С. Воложин
Терехов. Немцы
Художественный смысл
Подзадержался, по автору, этот строй. И потому такое название романа – “Немцы”. Это – усечённое: война и немцы. |
Терехов: война и немцы
Я, красно говоря, потрясён: что может со мной сделать художник – верёвки вить… Терехов, “Немцы” (2012). Про одного из “партии жуликов и воров”. Я прочёл и вспомнил стихи Мандельштама:
Ничему не следует учить, И печальна так и хороша Темная звериная душа… |
Нет, моё мировоззрение таково, что я знаю, что ничего звериного нет в человеке, что всё в человеке – человеческое. Просто моё мировоззрение принуждает меня сказать, что если в чём человек и подходит ближе всего к бездумному животному, так это если он мещанин. С идеалом Пользы. Я, как ни ненавижу мещанство, - сам мещанин во многом (оттого и ненавижу, наверно), - как ни ненавижу, а пустил сочувственную слезу на последней полустранице романа, когда бежит к Эбергарду чуть не год его не видевшая тринадцатилетняя дочка от первого брака. Ничего нет дороже… – Так думается. И это кто думает? – Я, ненавидящий мещанство. – Вот что смог Терехов.
Признаюсь, я ждал другого.
Разрешите, я курсивом предъявлю то, ожидавшееся. Мне кажется, его стоит узнать. Чтоб оттолкнуться – к истине: что хотел сказать автор. (А так случилось, что от вовлечённости в читаемое, я стал было писать эту статью, не дочитав книгу до половины.)
Я тоже был в банде. При Академии Наук. Грабили бюджет. (Мы делали вид, что проектируем и внедряем прогрессивные батарейки. Расчёт простой: ну кто будет следить, сколько там она проработала, и жаловаться, если не столько, сколько обещано.) Но. Меня-то, механика по диплому, приборостроителя по практике, наняли для оформления технической документации. Большую часть времени мне приходилось заниматься исполнением норм этого оформления. Что химическая суть документации не соответствовала оформлению, видно не было, о том легко было заставить себя забыть. И редко когда надо было, например, подписывать удовлетворительные протоколы непроводившихся испытаний. Когда коробило душу.
А вот у Терехова показываются только коробящие моменты. Которые исполнителей не коробят. И… сочувствуешь.
Не потому, что я безнравственный тип.
Как Терехов это сделал?
“— О, а это мой кусочек, — показал Эбергард на трансляцию и вытащил из кармана свой экземпляр стенограммы, чтобы сверить.
Мэр пропал. Камеры поймали и приблизили старика. Переступая телевизионные шнуры, старик шатко брел к микрофону “для вопросов с мест”, отстраняя растерянно оглядывающихся на невидимых старших охранников, сгибаясь под орденоносной тяжестью пиджака, и то умоляюще, то гневно взмахивал искривленной, словно неправильно сросшейся после перелома, ладонью: дайте ж слово, я!
Зал напряженно молчал.
— Григорий Захарыч, — прочел Эбергард, — уж извините, что прервал, без записи, Синцов Николай Игнатьевич, район Заутреня, фронтовик, инвалид…
Доковыляв до стоящего цаплей микрофона, старик вцепился в него и, закрепившись, неожиданно звучно захрипел:
— Григорий Захарыч! Уж извините, что прервал… Без записи. Синцов Николай Игнатьевич. Район Заутреня. Фронтовик, инвалид…
— Николай Игнатьевич, для этого я и встречаюсь с населением, чтобы без записи… — пробормотал Эбергард.
Мэр уложил локти на трибуну и улыбнулся с не присутствующей в живой природе кошачьей теплотой:
— Николай Игнатьевич! Для этого я и встречаюсь с… — показал рукой в зал, — чтобы без записи, напрямую…”.
Это 24-я страница. Всё крутится, как в непрерывно поворачиваемом калейдоскопе. Забеременела новая жена. Перестала звонить дочь от старой жены. Сняли начальника округа! Новый станет снимать остальных, пониже… Все боятся. Каша-жизнь.
Соответственно я не сразу понял, что происходит в эпизоде, начало которого я стал цитировать. Потом понял. Этот Эбергард следит по телевизору за встречей мэра с населением. А встреча-то срежиссирована Эбергардом!
