусство нельзя себя пускать, разве что, если иначе – чувствуешь – сердце лопнет. – Тогда можно.

И с тех или не с тех пор, но считаю эстетическое и экстраординарное синонимами.

А Ушаков (тот, что орфографический словарь создал) взялся, наоборот, выражать непритязательность как российскую ментальную черту пейзажами Подмосковья. Зная, что он любитель и не претендуя на мастерство. – Так мимо одного его пейзажа я б и на выставке не прошёл мимо. И не знаю, почему.

Так потому, что общепринято, что Ушаков любитель, а я не учился технике живописи, и не мне б судить… Но мне хочется именно посудить, что тут любительское.

Во-первых, эта белизна в траве на первом плане. Нет в средней полосе России травы, кроме одуванчика, с таким массивным пухом, чтоб он светился на солнце.

На втором плане справа тоже не поле с конским щавелем,

а просто неудачно обозначенная трава.

Затем оттенок зелени одинаков (холодный) у травы первого плана слева и кустов второго плана справа.

Впрочем, почти вся зелень на картине такого оттенка. Может, за то и обращает на себя внимание: противоречие холодного тона на земле тёплому тону на небе.

И как-то воздушная перспектива не выражена (одинакового тона зелень третьего плана в центре и дальнего плана справа). И опять впрочем, не за то ли останавливает внимание?

То же самое можно сказать о бурой земле слева вблизи и справа чуть подальше: одинаковыми красками написано.

Зато небо – прелесть.

В других его вещах я ни к чему придраться не могу, но они не останавливают моего внимания.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/YukutU7CgXJooY4p