Признаюсь сразу: наткнувшись несколько раз на то, что известный критик Павел Басинский продемонстрировал, что он то ли не знает, то ли не освоил “Психологию искусства”, я получил удовольствие, читая у него самого, обиженного, намёки, что я не один его уличаю… Как это назвать покорочё и хлёстко? – В плоскости.

Она его заставляет защищаться русскостью. Та, мол, сердечная.

А это сходится с известной максимой:

"В конце концов, патриоты всегда охотно уступали Западу ум, за собой оставляя душу” (Вайль, Генис. Родная речь. М., 1999. С. 160).

Это, наверно, тянется с 19 столетия. Из-за того, что крепостничество слишком задержалось в России. Из-за того, что крестьяне были освобождены без земли. На это наложилось извечное: географическое, историческое, - создавшие ментальное – бедность. На это наложился переход революционности из 19 столетия в Западной Европе в 20 столетие и Россию (а революционность взывала к справедливости и утилитаризму борьбы). Даже Лев Толстой скатывался в толстовство, обличение и поучение. А потом – лживость социализма о похожем звонила.

Тонкость художественности (которую я эстетико-экстремистски понимаю как общение подсознаний) была в России количественно задавлена сердечными страдателями за народ, с Лермонтова начиная, когда он впадал в стихопублицистику, а потом – Некрасов (в большинстве вещей), потом народники, толстовцы, революционеры. А теперь и либералы, жаждущие революции и якобы сочувствующие народу.

Вот и Басинский – туда же:

Плоскость Басинского не опирается на внетекстовое, которое есть, между прочим, бессердечный (потому что научный, объективный) факт. Или литературоведение не наука?!. Плоскость опирается на текстовое: нет, мол, в 4-й строке слова "сердцу” из 1-й строки. И отсюда-де все беды.

В чём образный смысл этого стихотворения (для чего процитируем его полностью)?

Заметили, что Тютчев позволяет себе искажённые ударения? – "заходя`т”, “звезды`”, “разгоня`т”. – Это неудачи или допустимая поэтическая вольность?

Я много стихотворений Тютчева читал, но не помню таких вольностей. – Тут это то, что Бахтин назвал срывом голоса. Когда лирическое “я” не чувствует, что будет поддержано хором. (Так, в терминах древнегреческой трагедии, выражался Бахтин.)

Если согласиться, что типы идеалов повторяются в веках, то в вечно и повторение ницшеанства, как выражения итога крайнего разочарования, большего, чем разочарование романтика. Ницшеанство и тут (хоть Ницше родился через 14 лет после этого стихотворения; и Гомер был ницшеанцем, только это признать все трусят {кроме Чаадаева}). А идеал этот не для масс, не для хора. Тютчев это чувствовал, и – срывы голоса.

С ницшеанством и другая беда. – Критики как-то недодумывают, что в последней глубине ницшеанец бежит из этого скучного-скучного-скучного мира аж в принципиально недостижимое метафизическое иномирие (антипод христианского того света). – Тут образом этого метафизического иномирия является как бы вечный, надмирный латинский язык названия. А ещё – мрачный ореол применённых слов: "в ночи”, “Таинственно-волшебных”, - и повелительное наклонение многих глаголов: имеем дело с Абсолютом, не зазорно такому подчиниться.

Но самым лучшим доказательством являются рассуждения Мамардашвили (только он так многословен, что я их изложу своими словами).

В горе – нужно заплакать и выполнить ритуальный жест. Мы воскликнули “Ах!”, скажем, или сделали знак горя, фактически обращенный к другим. Но сообщили мы другим что-то, не прожеванное нами самими. И если ты начал разговаривать, значит, от того, что ты увидел, ты берешь ту часть, которая одинакова у тебя и другого. Но это несвобода. То, что ты увидел, увидел только ты. Только то – свобода. Абсолютная свобода. Её хочется. Но она недостижима, поскольку ты социален. Так даёшь асоциальное, недостижимое! Абсолютное молчание в нашем случае. И оно отдаёт метафизическим иномирием. Достижимым лишь в меру возможности поэту это КАК-ТО передать восприемнику. Не словами! Это – миг вдохновения, миг достижения Абсолюта.

Это – один из тех идеалов, которые движут художниками. И он – не сердечен. Не гуманен. Христианский идеал Царствия Божия тоже ингуманистичен. Оба: и ницшеанство, и ему противоположный тип – идеал благого сверхбудущего (маньеризмом его можно называть), - экстремистские идеалы. Все остальные идеалы (а их, типов, в общем. немного), неэкстремистские, даже такой тип, как идеал трагического героизма, - все они в той или иной мере имеют большее или меньшее отношение к гуманизму и сердечности. И довольно мало сердечности в таком типе, как постмодернистском, утверждающем, что нет на свете того, что достойно быть идеалом. Постмодернизмом его стали называть в ХХ веке. А он, как и все, тоже в веках повторяется. И Тютчев его исповедовал.

Только отражалось это у него чаще не в конкретном произведении, а во всей их сумме.

"Рассмотрение же всего творчества поэта как целостного текста показывает, что тематическое разделение тютчевской лирики в значительной степени условно: за разными тематическими пластами обнаруживается единый принцип видения мира…” (Сухих).

Чтоб выразить такое “фэ” всем идеалам, Тютчев всю жизнь сочинял стихи, выражающие противоположные, преимущественно экстремистские идеалы.

Но где это постичь Басинскому, желающему походить к искусству не как к результату священнодействия какого-то (а как иначе, когда вдохновение – непостижимым явлением считается), а "с элементарными человеческими требованиями, простыми и банальными” (http://rulibs.com/ru_zar/prose_contemporary/jurnalnovyiymir/5/j33.html). Сердечность ему подавай.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6578.html