И этот ветеран согласился. Выучил слова. Пожаловался, что задерживают выдачу ему автомобиля. Мэр тоже всё выучил. Накричал на какого-то начальника в президиуме и велел ему, чтоб к концу собрания был подогнан автомобиль, чтоб ветеран на нём отсюда уехал.
Эффектно.
Но как кашеобразно написано. Читаешь и полупонимаешь.
Потому что показана внутренняя жизнь (чаще всего этого Эбергарда). А для самого себя не надо ж мыслимое произносить. Cебе-то самому всё с полуслова ясно. И если вот в таком виде выдаётся читателю, то ему трудно. Как трудно жить и Эбергарду, и всем остальным жуликам от власти. Плюс у Эбергарда похуже беда: дочь не хочет общаться. То ли наученная матерью, то ли по собственной инициативе. А он её любит. Так любит… Что описание этого напомнило мне мою вторую любовь. Потому вторую, что ради первой, школьной, я умудрился мизинцем не шевельнуть, будучи последним человеком в здорово спортивном классе (было ноль шансов на взаимность). Боже! Как я сходил с ума второй раз… Жил не днями и ночами, а секундами. И в каждую следующую принимал противоположное предыдущему решение. Как этот Эбергард.
Не текст, а метель.
“…свой экземпляр стенограммы, чтобы сверить.
Мэр пропал”.
Что за мэр? Откуда мэр? Почему пропал? И потом – это сбивающее с толку (про стенограмму ж уже забываешь) упреждение Эбергардом всех фраз. И… это удвоение!..
Гениально!
Ну где тут возмущаться подлостью происходящего, когда такой артистизм.
Или я загнул?
Ведь есть же в интернете текстовые стенограммы интервью. Сразу. Вчера было событие – сегодня оно в интернете. И хочешь – слушай, хочешь – читай. То есть, чего доброго, автомат какой-то переводит звуки в напечатанные слова. И у кого-то нет проблемы в получении текстовой распечатки. У меня только есть, когда стенограммы в интернете всё же нет. И я нудно, ежесекундно кликая на “стоп”, пословно, как на диктанте, записываю то, что мне нужно. И потому, может, я не среагировал на слова “экземпляр стенограммы” как на вообще прочтённые? – Лично со мной случай?..
Или. Как не понять через 9 слов, после слов “на трансляцию”, что “Мэр пропал” означает то, что показывает трансляция? Тем более что следом идут слова: “Камеры поймали”… И опять – лично со мной случай: какой-то заторможенный я. Или всё же нет: камеры-то касаются старика, а не мэра: “Камеры поймали и приблизили старика”… Или всё же да, заторможенный: я ж не понял, что это вдруг за старик… Ведь на двух страницах, вообще-то, шёл острый разговор Эбергарда с каким-то Пилюсом и каким-то Гафаровым. Правда, под телевизор: “В фойе к плазменному телевизору…” Впрочем, и этот факт забивается какими-то не к месту, вроде бы, придаточными предложениями и причастными оборотами:
“В фойе к плазменному экрану, как к постели больного, шепчущего в полузабытьи и вразнобой детали завещания, клонились начальник оргуправления префектуры Пилюс и украшенный перстнями и золотом Валера Гафаров из окружного управления культуры”.
При чём тут постель больного?
Всё – скачет. Или это я заторможенный? Должности Пилюса и Гафарова мгновенно забыл… Никогда и не вникал в обильно выкладываемую перед читателем субординацию разных там чиновников. А, наверно, нельзя забывать… Это ж – мир чиновников, мир очень ловко и быстро ориентирующихся людей.
Или всё-таки автор пишет для иных, не так быстро ориентирующихся, - для меня. И осложняет, скажем, свои фразы, чтоб таким образом приобщиться ко мне и моему отношению к этому юрко-несчастному миру:
“— Щеку не трогал? — спросил Эбергард. Если мэру что-то не нравилось, он щипал левую щеку, словно проверяя качество бритья. Выступления на правительстве (даже если успевалось только “Глубокоуважаемый Григорий Захарович, уважаемые члены правительства и приглашенные. В первую очередь я бы хотел…”) сворачивались в “Спасибо за внимание!”, как только мэр трогал щеку”.
