Я нахожусь под непрерывным давлением со стороны товарища, упрекающего меня, что я сузил понятие художественности до противоречивости деталей, опуская неожиданность, как более широкое качество, включающее в себя противоречивость деталей. Я его понимаю: ожидание и неожиданное нарушение ожидания вместе, мол, есть противоречивость, если же ожидается противоречие, а его неожиданно нет в таком качестве, то в каком же оно есть? – в качестве некого повторения. “А хочется, девочки, девочке замуж…”.

Не мне бы ему противоречить, не мне бы… Молящемуся на Поршнева, объяснившего появление и человека, и искусства экстраординарностью, ультрапарадоксальными рефлексами, возведёнными в степень под именем суггестия (внушение) и контрсуггестия (контрвнушение). Но что-то меня заставляет упорствовать. Что? Неужели приедаемость неожиданного? (А как такое может быть? Это ж нонсенс.)

Я, наверно, хочу сказать, что в искусстве многие прошлые неожиданности уже известны, хотя бы потому, что они прошлые.

С другой стороны, и многие противоречия давно традиция. Скажем, объём и пространство изображать… на плоскости – в живописи и графике. Ну кого это противоречие само по себе поразит?

А сама по себе когда-то неожиданность ритма и рифмы… Есть же такие стихоплёты – могут прямо говорить, так сказать, стихами. В разговорном темпе.

Само слово в самом начале его происхождения было экстрординарностью и обладало непререкаемой силой, являлось принадлежностью рода, применялось не абы зачем, и всем полагалось больше молчать. То есть и не думать. Не зря первобытные народы о европейцах отзывались поначалу как о сумасшедших за то, что те всё время думают (находятся в бодрствующем состоянии), тогда как они сами всё больше дремлют. Ну. Так что за ценность теперь даже и для этих туземцев речь сама по себе? – Так. Ерунда.

Так что обычная необычность, наверно, лежит где-то глубоко в основе, да, и искусства, а испытательная функция, будучи единственной присущей искусству и только ему, будучи специфической ему, требует ценностной противоречивости. Ценностной, не меньше.

Но грызёт, грызёт сомнение.

Катарсис, возвышение чувств, охватывающий от противочувствий, в свою очередь испытываемых из-за противоречивых деталей произведения, есть явление полуподсознательное, неясное. А конечная цель искусства, цель испытания сокровенного мироотношения, есть совершенствование человечества. И на одном подсознании тут, наверно, всё-таки не выедешь. То есть надо давать намёки на то, в чём именно он состоит, катарсис, в чём, если словами. Характера противоречивости деталей может не хватить. Например, в стихотворении Ломоносова, называющемся “Вечернее размышление о божием величестве…” характер противоречий – негативные они оба. И божье величие (вопросительный конец: “коль велик творец?”), и человеческое ничтожество (“Открылась бездна, звёзд полна; / Звездам числа нет, бездне дна”). А “в лоб”, в чем результат столкновения таких негативизмов (по-видимому, позитивность потуги ничтожества), подсказывать тоже нельзя. – Что делать? – Может, есть ещё что-то неосознаваемое в художественном произведении. Ритм, вот говорят, есть первое, что рождается при замысле. И он как-то отдалённо, но непротиворечиво, связан с художественным смыслом (если тот признать словесным результатом последействия искусства, результатом переведения в слова полусознательного катарсиса). В нашем случае – это рваность ритма для уха, как для глаза проставленное троеточие в заглавии (раз сомнительно оно, “божие величество”, то…). В нашем случае рваность – в паузах посреди строк даже. А строки – о человеческой мизерности. Так если сомнительно и “божие величество”, и человеческая мизерность, то… Два подсознательных элемента – больше шансов, чтоб озарило, что ж хотел сказать автор? А вот, оказывается, есть третий – повторение согласных: беЗДНа, звёЗД, звеЗДам, беЗДНе, ДНа. – Красота ж! – Позитив чувствуешь в чём-то. “Полемическое замечание Пушкина о том, что поэзия “должна быть глуповата”, (письмо П. А. Вяземскому, май 1826 г.), подчеркивает ту главную мысль, важную мысль, что звуковой каркас — главное для поэта” (Шаламов. http://www.booksite.ru/varlam/story4.htm). И далее: “Для русского стихосложения важны только согласные буквы, их сочетания и группировки, так называемые “фонетические классы”. Возможность взаимной замены [если не повторения] звуков человеческой речи должна быть” в пределах не далее, чем внутри класса (т.е. или повтор, или замена: глухого на звонкий, твёрдого на мягкий и т.п.):

И я послал адрес статьи моему вечному оппоненту. Он возликовал: “Я ж говорил, что ты – узок! Вообще необъяснимо – как пишутся настоящие стихи. Это чудо какое-то. Весь, наверно, мозг работает, да ещё в страшном режиме. Не зря поэты так рано мрут. И стих – его ж сразу чувствуешь”.

И я ему рассказал о чуде, однажды произошедшем со мною.

“Это было на курорте в первые дни знакомства с Наташей. Я её безумно хотел, но терпел афронт. И от неё, и от себя. От неё – она держала меня на дистанции; от себя – я каждый день приказывал себе её бросить, раз так, и… у меня ничего не получалось. Я сдавался и от этого чувствовал себя… счастливым. Раз за разом.

Вот как-то мы шли, компанией, и речь зашла о красоте ивы под инеем. Она презрительно предложила мне сочинить стих об этом. Я приотстал от них на минутку, потом догнал и сказал ей (только ты не смейся, у меня там нелепо, но всё равно):

Ну?”

В ответ – молчание.

“Правда, что-то есть? Вот это повторение согласных… Правда?”

В ответ: “Я молчу”.

“Нет, скажи”.

“Да. Что-то есть”.

“И Наташка сразу заткнулась и посерьёзнела. А что со мной было? – Я как будто прыгнул выше себя. Я потому и вспомнил, что ты сказал про напряжение.

Но эти повторяющиеся “л”…”

(Но неожиданность ли повторение согласных, если они не доходят до сознания? Неожиданность – это ж нечто осознаваемое. Ну. Мне кажется, я был доволен этими “л”. Осознавал.)

Да какое там, к чёрту “л”! “Л” же произошло, - если у всех (у кого родной язык русский) в спинном мозгу сидит перечисленное Шаламовым, - “л” же произошло от “р” кРасивого. А то – от темы разговора и задания. И ведь там ещё и ещё есть повторы согласных, не говоря уж о простом повторении двух первых слов и о просто рифме. Знал спинной мозг, что нужно повторять и повторять всячески. Вот и началось с просто повторения слов темы.

А ведь Шаламову возражают, что есть же ещё повторение гласных… И у меня 11 “а” и “я”, 8 “и”, А ещё возражают, что есть влияние значения главного слова… Главное тут “гололёд”, хоть оно неправильно употреблено. – Плевать на правила! Там есть ГОЛО. Я же – вожделел. Да ещё там сплошное повторение “л” и “о” в этом “гололёд”. Ясно, что подсознание следующим выдало слово, начинающееся тоже с “о” и “л”. Да ещё и чувственное такое – облегаю… - Стихотворение получилось – будто павлин хвост распустил, самец перед самкой.

И всё это есть произведение, если и искусства, то прикладного, принижаемого мною из-за Наташи же.

Я ж с каждым часом пребывания с нею убеждался, что она – моя воплощённая мечта. У нас же и идейное, скажем так, родство обнаружилось – стихийных левых шестидесятников. И родство-то я и предал: мы с нею прожили мещанскую жизнь из-за меня. А теперь, после её смерти, я всё стараюсь вымолить прощение, дерясь за приоритет идеологического искусства перед прикладным.

Идеологическое – выражает идеалы, которые обязательно смутны (были б ясны – не было б позыва их выражать художественно, то есть противоречиво). Смутным идеалом теперь, при реставрации капитализма в России, является идеал коммунизма, который был предан – коммунистами, в первую очередь. Коммунизм – это нечто, что духовно выше, чем капитализм. Соответственно, сейчас протаскивается вперёд прикладное искусство и даже не искусство, а развлечение, тем более что шоу – бизнес. И соответственно же, мне надо всюду драться за сложноустроенность искусства.

“Прикладность” моего стихотворения символична: моя будущая жена на него клюнула, и с него и началось наше с нею мещанство. Символична и моя нечувствительность к особенности её поэтичности. Против окна, где я жил (в одном с нею санатории), росла магнолия. Она как раз цвела. И раз, когда Наташа была у меня, я дотянулся, сорвал роскошный цветок магнолии и протянул ей. А она после этого всё бормотала: “Магнолия – могну ли я…” А я не понимал. Тут же – страшная глубина. В 60-е поэзия обратилась к опыту начала века, когда началась эпоха перемен (в том числе и из-за тяги к социализму). В 60-е возникла потребность новых перемен – спасения извращённого социализма. А эпоха социальных перемен требует упора на мысль.

“…рассудочность встречает широкое поле для своего развития и широко развивается у всех цивилизованных народов, переживающих эпоху перелома [о Великой Французской революции речь]” (Плеханов. Литература и эстетика. Т I. М., 1958. С. 94).

“…небывалая [в начале ХХ века] осознанность работы над речью <…> Невиданное ранее распространение и роль играют разного рода манифесты, в которых совершенно точно указываются “необходимые” для подлинной художественности качества речи…” (Кожинов. Происхождение романа. М., 1963. С. 398).

“…он [Хлебников, например] перенес в поэзии центр тяжести с вопросов о звучании [до того в повторах действовавших на подсознание] на вопрос о смысле [действии на сознание]. Для него нет не окрашенного смыслом звучания” (Тынянов http://detective.gumer.info/etc/grigorjev-1.doc).

И – произошёл “паронимический “взрыв”” (там же), эхом повторённый в 60-е.

Что это такое? – “паронимия подобна “соседству однокоренных слов”” (там же).

“Вещих вещей” (Кривин. 1961). “Каину дай раскаянье”, “Гордые, как гренадёры” (Окуджава. 1963, 1966). “Я не шагал, а семенил, / Труси́л и тру́сил” (Высоцкий. 1971). “И волна за собою водоросль / Волокнистую волокла” (Н. Матвеева). “Ностальгия по настоящему, / Что настанет. Да не застану” (Вознесенский. 1976).

Это та Наташина “магнолия – могну ли я” или “Все птенцы становятся птицами”, “Ведь не в том родительство, чтоб родить”, “А хочется, девочки, девочке замуж”. “Нашу Чару-очарование ещё не видно”. С магнолией… у неё был стих, как я узнал спустя пять лет после её смерти: “Мне б к случайному другу прижаться… И говорить, говорить о тебе”. Вот через пару лет после разрыва с любимым обозначился случайный друг, я, и – вопрос, можно ли поэтическую вольность превратить в действительность… Человеку рассудочному – нет. Но общечеловеческого – нету. Нет просто наличия рассудочных и бездумных. В какие-то времена больше совершенно определённых. Всё – исторично.

Константин Леонтьев ещё в XIX веке зло пророчествовал про социализм: “верх над жизнью берет проект”. Он мог бы теперь мстительно торжествовать. Но ничто не вечно под луною. Поэтому я теперь не стану торжествовать с этой чудной естественной интуитивностью, породившей мой цветистый любовный стих. Там такое воспевается таким же, пусть и подсознательно.

Прикладное (и любовное в том числе) – просто устроено. Всё в нём работает на одно и то же – на усиление любовного – и всего связанного с ним – переживания. Вот и вся павлинья раскрашенность моего стихотворения – это действие “в лоб”. Пусть действие и на подсознание (только прочитав Шаламова, я понял, что я тогда сделал что-то). Но оно – “низко”.

Так что рано мне сдавать противоречия.