Ну вот как к такому относиться: “ресторанов я сроду не посещал”? Это объявляет нам герой 39-ти лет. Написано на 121-й - из 242-х - странице романа Слаповского “Анкета” (1997). А и до 121-й страницы, помнится, было достаточно довольно нелепых вещей. Ну вот такая, например. Фабулу составляет то, что случается с героем, пока он понемногу заполняет невероятно гигантскую Анкету, какую, будто бы, дают заполнить поступающему на работу в милицию. Анкету ему раздобыл сосед, капитан милиции, чтоб герой изучил, а заполнять – я понял – с его или его товарища помощью, иначе не пройдёшь отбор. Так вот капитан словно забыл, что анкету принёс. И проходит день за днём, в течение которых развёртываются приключения героя, а сосед капитан всё не попадается и не попадается на глаза и сам не заходит спросить, когда, мол, заполнять ответы будем. – Понятно почему. Не все ж приключения произошли. – Это мне, думаю, не Шекспир, который, заставив Гамлета колебаться, мстить или не мстить за отца, не устроил же известного зрителю трагедии временно`го ограничения Гамлету, и тот свободен колебаться сколько угодно – душа сложна. Или вот, предшествовавшая ресторану нелепость. – Очень, судя по её вопросам, обстоятельная женщина предлагает герою через несколько минут после первой встречи с ним, пришедшим по её брачному объявлению, сегодня же переехать жить к ней. А что на свете есть же брачные аферисты – это, понимай, ей не известно, и чем он зарабатывает на жизнь, она почему-то даже не интересуется. И паспорт его не спрашивает дать посмотреть. И немедленно, дав адрес и срок неделю задумавшемуся герою, прощается и уходит, угадав, что он ещё не всех невест обошёл. – Деловая, видите ли.

Фу.

Слаповский, пишут, пишет сценарии для сериалов… Похоже, похоже.

Или это в романе такая условность – сомнительные места?.. Мы должны понимать, что он шутит.

Так во имя чего?

Впрочем, это серьёзный вопрос. А я читаю роман дальше – и он что-то явно несерьёзен (что настолько явным раньше не было). Вторая женщина по брачному объявлению оказалась мошенницей, её кормили и поили женихи на час. Если болваны. Ну наш герой не из расторопных. Так он обедом её обеспечил. Но зачем он рискует переспать с нею, шлюхой же? Заболеть же можно. – Ничего. Остросюжетность заставляет даму заснуть в пикантный миг. И - герой в безопасности? - Не совсем. Ключ от квартиры сложно отыскать, так он вылезает через окно.

М-да… Остросюжетность… Вот так ради неё и пойдёт дальше?

Фэ.

Кому может нравиться такая бездумная весёлость в 1997 году? – Тому, кто преуспел при реставрации капитализма и ещё не успел (98-й год впереди) погореть при дефолте? И при нём и после него, может, тоже не погорел, так тому и всегда такое понравится…

Хваткий для хватких.

Понятно тогда, почему автор потерпел такой пиар на обложке своей книги: “открытие 90-х”, “российский автор стал открытием для всего мира”, “читающий Париж называет его произведения “русским бестселлером””. Понятно, почему демократ Немзер им восторгается (тоже с обложки): “Нет у нас более светлого сочинителя, чем этот рассказыватель обыкновенных историй”. – Ничего себе обыкновенные. Демократ обрадован, что хоть кто-то ещё не потерял бодрость духа в этой потерявшей себя, - их, демократов, стараниями, - России.

Я ж было успел подумать по первой половине книги, что Слаповский предполагает серьёзную возможность для России не потерять всё же бодрость духа после всех передряг.

Один тот генерал, советский ещё, умерший, в общем, оттого что встретился с такой невероятицей, как неворующий кладовщик… “Ужас невыполнимого”: вернуть армию и страну к настоящему социализму, - убил его. Осознание его личной причастности к извращению социализма, за который он жизнь отдать не боялся на войне, его добила.

Тут невероятица – неворующий кладовщик и умерший во имя торжества духа генерал - меня, недерьмократа, не отторгла. Что значит – предвзятость, да? И я аж потерял бдительность, хоть невероятицы копились с каждой страницей.

Эта наследственность… Дед героя пошёл в продавцы, потому что “советская торговля в то время, едва стряхнув с себя пережитки нэпа, стала сильно приворовывать”. Отец согласился стать завскладом по той же причине. А теперь сам герой нацелился, потому же, в милицию. Чтоб являть собою для окружающих пример честности.

Тоже ж невероятица, а я терпел.

А наткнувшись на такое, родное, я ж просто таял в доверии:

Читая вторую половину книги, пришлось усомниться в верности впечатления от первой. Ничего себе светлый сочинитель!.. Один бывший одноклассник обобрал (квартиру отнял) второго, распорядился того убить, когда пришёл к нему третий соученик, главный герой, возмущаться, – убить, чтоб следов не осталось, обоих убить; сам в ящике рабочего стола держит пистолет. Разволновавшийся третий выбегает смотреть, что от распоряжения первого стряслось со вторым. (И его, третьего, почему-то выпускают… И впоследствии не ищут, не находят и не убивают. Наверно, чтоб действие продлилось… Это ж главный герой. А тот ведёт себя, словно и не было угрозы… Наверно, чтоб мы не обращали внимания на накладку. Ой, какое фэ!)

Далее. В России ж всё на Америку косятся. А там – сексуальная озабоченность. Ну так и герой – всё тут происходит под влиянием вопросов анкеты – обнаруживает и тягу к племяннице и, вроде, гомики на него внимание обращают. И всё вамп-женщины вокруг него оказываются: первая и единственная его любовь Алексина, её подруга Анастасия, красавицы-бандитки в трамвае. Всем женщинам, давшим брачные объявления, он нравится…

Понимать, наверно, надо так: Россия, мол, вразнос пошла, вот и тишайший герой, только высунув нос в жизнь, оказался на самом юру (предположим, что и можно было в порядке исключения лет 10 – по сюжету – прожить, совсем в жизнь носа не высовывая и кормясь в самом деле гонорарами за кроссворды).

Соответствует этому вразнос и какой-то вдруг экспериментальный подход к собственной жизни (не мысленно лишь прикидывает герой, как отвечать на вопросы Анкеты, а после проб). Герой даже пробует украсть вещи на вокзале, чтоб опытом проверить ответ на соответствующий вопрос анкеты. И что-то сомнительно, что светлый сочинитель рад такому бешенству жизни, хоть бодрость и внятность слога сохраняется и во второй половине книги.

Непонятности только копятся. Вот с какой целью герой вылез в жизнь: “родить… детей и воспитать их замечательными людьми”, - так? А как же с утверждением: “я верю лишь в инстинкты собственности и самосохранения, которые одни лишь позволяют развиваться и двигаться обществу к промежуточному процветанию с последующим концом всего”? Это герой насчёт себя путает, или и автор насчёт себя – тоже?

А вот и дочитал я книгу до конца. – Да-а-а! Книга для перечитывания. После такой на утверждение Анкеты: “94. ВРЕМЕНАМИ ВАШИ МЫСЛИ ТЕКЛИ ТАК БЫСТРО, ЧТО ВЫ НЕ УСПЕВАЛИ ИХ ВЫСКАЗЫВАТЬ”, - придётся мне за себя ответить – верно.

Поэтому я вообще отвлекусь, чтоб создать стержень для собирания разбежавшихся (очень быстро побежавших) мыслей.

Всё у Слаповского крутится вокруг женщин (о чём только он ни пишет, но о женщинах – я посчитал, не поленился – 35% текста). Вот и я последую за ним, куя стержень.

Один из моих методов – социологизм (очень не модный сегодня, но мне-то какое дело; моё дело истина, а не мода). Особенно неуместным представляется социологизм в отношении женщин. Но есть зацепка: женщина и идеал – это близко друг от друга. Но какой может быть, скажете, социологизм касательно такого малоизменяющегося явления как идеал. Некоторые люди всю жизнь проживут – идеал у них так и не изменится. - Но у других он меняется. Понемногу. Незаметно, в первую очередь, для них самих. А третьи и несколько раз за жизнь сменят идеал. – Итого, идеалов много. И штука это такая, что какой-то из них есть точно мой сейчас. И при всём моём объективизме (пусть не объективности) ко всем другим идеалам, свой для меня – самый лучший. И слова для него я выбираю самые лучшие. А если я веду идейную войну, то для других идеалов я выбираю слова самые худшие. Так и получилось, что многими уважаемый романтизм я называю крайне жёстко – демонизм, помня, что романтизм одним словом и в моральном плане есть эгоизм, а в философском - солипсизм. Иногда и хуже называю – пассивный фашизм. И не лучшие слова выбираю и для активного – ницшеанство (про Ницше много плохого реет в воздухе культуры).

Мне смутно кажется, что Слаповский – мой единомышленник и, между нами говоря, согласился бы с моими провокационными названиями наших общих идейных врагов. И, выбрав своё кредо, Слаповский, мне кажется, приобрёл иммунитет ко всем остальным идеалам. После чего может бодро вживаться и в каждый из них (помещая туда своих персонажей и ведя их роли от их имени), и вообще играть в постмодернизм, дескать, НЕТ сто`ящих идеалов. Что он и сделал в начале романа, выдав сентенцию в духе старого графического анекдота про генеральную линию партии, что есть расширяющийся зигзаг между двумя расходящимися прямыми: левым и правым уклоном:

Но тут же охлаждает мысль о единстве формы и содержания. Жизнь, ложная по форме [что в СССР, например, гармония частного и общего], поневоле ложна и в содержании [гармонии-то не было, частное было главней], жизнь ложная в содержании, поневоле ложна по форме.

Кроме единства, к счастью, есть борьба противоположностей, именно поэтому жизнь, ложная по форме [например, пьянство Высоцкого], часто спасительно истинна в содержании [борьба Высоцкого за самодеятельность в заорганизованном СССР] и, наоборот, жизнь, ложная в содержании [гонка каэспэшников за записями песен Высоцкого], часто лицемерно истинна по форме [осуждение ими его за пьянство]”.

Я сознаю, что примерами понижаю баламутность этих советских формул. Но моя-то цель противоположна цели Слаповского. Его цель – выразить невыразимое, т.е. поступить художественно (т.е., грубо говоря, иррационально или как бы по-постмодернистски: всё – муть; не понятно, в общем). А моя цель выразить невыразимое Слаповского рационально, понятно.

Кстати (для сомневающихся, что Слаповский при всём его женоцентризме так близко реет около политики, политэкономии и философии), вот слова из почти конца романа:

А помещённое в начало и в конец произведения политическое – это очень не зря именно там помещено.

Самое последнее, что написано в романе - дата: “16 июня 1996 г., Саратов”. А я всегда говорил, что время создания произведения является важнейшим элементом произведения.

Но эта дата – последняя в ряду вдруг появившихся в произведении дат, маркирующих сошествие с ума главного героя. Первая такая: “28 июля 1995 года” (на стр. 222), - стоит в конце главки, слева, и перед тремя звёздочками по центру, отделяющими друг от друга и прежние главки, где главный герой, “я”-повествователь, ещё не сумасшедший. Следующая дата: “30 июля 1995 г.”, - не приурочена к концу главы. Это сюжетная дата. Моё “Ой, какое фэ!” (см. выше) не оправдалось. Слаповский оказался себе на уме. Было ж (на стр. 177 у него) про героя сказано убийцей: “Я его отпускаю и обещаю в течение сорока восьми часов не преследовать”. Вот новые 48 часов и отделяют первую дату от второй. Первые 48 часов были сочтены героем (и нами, читателями) как белиберда. Не белибердой эта игра кажется, будучи назначена убийцей второй раз, как переигровка. (Убийца, видите ли, играючи своё дело делает. Необычный.) Писатель почти нечестно поступил со своим читателем, незаметным сделав схождение с ума героя. Но масса признаков начинает всё же настойчиво демонстрировать перед читателями, что писатель нас дурит (это всё более демонстрируемое писателем торжество демонизма героя – последний же невероятными темпами становится каким-то донжуаном победительным: Алексина соглашается выйти за него замуж, он с нею живёт и бросает; с Тамарой – 2-й “невестой” - то же; с совершенно индифферентной было Синицыной – 4-й из посещённых было по брачным объявлениям – то же; провожая подругу последней, Нелли, позванную, чтоб отметить начало совместной жизни с Синицыной, он заваливает её на кучу опилок в недостроенном доме, и та очень рада; а живёт он, в итоге, один, с приходящей три раза в неделю на два часа 18-летней Вероникой, влюбившейся в него без памяти; кроме того, его теперь боится велевший было его убить – да вот не вышло – бандит-одноклассник; кроме того, его боится главный пахан района или города, чёрт там уже разберёт). И всё перемежается датами в разных местах главок. Наконец, последнюю начинает дата: “15 июня 1996 г.”. И в той главке - про выборы президента Российской Федерации. И в конце её, через пробельную строку, – последняя, упомянутая, дата.

Я заподозрил, что это дата на самом деле бывших в России выборов президента в 1996 году. Проверил – так и оказалось! В Интернете роман “Анкета” идёт под годом 1997-м. Мистификация с 1996-м? – Очень бы хотелось думать. Потому что это те выборы, в которых победил, говорят, Зюганов, но побоялся настоять, что сфальсифицирован результат, будто победил Ельцин.

А нерв романа – этот срыв в сумасшествие героя – в страстном поиске России себя в условиях краха СССР. Автор, который в 1997 году мог написать про деда героя так: “был честнейший человек и вполне спокойно мог стать тоже рабочим и иметь твёрдую зарплату и возникшие в то время [призрачные для нас двадцато-тридцатые годы] государственные моральные почести в виде грамот и именных часов”, - такой автор при всей иронии к поколению дедов, выдаёт псевдоиронию. Ибо на следующей строчке пишет про “природную направленность на преодоление трудностей”. И что как не они, трудности, опять свалились на народ в результате катастройки и реставрации капитализма?

“Природную направленность” вспоминает своею книгой Слаповский накануне судьбоносного якобы поражения Зюганова, компартии на выборах.

Страна отшатнулась от ужаса дерьмократии, смены строя и окончательного лишения миллионами достойного смысла жизни, который ещё теплился при изнасилованном до превращения в несебя социализме.

Но упаси Бог, если кто подумает, что я хочу привесить Слаповскому возгорание эмоций от трусости Зюганова. Нет! Только не тупое возвращение к прошлому или к почти прошлому, которое одно только и могут предложить народу теперешние коммунисты. Они ж так ничего и не поняли. Фундаментального урока из поражения своей одноимённой партии, коммунистической, не извлекли. Как и никогда не могли извлечь коммунисты урока из провала: что не на материальном поприще нужно драться, а на моральном. А у Слаповского, наоборот, всё женщины роятся вокруг главного героя. То есть мораль в центре.

Коммунистов ещё после поражения революции 1905 года предупреждал Куприн (в рассказе “Морская болезнь”; там социалдемократку изнасиловал помощник капитана, потом юнга и потом ещё раз помощник капитана; и от последнего раза та впервые – хоть была замужем за, казалось бы, любимым, ибо единомышленником, тоже революционером – впервые испытала оргазм и потом развелась с мужем, отдавшись исключительно делам революции; и не поняли тогдашние революционеры, что это не только образ: не хлебом единым жив человек, - что надо перестраивать систему ценностей, чтоб в новой не было судьбоносно значимо для женщины, испытывает ли она оргазм с духовно близким мужем или нет).

Герой Слаповского, вдруг прицелившийся в своей обретённой (а это насмешка) всепобедительности на место президента России, успел выдвинуть и элемент программы своей (а это не насмешка):

То есть по-прежнему: писатель (я тут позорно перескакиваю с героя на автора…) гнёт к чему-то похожему на официально советский идеал гармонии личного и общего, тела и духа.

Это было, причём общепризнанно, идеалом и Высокого Возрождения. А я читал где-то недавно, что народ Европы не пережил ту эпоху без определённых потерь. Оказалось забытым знание о точке G в женском влагалище и о свойствах клитора. И такой представитель Высокого Возрождения, как Шекспир 1-го периода своего творчества, последний из могикан Возрождения, социально обоснованно не брал в свои произведения любовь с первого взгляда (“Ромео и Джульетта” - на границе 1-го и 2-го его творческих периодов): “в его важнейших тридцати шести любовных историях [любовь с первого взгляда] происходит всего лишь раз пять-шесть, и лишь в трех таких случаях любовь взаимна” (Кирнан). И это, когда в Лондоне “времен Елизаветы <…> каждый день заключались браки по расчету и по принуждению, где на почве социальных бедствий [капитализм наступал] пышным цветом расцвела проституция <...> [и] развращенность аристократии”. А любовь с первого взгляда уже представлялась возвышенным протестом. – Так нет же! У Шекспира по-прежнему воинствует утопическая любовь-свобода-от-родителей, новая мораль: “Единожды сделанный выбор окончателен. Разрыв героини с родителями допусти`м, с мужем - нет. То же относится к герою: Троил заявляет, что, сделав выбор, мужчина не должен сожалеть о своем решении. Флоризель обещает Утрате быть “постоянным” (constant): это излюбленное слово Шекспира, воплощающее одно из его важнейших убеждений... В его представлении постоянство отражало ту внутреннюю целостность человека, которая служит основой прочного союза между ним и другими людьми”. Да что внутреннюю! Именно гармония тут внутреннего с внешним, когда во внешнем масса “мотивов для развязывания любовной интриги и сближения своих героев, живущих в обществе”. В обществе! “У Шекспира любовь - социальная сила. Внешнее сближение Беатриче и Бенедикта - результат проделки их друзей; на самом же деле их сближает непреодолимое стремление встать на защиту жертв несправедливости”.

После 300-летнего штурма и разгрома этого идеала реалиями и искусством наступившего в мире капитализма, вон, даже купринская социал-демократка пала. А ещё 100 лет спустя, при реставрации того же капитализма в России, как Слаповскому в России гнуть то, к чему гнул ещё Шекспир до полной победы капитализма в Англии? – Только очень невнятно. Может, и для самого себя невнятно, хоть и произнесено: “самоконтроль”.

А мне можно и резче сказать, я не художник. Я ж обкорнал цитату, зачем по сюжету у героя Слаповского всё двинулось с мёртвой точки? - чтобы “родить… детей и воспитать их замечательными людьми”. Там же вот так необкорнанное выглядит: “Заводить семью – без любви, ради придуманной идеи родить, видите ли, детей и воспитать их замечательными людьми…”.

Это мысли вконец замотавшегося героя. После проигнорированной, но всё же угрозы, угрозы убийства, ему 5-я женщина, посещённая по брачному объявлению, подкинула своего ребёнка и удрала. Удрала ради личного женского счастья. Которое, мол, общечеловеческая ценность, вечная и непререкаемая (а герой всё что-то пререкается):

- Сложный вопрос… Понимаете, у кого-то бывает счастье как кратковременное состояние <…> Другой же никогда ничего особенного не испытывал и, кажется, жизнь его идёт ровно и гладко, но на самом деле в каждом дне у него есть понемногу того, что скапливается на протяжении жизни – и это в суммарности своей тоже можно назвать счастьем. Наверно, я отношусь ко второму типу”.

А столетиями обработанным демонизмом людям это не понятно. И вот одна из них заморочивает возражающего:

“- Ты не темни! – перебила меня Ирина <…> - Было или нет?

Тем более что постаревшую женщину никто ж не захочет. И надо не пропускать момент. И это, мол, вечно. И неоспоримо. Отданность революции купринской социал-демократки – так организовано у Куприна – не противовес. А теперь и вовсе не видно, чему отдаваться в противовес.

Так вот оспоримо, что надо не пропускать момент, если эта Ирина ребёнка на чужого бросила, хоть и приличного (героя нашего), на первый взгляд, человека подобрала. Оспоримо – вон, свихнулся этот приличный.

Сюжетно – оспоримо, герой тоже – словами оспаривает худо-бедно. Но многосотлетняя инерция давит. И демонизм и иже с ним в случае с Ириной, да и вообще в сюжете романа, побеждает, и Слаповский не услышан демократами. “Ответы не даются”, - объясняет Слаповского Немзер.

А они даются. Как удаётся выразить невыразимое художнику: обратным смыслом впечатления от этого “ответы-не-даются”. Ибо Слаповский таки “светлый сочинитель”. Он так же в конце по слогу энергичен, как и в начале романа, будто “природную направленность на преодоление трудностей” есть куда направить. Вон, герой собирается в следующую избирательную компанию себя в президенты Российской Федерации выдвигать. И начатки программы уже есть.

Всё смехом, смехом, а… чувство оптимизма есть-таки от романа. – По крайней мере, без этого демонизма в любви – что-то брезжит.

Автор и чуть ли не “в лоб” даёт ответ: “без любви <…> что за чепуха?!”.

Надо вспомнить, что художественный смысл – это смысл слова наоборот. Надо от приведённой формулы отсечь вторую половину, то есть понять наоборот – это и будет решение.

Категорически.

В духе первого эпиграфа:

Там в Библии такое продолжение:

То есть никаких колебаний и сомнений. Никаких полутонов. По-чёрно-белому.

Я понимаю “да, да” так: если да, то да. Вопрос – ответ. Честно договаривать до конца, как бы непопулярно это ни было.

Отказаться от любви, если не привелось!.. – Голова может закружиться от такой смелости.

Чтоб это не казалось, как в сериалах, вдруг-абы-что придуманным, это несколько раз в романе сказано и один раз показано: Надежда, сестра героя, так, собственно, и поступила.

Какая-то тень шекспировской формулы “любовь - социальная сила” мелькнула мимо неё, когда ей стукнул 31 год: “…командированный из Москвы внедренец передовых методов использования подвижного состава. Он пленил Надежду знанием тонкостей эксплуатационного механизма работы трампарка и ясностью сереньких глаз, - а сам скромный, жёлтенькие волосики остаточно вьются на беззащитной веснушчатой голове. Ну и полюбила, приласкала, ничего не требуя взамен”. Но он изменил жене с нею. Предатель. Значит, может изменить и Надежде. Потому больше, чем для зачатия ребёнка, он ей не нужен.

Категорично.

Жуть, но Слаповский что-то подобное в виде притчи (второе произведение в книге) продекларировал – “Крюк. Блатной романс” (1995) – смотри http://lib.ru/PROZA/SLAPOWSKIJ/kumir.txt в самом конце файла.

Крюк – это круг замкнулся. Красива ницшеанка в душе Лидия – вот и пошла по рукам. Бандитским. Она того хотела? Вряд ли. Там оказались и совсем неэстетичные типы, вроде того, с родинкой, которою он один только, наверно, и гордился. Отравиться Лидия не зря ж хотела. И Капитан сомнителен по возрасту. То, что “он любил быть нежным [а вообще таким не был, значит] и сосал у Лидии ухо”, а про Лидию притча молчок, что-то да значит. И – опять прежний муж, Сергей, храпун, грубиян, выпивоха и бьёт. Разве что теперь – дочь у них.

Так не права ли Екатерина, некрасивая… “Нечего рыпаться”, - говорит отсутствие сюжета с Екатериной после мечтания той, подобного Лидии.

Как бы иллюстрация призыва романа: “Самоконтроль!”

Осознай, признай, что мечты Лидии – ницшеанские, демонические. Оцени их отрицательно. Смотри, действительность как на них ответила? Поиздевалась. Потому что там, в действительности, тоже теперь каждый тянется в сверхчеловеки и хочет навязать свою волю другим. Вот Лидии и навязали. – Что из этого надо заключить? – Учитесь властвовать собой не только в поступках, но и в мыслях, в мечтах. Не превосходит ли это аж “природную направленность на преодоление трудностей” в общественной жизни?!

Есть такое представление у учёных о механизме работы подсознания накануне совершения открытия. Элементы отражаемой действительности вне контроля сознания тасуются, как карты, и вступают во временные связи друг с другом, образуя раз за разом абсурдные, с точки зрения здравого смысла, комбинации. И так длится до тех пор, пока не сложится что-то, отвечающее здравому смыслу. Не вмешивавшееся до сих пор сознание мгновенно включается, фиксирует находку, и вас озаряет открытие нового. А ему предшествует состояние некого хаоса.

Вот в таком состоянии хаоса представляется Слаповскому теперь, в 1997-м году, Россия.

Вот первый муж Алексины, Сергей Качаев, “страстный книжник, букинист известный, авторитетный, его серьёзные знатоки Москвы и Питера в лицо знали, но потом с ним что-то случилось…”.

Ну, положим, разочаровался он в тоталитаризме, в демократии, сменявших друг друга. Но почему эта злоба дня должна была сказаться на его букинистике? Почему надо было отдать Алексине всё своё богатство? Букинистика сама по себе как была далека от жизни, так там и оставалась: и в СССР, и после СССР. Так что за “но потом”?

Нелогично…

Ну пусть Алексина в него влюбилась, потому что он необычный человек… Что: надоел? Этой необычностью? Что она его бросила?

Нелогично…

И чего он к ней ходит после этого? Других нелогичных посмотреть? (Мужья ж Алексины у неё регулярно собираются поболтать.)

И ведь то же со вторым мужем? “Загонов, художник-предметник <…> творящий штучные и неповторимые предметы быта”. Ну было чего за него идти замуж. Но чего было бросать? А ему к ней опять ходить?..

С третьим ясно. Она его взяла за то, что бандит (необычность же для девушки из хорошей семьи), но… Ударил. Бросила. Но он зачем к ней приходит, “плачет, ругается и просит её выйти за него замуж второй раз”?

Опять необычность… Я уж не говорю, что у него “запои” классической музыкой…

А сама Алексина? Ну пусть обычно, что у обычных родителей вырастает необычная буйная дочь. Но вот почему она, разведясь со всеми мужьями и, под сорок выглядя младше тридцати, сидит в доме безвылазно?

Всё как-то нетипично. Словно у Слаповского мозгов не хватает видеть типичность.

Или в том как раз и типичность во времена перемен, что перед нами варево, из которого не известно, что сварится. А пока там какая-то промежуточная белиберда.

(Этак можно и безалаберные нагромождения в сериалах оправдать переходностью времени… А самого Слаповского счесть закономерным участником изготовления этого ширпотреба.)

Справиться с этим хаосом можно, только предвидя, что сварится. Что есть… реализм же! И он же тоже, в этом своём угадывании будущего (или рентгеновском видении настоящего), есть явление, выходящее из нынешнего ряда вон (как исключительностями пестрит и сам демонизм-ницшеанство в области искусства).

Вот введя в сюжет сумасшествие героя на почве именно демонистской, Слаповский и оседлал проблему. Выход – антидемонистский, по крайней мере.

Не знаю… может ли такое быть, что поэт, выражаясь художественно (то есть не “в лоб”), прокалывался б и “в лоб” тоже выражал? – Хочется думать (касательно Слаповского), что может. Не осознавая… (Если такое возможно.)

Ничего предрешённого!..

Неизвестно ж, когда откроют доступ…

Хоть все, кто меня хвалит, сходятся на одном: что я заставляю думать, - но я себя иной раз грызу, что разжёвываю: кому, дескать, интересно кушать разжёванное. И потом я успокаиваю себя, что не выдай я на-гора – прямыми словами – своё осознание изрядно подсознательного своего катарсиса, то мой опус был бы не произведением критика, а каким-то околохудожественным, что ли, произведением.

Вот художественный оформитель книги Слаповского в издательской компании “Курс”, художник Юхтина, ограничилась столкновением противоположных элементов: 1) сбрасываемой со стола вместе с окурками скомканной Анкеты (с обрывками вопросов: “258. в по”, “259. вы злоупо”, “260. в”, “261.”, “свободны, как”, “жны быть так”) и 2) спускающегося по выпускаемой из живота паутинной нити паука, - и всё. И гадай, гадай, кумушка, гадай, гадай, милая, к какому катарсису это столкновение приведёт.

Перед нами вид на окно, что до самого пола, со шторой справа и столом слева. Окурки уже падают. Скомканная анкета уже на краю столешницы. Иллюстрируются слова со страницы 236-й романа: “Я победил Анкету <…> Теперь не она управляет мной, а я управляю ей”. – Что значит управляет, управляю? – “Я по-прежнему занимаюсь кроссвордами <…>

И описывается, что это за вулкан непредсказуемости – Синицына (а, казалось бы, - синица в руке – это не журавль в небе): не уступит сбрендившему герою.

Даты, оказывается, у сумасшедшего отмечают, в частности, смену женщин. От Тамары к Синицыной герой перешёл 15 сентября 1995 г. – Полгода прожил с Синицыной. Три недели с Тамарой. Месяц, и то не сплошь, с Алексиной. И всё текст повествования перемежается вопросами Анкеты. Это она провоцирует интерес к перемене мест. “…прогресс – всегда прогресс… человек, гонимый вихрем новаторских вожделений” (Луначарский). Вожделений к женщинам…

И вот герой сбросил власть Анкеты.

Противоположность прогрессу, новизне, неожиданности, непредсказуемости, мол, монополизированным демонизмом - застой. Паутина. Лёгкость рутины. Мещанство. - Тоже плохо.

И между противоположностями у Юхтиной – слово “Слаповский” и белая немота заоконной дали.

А вот я не немой. Я оформляю словами немоту художников.

Так меня, по-моему, должен кое-то благодарить ещё и за смелость определённости.

Почему индейцы Америки не изобрели колеса?

Географ Джаред Даймонд написал, что это потому, что география распространения зерновых и животных, которых в принципе можно было окультурить и приручить, обидела Америку. В результате плохо ели индейцы, остались малочисленными – вот и отстали умственно. Кроме того, по меридиональному направлению Америка поделена двумя непроходимыми территориями: пустынями и джунглями Центральной Америки. Не общались индейцы Северной и Южной Америки, не было континентального глобализма, как в Евразии. Не перенимали изобретений. И всё медленно развивалось. Даймонда оспорил Еськов. По бахчевым, бобовым, масличным и волокнистым – с Евразией у Америки паритет. Дефицит зерновых искупается преимуществом по клубневым (картофель и др.). И было кого приручать помимо ламы, морской свинки, индейки и мускусной утки. – Карибу (олень такой), лось, овцебык, бизон, пекари (такая свинья), тапир. И при простом каботажном мореплавании транспортная связность Америк была бы выше, чем Евразии (но и мореплавание не практиковали индейцы).

Так в чём же дело?

По гипотезе Поршнева дальше всех от своих, поедавших своих же с помощью внушения (дескать, это надо для спасения рода, при экологической катастрофе, стрясшейся с предкроманьонцами в Африке) удрали самые внушаемые особи, те, кто меньше преуспел в умении противостоять внушению. Погнавшиеся за менее пугливыми, но всё же повышенно внушаемыми и тоже удравшими, но не так далеко, осели, вместе, в Евразии, взаимосовершенствуясь. И оказались в результате с мозговыми структурами, более развитыми, чем у удравших совсем далеко: в Америку, Австралию и Океанию. Последним, с их страхом чужого, было не до континентального глобализма. Их традиционализм был более глубоким. Они были меньше гонимы вихрем новаторских вожделений. Чтоб эти вожделения не исходили, в частности, из половой сферы, отрезали у родившихся девочек клиторы. – Вот уж паутина застоя! Где тут было изобрести колесо…

Слаповского, мы видели, застой совсем не интересовал. Он не вышел из русла почитания прогресса. Он только усомнился в его модной индивидуалистской ипостаси. Так что Юхтина где-то не права была, противопоставив вожделению новизны - паука и паутину.

Слаповский же вожделение новизны подорвал на его собственной территории. Необходимая для того база разнообразия в принципе ж быстро истощается. И, воленс-неволенс, Алексине, например, надо разводиться и разводиться со всё новыми мужьями. – Это довольно понятно. Труднее дальше. Как Алексине оригинальничать дальше? Ей же нужен мужчина. – Пригождается ежесубботний посетитель, главный герой. Он же её любит уже 26-й год. “В душ и в постель, сказала Алексина”. – Правда, оригинально? Ну а потом? – “…с тех пор иногда она спрашивала: Пожалеть тебя сегодня?”. – Ничего предсказуемого! Что замечательно. – Ну а потом? – Довольно оригинально такой нетривиальной особе… согласиться выйти за него замуж. – Ну а потом (всё равно ж должна вариантность кончиться)? – Так и есть. Теперь она попала в положение ожидающей и не знает, когда к ней муж-не-муж придёт. Казалось бы, всё ещё хорошо. Но. Они впали в… правило демонизма - победительность: “Подчас мне хочется настоящей любви. Я еду к Алексине. Она, словно уже забывшая меня, вдруг вспоминает – и страшно радуется тому обстоятельству, что я есть. До поздней ночи и даже до утра, будто вернулась неистощимая ненасытная юность, мы любим друг друга и говорим о нашей любви”. – Докатились… до притворства: “словно”, “будто”… До того, против чего весь демонизм-то и был затеян с самого начала. Вспомним, он ей был “единственный, кто не желает показать, какой он зверский самец”.

Как тут не вспомнить, насколько самодостаточней традиционализм… Как сладострастно говорит старик грузин (играет Серго Закариадзе) напарнику по вылазке в разведку, упав в свежую воронку от разрыва снаряда, пущенного по ним (в фильме Чхеидзе “Отец солдата”, 1964-го года):

- Земля! Харош. Жирный. Такой. Слышь. М-м. Егорыч! Что с тобой, слушь? [А Егорыч немцев высматривает] Вот он говорит. – Показывает на ком земли в руке. - Давай, говорит. Уже пора, говорит. Понимашь? Уже весна пришёл, говорит. Уже это…

- Да. Сперва пахать. Да. Это. Понимашь. Сперва пахать. Потом сеять. Пахать – сеять. Пахать – сеять”.

И никаких новаций!

Слаповский же без новаций не может. И нашёл. Надо просто из ориентации на себя переключиться на ориентацию вовне. Там, вовне, можно утолить “природную направленность на преодоление трудностей”, утолить строем, похожим на бывший в СССР, но без лицемерия (в СССР такая направленность провозглашалась своею лицемерно, ибо своею была направленность на себя).

Если в “Анкете” Слаповский остановился перед такой возможностью… Победивший демонизм опорочил сумасшествием, и – думайте дальше сами, читатели… То в третьем произведении книги, “Кумир. Рок-баллада” (1996), – в Интернете другой “Кумир”, - он сделал четверть шага дальше: читателю ясно, что герой найдёт любимую. И…

А ведь и тут демонизм (индивидуалистический культ-вдруг) победил и… бесперспективен.

Интересно, что есть прямая вставка произведения художника, имевшего идеалом гармонию личного и общественного, - упомянутого уже Шекспира 1-го периода творчества (что косвенно доказывает, что я не зря к нему давеча обратился – он подспудно присутствовал и в сознании автора, когда тот писал “Анкету”, присутствовал в качестве всемирно-исторического маяка по пути к такому идеалу, повторяющемуся в веках):

154 сонета у Шекспира. Одни он сочинил до переломного 1600 года, другие – после. В печати они появились в 1609-м, за 17 лет до его смерти. Но без его ведома. И кто знает, что значит нумерация… Наш – 27-й. И можно надеяться, что он ещё далёк от мировоззренческой трагедии автора. Ясно лишь, что о друге ли они (большинство сонетов) или о возлюбленной, это всегда один и тот же мужчина и одна и та же женщина. Чехарды партнёров тут нет и в помине. Строго говоря, не известно, о нём или о ней 27-й сонет. Лишь со 126-го тема любви становится главной. Ну пусть 27-й затесался не по очереди. Главное, что “общее трагическое звучание сборника сонетов определяется не только невзгодами любви героя к другу и женщине, но также причинами более общезначимыми” (Дубашинский. Вильям Шекспир. М., 1965. С. 47). – “дорогой пилигрима” лирическое “я” оторвано от своего объекта притяжения не по своей воле, раз его мечты устремлены не туда, куда ведут его ноги. И “изнурён” лирический герой тоже не по своей воле, раз такое слово избрано. Но сама форма сонета есть воплощение стройного, завершенного и вместе с тем сложного и не лишенного противоречий лирического размышления. И тут совсем не экстремизмом демонизма веет. Сравните хотя бы ритм.

Это, имеется в виду, произведение кумира рок-человечества, Андрея Антуфьева, о почитателях которого разбираемая рок-баллада Слаповского.

Вы слышите, как ударения, однообразные по силе, то ровно, то с перебоем чеканят механически ритм? Как будто что-то навязчивое внешнее гнетёт и заставляет рваться из него душу, внутреннее. Это вам не разнообразие ударений в сонете, не забивающее смысл слов.

А теперь в слова вникните. “Я” совершенно выделен из толпы. Он не стоял в очереди, не брал билет. Он молчит, как в рот воды набравши. – Не с кем говорить. Кругом то ли пусто (никто не ездит туда, куда едет “я”, даже в расписании нет этого поезда), то ли “я” их в упор не видит (это всё же поезд: не для единственного “я” он едет). Толпа, поезд, то, что для многих, сковывает железным перестуком душу одинокого, и она готова взорваться.

Спасение – только в осознании своей исключительности или хотя бы пространственной разъединённости даже и с… единомышленниками.

Так на тебе! Это недостижимо, оказывается.

Единомышленники ж выработали свой жаргон. – Принципиальный герой его избегает:

Ну хорошо – он говорит по-русски. Этой ловушки впадения в стандарт он избежал. Он даже избежал одинаковости с другими любителями песен Антуфьева, когда тот приехал в начале лета на гастроли в Саратов. Напился перед концертом и попался милиции. Не специально, но всё-таки не такой, как все. Но. И в воронке` он оказался вместе с такими же. – Хорошо, он их обругал за то, что напились (не заметил, что и сам такой). И они подрались. – Опять не слился с массой. Вообще, эти гастроли… Кумиры ж в принципе омассовляют. Да ещё и где выступают – в цирке, на стадионе. Тысячи ж собираются. Совсем позор для способных осознать. Слаповский с самого начала подловил своих героев, любителей неожиданностей и оригинальности, взяв тему кумира. Институт звёзд по сути же устроен для оболванивания масс. Звёзды – объект обожания, причём не индивидуализированного, а серийного (без тонкостей же себя являют звёзды). Даже те фанаты, кто дорвётся до тела звезды, кумира, душу его (её) не познают. А кумирам и плевать-то, по большому счёту (они ж, по сути, лгут своим рабам). И вот героиня, Лена из Саратова, одна из таких обманутых. Ей невыносимо, что она одна из. И есть идея, как выделиться. Она ж более сознательная и чувствительная на неисключительность. Так она приедет в Москву, проберётся к Антуфьеву ещё раз, скажет ему, что она его любит, и потом пойдёт и бросится под поезд. – Ну так на! Антуфьев попал в автомобильную аварию и умер. Это опять сводит вместе любителей, и – опять проблема с одинаковостью. Девки, соблазнённые им, станут косяками бросаться под поезда. И – как Лене не слиться со всеми опять?

И герой влип. Но иначе. Бдительности не хватило. Надо ж было ему по дороге в Москву и в Москве сторониться фанатки Лены. Она-то – красивая. – Банально влюбился. Да ещё и отличился ото всех (мужчин в принципе): сумел не посягать на Лену, когда ей с ним пришлось (они ж безденежные) в обнимку спать, чтоб не замёрзнуть, в московском лесопарке в ожидании завтрашнего поезда обратно в Саратов. Герой не осознаёт этого плюса. Он обставил умного, знающего Шекспира, азербайджанского гастарбайтера, от большинства мужчин в глазах Лены не отличившегося и потому не сумевшего уговорить Лену остаться с ними. Этого он тоже не осознаёт. Но подсознание ему шепчет, что у него с Леной есть будущее, хоть она удрала от него, и он не знает её адреса. Найдёт. “Не так уж много в Саратове панельных пятиэтажных домов. Ну сто. Ну двести. Найти проще простого: где тут девушка с кольцом в носу живёт? За неделю найду”. И они сойдутся на неприятии демонистских по исповедуемому идеалу тусовок. – Достаточно они этакими отрицателями отрицательного зарекомендовали себя перед читателем.

Но чем не презренное мещанство это будет? Не паук и паутина? Демократ Немзер, тот впрямую – не называя некрасивым словом “мещанство” – говорит: “Семья и дом – смысловой центр мира Слаповского. Есть среди его героев разочарованные беглецы, есть отвергнутые однолюбы, есть горько-весёлые донжуаны, но все они рано или поздно, наяву или мысленно, удачно или неудачно возвращаются домой или принимаются за домостроительство, уразумев нераздельность свободы и ответственности, любви и быта, требовательности и сострадания”. Победившие ж демократы нашего времени (на Западе, например) – это именно мещане.

Однако Немзер передёрнул. Сужу по пока лишь трём, прочтённым мною вещам: “Анкете”, “Крюку” и “Кумиру”. Лишь в “Крюке” у Лидии в итоге дочка. Но.

Не прочитав “Крюк”, а лишь судя по моему здесь описанию, можно-таки подумать, что кончается этот “Блатной романс” возвратом потасканной Лидии к бывшему мужу, и что это есть хорошо. Но это не так. Там дурная бесконечность: кончается тем же, чем и началось. Только если в начале томительную блатную песню в тюрьме поёт впоследствии убитый за неумеренные притязания на воле урка Пхай-Пхай, то в конце – какой-то другой урка в тюрьме её продолжает петь. Порочный круг (демонистские притязания) не разорван, и это плохо. Хорошо лишь – разорвать его, как крюк – разорванный круг. Как ответ некрасивой Екатерине на её вопрос, почему не она – красивая (со всеми, преследующими красивых, передрягами – ну и пусть – демонизма). Ответ такой: ну что поделаешь… смирись, не желай красоты (и демонизма). Не попадёшь в порочный круг (демонизма). – А куда попадёшь? – Не написано.

Не написано. Значит, совсем не значит, что попадёшь в мещанство. Как и в “Кумире” не написано. Как и в “Анкете”.

Пока – некое ничто.

И, судя по “Анкете”, совсем Слаповскому не по душе (хоть неодобрительные обертоны – их подчеркну я – даны от имени героя), если ничто материализуется в нечто… западное:

Я перефразирую: в России неприкрыто принято всё – в том числе и демонизм, а на Западе – под прикрытием мещанства – принят преимущественно демонизм. По крайней мере, таков мир романа. (Не надо хотеть, чтоб действительность и её изображение совпадали.)

Так демократ Немзер уповает, что есть единственный вариант “устоявшести”. И натягивает это мнение на Слаповского. А я говорю, что не единственный. И потому способен внимательнее отнестись к Слаповскому.

Мне кажется, что я могу сделать для Слаповского некое исключение из правила, что художественный смысл нецитируем. Надо, наверно, ввести для себя вариант – невероятный какой-то! – неосознаваемого произнесения художественного смысла “в лоб”.

Вот он (он уже и цитировался, из другого места взятый):

Это, да: Дом и Семья, но это какое-то необычное мещанство. Оно заботится не о себе, а о мире. Применяя “природную направленность на преодоление трудностей” (иначе как воспитаешь?!). Как его назвать? Коллективистское, что ли, мещанство… Органически враждебное демонизму. Предполагающее “самоконтроль”. Но не лицемерие! Лицемерным было обычное советское мещанство: “…ввести в сознание доступность категорий и идеалов, смутить души возможностью материализации абсолютных понятий, заменить способность к чему-нибудь на право на что-нибудь – что проще? – назвать усталое супружеское соитие “простым человеческим счастьем”… и – готов новый человек!” (Битов. Пушкинский Дом). Оно худо-бедно уживалось с демонизмом, как и в буржуазном обществе мещанство уживается. А это, что у Слаповского (оно и в СССР прорезалось. См. тут), оно не самообманывалось. Этот идеал, пожалуй, можно назвать идеалом сверхбудущего. Его воплощение в герое дал Шекспир 2-го периода творчества в образе Горацио. Горацио хотел покончить с собой от неприятия этого мерзкого мира. Но полуубитый Гамлет попросил его не делать этого, остаться жить и рассказать людям, что на самом деле случилось в Эльсиноре. И тем обеспечено у Шекспира сверхбудущее. Именно сверх-, ибо люди очень нескоро улучшатся. А в сверхбудущем, можно думать, вернувшись в мир Слаповского, что сверхбудущим Екатеринам не придётся думать: “… что ведь много красивых женщин. Почему не она?”. – А что? Научно установлено, что в прошедшей до настоящего времени истории доля красивых женщин становилась в человечестве всё больше. Естественный отбор! Так он, распространившись и на мужчин, сделает всех красивыми. А в этих условиях единственность, неповторимость, столь важные в любви, смогут повториться в жизни красавцев.

Не вся книга оказалась – для перечитывания.

Последний рассказ, “Братья”, весь, создаёт такое же плохое впечатление, как, поначалу, и “Анкета”.

Значит, - если действительно художественный смысл нецитируем, - то не является художественным и цитируемость того, зачем создан роман. Он – художественная иллюстрация идеи, известной художнику до создания романа. Что он вдохновлён такой неожиданностью, как брак по расчёту, как свержение любви с вековечного пьедестала - это эвристически замечательно. Может, и никогда ещё не бывало в искусстве и околоискусстве такого замысла.

Нет. Был. Тот же “Гамлет” вдохновлён восстанием против любви.

“Анкета”, правда, не так мрачна, как “Гамлет”. Лишь одно самосожжение второстепенного персонажа, и не гибель, а схождение с ума главного героя. Плюс бодрость, бодрость же слога. Так может, это не маньеризм конца XX века, а реализм? И брак по расчёту не назван же “в лоб” как идеал будущего. Просто к нему читатель подведён: был один морально-идейный строй (тезис), устоявшийся, с лицемерием (про, мол, любовь), больше способствовавшим не устоявшести, а распаду; сменился другим, расхристанным из-за своей неустоявшести, и с любовью (антитеза); сменится третьим (синтез), с некоторыми чертами первого и второго (или без некоторых черт первого и второго): без любви, без лицемерия и расхристанности – с самоконтролем.

Однако какой же это реализм, если грядущее новое не названо автором? Тургенев, вон, аж слово изобрёл в своём случае – нигилизм. И все ж согласились, что он тенденцию угадал. А со Слаповским нет того. Другие за него выдают слово: “Семья и дом” - Немзер, “коллективистское мещанство” - я…

Значит, изрядна у Слаповского невнятность смысла. Значит, этот роман не реализм, а маньеризм конца ХХ века, и, значит, смысл этот всё же - художественный.