Мне пришлось хорошо вчитаться при перечитывании, чтоб понять, что тут к чему. Два ж полупредложения с точкой между ними поместились под скобками. Пришлось раз прочитать предложение без того, что в скобках. Ну кто так читает при обычном чтении? Но вникаем. Правительством называется то, что при мэре. Все-все-все, кому приходилось неоднократно быть вызванным на заседания правительства, знали, что им, выступая, нужно немедленно прекращать лить воду, как только мэр трогал щеку.
Какое отношение имеет этот вопрос Эбергарда к выступлению самого мэра? – Никакого? Автору имело смысл только сбить с толку читателя? Чтоб тот невольно вошёл во встревоженный внутренний мир героя. Каким бы плохим тот герой ни был.
Внешний мир, правда, тоже неверный – соответственно неверна и грамматика.
Я красным шрифтом поставлю знаки препинания и просто пропущенные слова, которые должны б быть:
“…обещал районам Заутреня, Измальцево — и даже Старо-Бабушкинскому! — легкое метро — в будущем году! На сцене, да и в зале все знали: метро в Заутрене и далее не будет — всё, что строится больше года, мэра и Лиду уже не возбуждает. Так как можно оказаться вне власти. “А будет в будущем году, если только на близящихся выборах в гордуму и на выборах президента мы все: ветераны, наши терпеливые подруги — жены, наша удивительная (сжал мэр кулак и потряс, словно наказанную муху) молодежь — сделаем правильный выбор — отдадим голоса стабильности! Преемственности! Процветанию и — единой России!” — Мэр поднял обе руки: — “И-и-и — поддержим нашего президента!!!” — И запил водой под бушеванье зала”.
И в этой дури надо как-то жить… Как-то принимать её… Я, вон, из банды не ушёл, когда понял, что это банда. В качестве внутреннего протеста только и допускал то, что свою оформительскую работу выполнял исключительно по правилам.
А Эбергард, смотрю, тоже что-то… Этот вопрос про щёку – подколка подобострастному Пилюсу. Который понял и взвился. А перед этим эпизодом, – милиционер рассказывает Эбергарду про многоступенчатость взяточничества в милиции и своё место в ней, – Эбергард не вник, какое место, и тем обидел рассказчика “что главного Эбергард не уловил”. А перед этим “Эбергард расчётливо опоздал на встречу мэра с населением”, выше процитированную.
Не подводит ли автор исподволь своего героя к бунту? С первых же страниц.
И нет же ни одного раза в романе, чтоб было описано, как он выжимает деньги у кого-то из простых людей.
Может, потому внутренний мир Эбергарда какой-то мой. Я даже когда мог вымогать взятки (когда был членом республиканского совета ВОИР – Всесоюзного Общества Изобретателей и Рационализаторов – и когда мне поручали инспектировать рационализаторскую работу на предприятиях пищевой промышленности города), - я взятки не вымогал и отказывался брать их.
Или это общее свойство жанра романа?
“Он создает пространство “третьего лица”. По лингвистической структуре оно задается как объективное, расположенное вне мира читателя и автора. Но одновременно это пространство переживается автором как нечто им создаваемое, то есть интимно окрашенное, а читателем воспринимается как личное. Третье лицо обогащается эмоциональным ореолом первого лица. Здесь даже речь идет не о возможности автора лирически переживать судьбу своего героя или читателя реагировать на тон и отступления в авторском повествовании. Самое объективное построение текста не противоречит субъективности его переживания читателем. Потенциально такая возможность заложена в языке.
Газетное известие о стихийной катастрофе на другом конце земного шара переживается нами иначе, чем такие же сообщения, касающиеся близких нам в географическом отношении районов, и, конечно, совсем иначе, если они непосредственно касаются нас и наших близких. Дело в том, что сообщение здесь перемещается из пространства нарицательных имен в мир собственных. А эмоциональное переживание известий из этого последнего мира принципиально интимно.
Художественный текст превращает эту тенденцию в один из важнейших структурных элементов. Он в принципе заставляет нас переживать любое пространство как пространство собственных имен” (http://yanko.lib.ru/books/cultur/lotman_semiosphera.htm).
