С. Воложин

Бессюжетные рассказы читали? Хемингуэя, например. “На Биг-ривер”… Нудота. Мается солдат, вернувшийся в мирную жизнь. Живи, казалось бы, и радуйся. Но во имя чего ему жить, если он на войне потерял все идеалы? Потерянное поколение…

Рассказ все-таки достаточно короткий и поэтому остается впечатление высокохудожественного авторского протеста против потерянности.

Не то с длинной “Нормой” Сорокина?..

(Я буду отчитываться о своих впечатлениях по ходу чтения ее. Ибо вам это произведение не одолеть, чувствую.)

Читаешь бесконечную мешанину несколькоминутных отрывков чьих-то жизней, ничем не связанную. Кроме как одним. Все и всюду поедают какую-то порцию какой-то нормы, которая, выясняется через некоторое время, есть детский кал. Совки… Их приучили…

Похоже, что Сорокин настаивает, что у жизни человеческой, кроме зоологической, нет никакой естественной цели, если только не навяжут какую-нибудь. Что противоестественно. Глядя, конечно, на этот навязанный случай общественного устройства извне.

О! Диво. Пошла страница за страницей в столбик написанных пар слов, одно из которых – “нормальный, -ая, -ое”, в зависимости от грамматического рода второго слова. А вторые слова пар описывают рядовую судьбу рядового гражданина: от рождения, видно, до смерти будет… Сумел-таки Сорокин оживить текст!

Но… становится и с этими столбиками скучно. Пока догадывался, о чем “речь”, еще было интересно. Однако вот жизнь описываемого “нормального персонажа” становится для меня неведомой: то ли бандитом он стал, то ли… уж и не знаю (я-то теперь не живу, только доживаю, а у Сорокина, может, современность уже).

Для меня это не есть нормально. И я это слово “нормальный” уж давно перестал читать (что поначалу честно делал, надеясь на какой-то неведомый мне, может, художественный эффект).

“Часть третья” начинается… патриотическими эпиграфами. И – сказка: многие годы никем из людей не тронутая усадьба, позапрошловековый отчий дом описывается. (Тут уж было не до стенографирования.) И вдруг:

Сорокину, видно, угодно издеваться над литературной классикой. (Теперь-то мат в разговорной норме, но век назад, думаю, не было этого. Тут же еще и авторские это слова!) А вот – вдруг – клад. И – позапрошлый век…

Выкопана шкатулка с письмом… Тютчева! (Ничего себе…) Персонаж, Антон, – правнук Тютчева! И на наших, читательских глазах узнал он это. Какая шикарная русскость пошла в воспоминаниях Антона… Охота на тетеревов. (Для контраста с предшествовавшей городской советской серятиной, что ли?..) Застолье после охоты. Беседа о крещении городов. Об иконописи. О! Таня… Ковчег любви – стог сена… И… молнией ее убило. Вдруг. И сам он, вот, повспоминав, решил утопиться. Но, вспомнив об ответственности перед Россией, вынырнул в последний момент.

И… все это – рассказ-импровизация. Пустая. Можно-де и иначе сочинение кончить. Название рукописи в шкатулке, что теперь в кладе – “Падёж”. В кошмарном сне не увидишь такое. Скучно. Проверяющие колхоз начальники сталинских времен (районный секретарь и гэбэшник) последовательно все сжигают. Правление, мастерскую, амбар… Психологическая галиматья (но надо как-то собраться с силами и дочитать).

Потрепала его жизнь к тому времени. С работы его выгнали. Жена бросила. К дочери не подпускала. Пил. Хоть почти и не на что было. А у меня была вся жизнь впереди… Я ему был отвратителен…

(С новыми силами – за сорокинскую блевотину. Может, одолею.)

Пошла галиматья уже и не только психологическая. Вместо падежа скота явился на ферме падёж человеческий. Трупы врагов народа гниют.

О господи. Живописание поедания кала было цветочки. Теперь нужно “присутствовать” при избиении ногами гэбэшником колхозного председателя. Во. Забил до смерти, что ли? Во, подпалили и ферму.

Председатель был не добит. Выбрался из пожара. Через час к пепелищу правления сошлись люди. И пошла куролесица речей – уши вянут!..

Что четвертая? – То же, что и первая. Только все пафоснее – потому что в стихах. Только нет поедания кала в каждом отрывке. Связи – никакой нет. Одно из стихотворений встречалось в третьей части. Оно было на бумажке, которой подожгли ферму. Перец четвертой части, наверно, в том, что обычные стихи чередуются с матерными.

Новая нудота. Письма старого солдата, приводящего в порядок профессорский дачный участок и подробнейше отчитывающегося перед профессором. Ну подробнейше. И - стилизация безграмотности никчемная…

Есть у меня такой товарищ… Способен в письмах описывать, как он перекладывает предметы на своем столе. Я с ним прямо поссорился. - Отучил. Вообще перестал писать он мне.

Этих бессмысленных звуков уже стало столько, что опять сил нет. Все – через меру, а не как в названии произведения. И получается, что несерьезно.

Нет же никаких сил читать бессмысленные звуки, когда их полтора десятка, три десятка. Строк!

Джойс в “Улиссе” явно издевается над читателем. Знаю. Потому что прочел прилежно каждую страницу этой книги. Но то, что сделал Сорокин… Никто на свете, конечно, это не читал. Таким не поиздеваешься.

Ну, что сказать вам, читатели? Передо мной уже бесконечной длины строки из одной и той же буквы “а”. (А до конца еще 1/5 объема произведения…)

Так. “Часть шестая”.

Начинается “Часть седьмая”. С заголовком: “СТЕНОГРАММА РЕЧИ ГЛАВНОГО ОБВИНИТЕЛЯ:” - и подзаголовком: “(продолжение)”.

С какой стати?

Так. Никакая тут не речь главного обвинителя, потому что с матом. Смысл в ней, может, и есть. Об авангардном она, может, искусстве, может, околоискусстве (объектах ультрасложных, поверьте).

Героизируются какие-то расстрельщики эпохи сталинизма… просто советские солдаты на войне…

Возможно, все это намешано из известных (но не мне) стихов советских поэтов.

Понять Сорокина, наверно, можно по противоположности, вжившись в неискаженных “демократической” пропагандой сталинистов, советистов и в то, за что и кого те ненавидели. Ей-богу, Сорокин призрак сталинизма видит бродящим вокруг и сейчас.

Когда население России под властью так называемых демократов втрое уменьшится (от утраты национальной идеи русские ж вымрут), можно будет спокойно сравнивать ненавистников сталинизма с ненавистниками низкой советской обывательщины (тоже сократившими в свое время население страны на миллионы)*.

Мне кажется, я прямо согласным сердцем чувствую, как Сорокин ненавидит советское.

Вот слушаешь Новодворскую, смотришь на нее по телевизору и головой постигаешь, как она ненавидит свой народ, ну не хотящий, и всё, и больше чем через десять лет после свержения советской власти быть как американцы. А чтоб сердцем понять такую ненависть – надо читать Владимира Сорокина. Дотерпеть и дочитать до конца.

Я испытываю – наверно это эстетический? – восторг: понять Другого!

Чего доброго, Сорокин, как ни ненавидит советизм, но и альтернативы для очарования не имеет.

Впрочем, обращение “товарищи” тут есть… То есть все еще советская власть нашего автора язвит (а ведь в 1994-м году вещь вышла; после не только 1991-го, но и 1993-го).

Ох! Тяжело с этим авангардом…

Впрочем, последние страницы это. Я позволил себе их только пробежать глазом.

Самый-самый конец, это продолжение пролога. Там-то некого автора, Бориса Гусева, арестовали, чтоб отвезти в охранку рукопись его (под названием “Норма”) и дать почитать сыну здешнего начальника.

А подбил меня на этот подвиг эмигрант последней волны Александр Генис. Своим утверждением, что Сорокин в “Норме” достиг того, что ““настоящего” смысла в тексте не остается” (Билет в Китай.С.-Пб., 2001. С.84).

Иными словами, будто это у Сорокина (зануднее – у вышеназванного Бориса Гусева) такой особый текст, который написан не ради проведения какой бы то ни было идеи, а ради никакой.

То есть, я б ошибся, если б подумал, что, например, поедание дерьма, описанное в качестве нормы жизни (советской жизни, ибо реалии описываемого в первой части книги – исключительно доперестроечно-советские), есть такая “метафора: “чтобы тут выжить, надо дерьма нажраться””. Вот. Ошибся бы.

А на самом деле кушание кала не метафора, понимай, и никакой ненависти к советскому у Сорокина (зануднее – у Гусева) нет. Просто для него не осталось ничего святого на свете,- ни советского, ни демократического, ни социалистического, ни капиталистического, ни чего бы то ни было, что породило б его творческий пафос. И, понимай, если и двигало им что, то одно – не пофигизм (в качестве внешнего, как отношения к действительности), а фантазия (в качестве внутреннего, художественной талантливости, требующей самопроявления). И правда, - вспоминаю Узнадзе, - человеку ж свойственна активность, побуждаемая потенцией творить.

У меня в моей системе восприятия творчества давно взгромоздилось одно противоречие, которое меня беспокоит. С одной стороны, я думаю, что художник, лишившийся идеала на достаточно большой промежуток времени, не способен,- как бы талантлив он ни был,- создать произведение искусства. И то, что у него все же получается под воздействием его талантливости (свойства чисто технического), есть произведение не искусства, а околоискусства. С другой стороны, мне приходится раз за разом делать исключения (например, чуть не для всего Бродского) из собственной мысли о художественной бесплодности творца без идеала.

Ибо художественная ценность, по-моему, характерна наличием сложной (по Выготскому – противоречивой) структуры. И куда ж мне деваться, если, скажем, у Бродского эта сложность, это столкновение противоречивого есть, а наталкивает она на… безыдеальность? Что мне делать, если, например, у Тютчева такая сложность тоже есть, но в разных стихотворениях, написанных практически одновременно, наводит на... противоположное?

И мне захотелось узнать, не исключение ль и “Норма” Сорокина, если она действительно о благой пустоте жизни.

Но она оказалась о неблагости пустоты жизни. И она – на противоречиях. И в ней выражаемое не процитируешь. А Генис, антисоветчик и апологет западных ценностей, в том числе и бессюжетности, неглубокости, невозвышенности, плоскости в литературе, выражаемых, мол, “в лоб”: неметафоричностью (буквальностью), бессмысленностью, одинаковыми буквами, пустыми страницами, - по-моему, опять не прав.

В главах, описывающих соответствующую западную литературу, Генис пишет (например, об абсурде):

“Абсурд учил не умирать, а жить в непонятном мире. Каждый раз, когда очередное объяснение оказывалось ложным, он подхватывал отчаявшегося человека, брошенного здравым смыслом.

Персонажи Беккета… не задают вопросов, ибо твердо знают, что ответов нет и быть не может. И все же никто из них не отказывается от жизни, лишенной смысла. Может быть, потому, что смерть – это следствие разочарования в иллюзии смысла, которую абсурд и разоблачает? Абсурд нас удерживает на поверхности мира тем, что мешает заглянуть в глубину” (С. 33).

То бишь абсурдную действительность художник “в лоб” отражает абсурдной же формой. И всё вась-вась. Расстройства абсурд, художником сотворенный, не вызывает. Тем паче – желания покончить с собой.

“Как велика пропасть между “Черным квадратом” и Голливудом! Авангард вел нас в глубь бытия, к его умозрительному пределу, тогда как пошлая реалистическая поделка масскульта всего лишь скользит по его поверхности. Модернисты вкладывали в жизнь содержание, щедро наделяя ее смыслом. Боевик или телесериал тщится отразить реальность в ее самых поверхностных проявлениях. Но как раз этим он близок к абсурду, который создавал текст без подтекста, искусство, защищенное от интерпретации” (С.34-35).

“Конвеерность, серийность приносит душевный комфорт, потому что возвращает и приумножает ритуализацию жизни. А ритуал – это покой…” (С. 56).

И, понимать надо наверно Гениса, что Сорокин (Гусева Генис вообще не замечает) привел, наконец, и русский литературный авангард к плоскому изображению мира и плоскому выражению себя, изъясняюшегося об этом мире.

Но сам же Генис пишет прямо противоположное (Гусева не замечая):

“Так, последовательно до педантизма и изобретательно до отвращения Сорокин разоблачает ложные обозначаемые, демонстрируя метафизическую пустоту… Проследив за истощением и исчезновением метафизического обоснования из советской жизни, Сорокин оставляет читателя наедине со столь невыносимой смысловой пустотой, что выжить в ней уже не представляется возможным” (С. 85).

Как же так? Ошибся Генис в прозападничестве Сорокина? Ошибся в его покое, в его умении жить и всюду выживать, и удовлетворять себе подобных, плоских?

И что? - Для Гениса сорокинским читателем может быть только совок, остающийся им и после свержения советской власти, следовательно, будучи русским,- а Россия до сих пор всегда была с глобальной национальной идеей,- и не смирившимся с исчезновением идеи коммунизма, делавшей советский народ авангардом человечества, - совок теперь должен обеспечить вымирание России, что мы и наблюдаем в действительности? А Сорокин для совка оказывается пророком, по Генису: “выжить уже не представляется возможным”?

“Пофигизм - одно из важных настроений российского постмодернизма... и вообще одно из главных отечественных настроений” (http://azbuka.gif.ru/alfabet/p/pofigizm/).

И тогда смерть “героя – утратившего универсальное означаемое знака” (С. 84), как то и подобает трагедии, вызывает в душах совков чувство победы – означаемое неуничтожимо! И тогда – “Нет пофигизму!” И тогда – “Нет вестернизации России!” и ее гибели как таковой, самобытной… Тогда – “Погибаю, но не сдаюсь!”

И тогда Сорокин,- а зануднее - Гусев (опять же),- сам – некий совок. А Генис изначально ошибся, гиперболизацию (вызывающую-таки сильные эмоции) приняв за неволнующее исчезновение метафоры?

Генис ошибся трижды. И в том, что Сорокин-Гусев враг метафизике. И в том, что он нашел средство для “в лоб” выражения позитива обессмысленности жизни. И в том, что для писателя вообще естественно выражаться “в лоб”.

Как факт (только поверьте мне). Уж как случилось, я не знаю, но мое внимание у Гениса – оттого, наверно, что тот поразил меня разметафорированием - не привлекли последние слова вот таких двух его предложений: “Первая часть книги – монотонные зарисовки банальной советской жизни. В каждой из них есть сцена поедания таинственной “нормы”, которая при ближайшем рассмотрении оказывается человеческими экскрементами” (С. 83). И вот я стал читать само произведение, эти живенькие сценки. А поначалу там не поймешь, что персонажи едят в виде нормы. Читаю я читаю, и вдруг пронзило догадкой. Читаю дальше – ой, кажется, так и есть. И так случилось (опять), что чтение мне понадобилось прервать, так и не дойдя до прямого называния Сорокиным (зануднее – Гусевым) кала калом, и выйти из дому. На ходу я, обдумывая только что прочитанное, эту отвратительность советскости, вдруг, как артист, вжился в антисоветчика, вспомнив, какое отвращение я вызвал у одной женщины, видно уже тогда, за несколько лет до падения СССР, бывшей в душе антисоветчицей. (Сам я антисоветчиком никогда не был, даже узнав, что гонения, которые мне пришлось претерпеть, были инспирированы КГБ. Я был левым диссидентом, то есть своим для советской власти, если сравнить с правыми диссидентами. Но все-таки диссидентом.)

Отвращение у женщины я вызвал своей советской и даже, можно сказать, русской безалаберностью. Я поддался наплевательскому отношению окружающих к предостережению одного осторожного литовца (в душе антисоветчика, как оказалось потом), что нужно бы пару дней посидеть с детьми дома с закрытыми форточками, так как иначе можно подвергнуться облучению из-за взрыва на Чернобыльской атомной станции. А советское-то правительство от населения правду преступно прятало… И упомянутая женщина, давно, наверно, советское правительство не считавшая своим, дрожа за здоровье своего ребенка, бросаясь звонить в разные места за советом, позвонила и мне. А я сказал, что плюю на страхи и уже водил дочку на природу. И спустя годы, когда мы встретились и вспомнили наш телефонный разговор, я заметил, что она со скрытым презрением отнеслась ко мне.

А потом только дошел до нудоты бессвязности его эпизодов с нормой. И это – по инерции - лишь ярче проявляло мне его презрение к совкам. Но главу я все же еле дочитал – такая скука.

И пусть, казалось бы, теперь нам Генис не пудрит мозги с разметафориванием как средством воспеть бессмысленность жизни, будь она совковая или не совковая. Сами бессмысленные слова, мы видели, были поначалу средством очень даже эмоционального выражения, казалось бы, авторской ненависти к русскому бунту, бессмысленному и беспощадному, как о нем думал глуповатый пушкинский Петр Гринев, а теперь присоединяется, казалось бы, отнюдь не глупый сорокинский Гусев.

Такой вывод был бы верен, если б в “Норме” не было пустых страниц, не было бесконечных строк из букв “а”, не было сотен бессмысленных слов. Так, кстати, часто “Норму” (скрыв, что она гусевская) и публикуют в Интернете (http://www.ostrovok.de/bereg/archiv/stories/2000/09.htm, http://lib.chelni.ru/PROZA/SOROKIN/norma.php, http://lib.ru/SOROKIN/norma.txt, http://www.intes.od.ua/library/html-KOI/SOROKIN/norma.txt и т.д. ).

Да вот они ЕСТЬ – те пустые страницы и прочая нечитабельность. – В чем дело? – А в том, что Сорокину (пожалуй, не Гусеву) потребовалось вызвать в читателе некую неприемлемость только что прочитанной им антисовковости.

(Нужно, конечно, читателю подвергнуть себя здоровенному истязанию – попробовать хотя бы почитать белиберду – чтоб убедиться в этом феномене отрицания отрицательного. Не все это могут. И – ошибаются насчет Сорокина, о Гусеве даже и не вспоминая.)

Нет. Конечно. Возвращения к совковости Сорокин не хочет. Совок это обыватель, когда-то воодушевившийся-таки навязанной ему высокой идеей коммунизма, а по мере ее обанкрочивания по привычке так с ней, обессмысленной, и оставшийся жить. Зато в будущем (относительно времени написания "Нормы"-1983) открывшаяся обывателям перспектива жить без навязанного высокого (то есть перспектива жить только низким) тоже не сахар, по Сорокину. То есть западным человеком, как Генис, он не стал.

Почему Генис его не раскусил? – Загадка. А ведь других (Лимонова, если я правильно угадываю, о ком это Генис) – смог: “… понуждаемая инстинктом самосохранения советская метафизика <…> вынуждена была нарушать другие табу (секс, мат, насилие, расизм). Здесь же следует, видимо, искать и причину идейного перерождения многих диссидентов [имеются в виду, конечно, прозападные], не вынесших пребывания в “бытийном вакууме”” (С. 83).

Хотя, если еще честнее, то не исключено, что я сам неправильно понял, что Сорокина Генис из группы “не вынесших” изъял.

Впрочем, вряд ли я ошибся. За меня говорит и логика рвения людского. Желающий подольститься новой родине, Западу, тянет Сорокина к себе. Желающий подольститься российским оппонентам Запада отталкивает его от себя.

Хотя мог человек, конечно, и измениться после “Нормы”. И, строго говоря, надо разбираться с его “Голубым салом”, повлекшим эксцесс с “Идущими вместе”.