Вон. Даже не романа это свойство, а любого художественного произведения.
Но каша, каша в тексте – это каша в голове?
“В машине (уже потребность) выстукивал, нажимал Веронике-Ларисе и получал нужное: “Не печалься. Супруга твоя не железная. Судья не безнадежная”, и сообщения стирал, как стирал когда-то сообщения Улрике, навык пригодился; не оставлял телефон без присмотра, брал с собой в душ и туалет (Вероника-Лариса любила написать за полночь или прислать свое красиво полураздетое тело, но не снимала трусов), но всё ему казалось, что Улрике тайком… как Сигилд когда-то; и разговаривал-разговаривал с судьей — судья Чередниченко внимательнейше слушала, хоть он и возвращал себя сюда, в машину, одергивал: не будет так слушать, не станет вникать, пройдет всё унизительно, быстро и безжалостно, даже время ноябрьское назначенное это подтверждает — 17:15, а в 18:00 уже войдут следующие или — конец рабочего дня; а Павел Валентинович с температурной равномерностью электрокамина грел его своим прошлым великого администратора:
— Помните такого, Юрия Беднякова?”
Это 353-я страница книги. Сигилд – это первая жена, Улрика – вторая, теперешняя, Вероника-Лариса – та, на которую сейчас хотя-нехотя (даже имя не точно помнит) зарится, Павел Валентинович – забыл, кто это.
Я был хуже этого Эбергарда. Я, уже привычно, страдал по одной, заводил интрижку с другой, заглядывался на случайную соседку по… - третью… И у меня не было такого хаоса в душе, как грамматика этого предложения. (Я, правда, не был обременён женой и детьми. Но всё равно.)
И всё-таки. Читаешь – и как в тумане.
Признаться, я сначала из-за этой трудночитаемости вообще чуть было не бросил читать. А потом втянулся, заинтересованный, зачем это автор… А потом и оторваться от чтения не мог. Что будет? Взорвётся этот Эбергард против системы… Или его без взрыва убьют… Не соответствуешь душою, краешком души, – уходи. Не только с работы, но и из жизни.
И всё – в тумане.
И я понял, что этим автор сумел снять с себя ответственность за героя. Автор ни строчкой не входит в пределы сферы героя. Это герой – такой законченный мещанин, что вот и уволили его, а он тянется соплёю, всё мечтает, чтоб что-то случилось и его вернули. Вот соприкоснулся он с ещё более жутким миром бандитов, а и тут как-то умудряется вертеться. Мир надо принимать таким, каков он есть. Это мир жуликов, воров, бандитов? – Значит, надо принимать такой мир. Главное – Эрна, дочь.
Конец оборван. Он получает, наконец, бегущую к нему дочь, но неизвестно, отстали ли от него бандиты. Жизнь прожить – не поле перейти. Сейчас жизнь в России – ужасна на особый лад. Первичный капитализм. Который криминальный. Ну, значит, криминальный.
Он ещё не пробовал устроиться куда-то на новое место, но, как и другие уволенные чиновники, мыслит, что со временем сможет опять проворачивать делишки. У него – мы ж видели – талант на это.
А заедания его то и дело, типа: “Щеку не трогал?” Или улыбка, не присутствующая в живой природе: “Мэр уложил локти на трибуну и улыбнулся с не присутствующей в живой природе кошачьей теплотой”?
Что если это – голос автора, находящегося в сфере речи и мыслей Эбергарда?
Нет, это – Эбергарда, но и – автора!..
Автор не так слаб в грамматике, как он продемонстрировал. Он что: отгородился только от мещанства своего героя, показав в большом романе только одно – внутренний мир мещанина? Или его мещанин не виноват, что он мещанин и что ему привелось жить в эпоху первичного капитализма?
Подозреваю, что автор против этого лютого первичного капитализма. И от себя фальшиво ему улыбается “с не присутствующей в живой природе кошачьей теплотой”. Подзадержался, по автору, этот строй. И потому такое название романа – “Немцы”. Это – усечённое: война и немцы. Кошмар, что делается.
Совсем не оранжевый подход.
25 сентября 2013 г.
На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |