В заглавии не мои слова – Эфроса. О Штеренберге, который на поприще поддержки его личной от имени советского правительства, его нанявшего, левых, антитрадиционных, скажем так, течений в живописи, расковался и принялся бесстрашно самовыражаться. А в этом “само” была вера в скорое построение коммунизма вопреки всему, что он видел в действительности. Например, вопреки инертности крестьян по отношению к предложению объединиться в колхозы. Вопреки перегибам власти в этом деле. (Он не слепой и не глупый карьерист-одобрямс.) – Это я имею в виду такую картину:

От трезвости тут – эта однообразная пассивность сомнения крестьян. Все – как один. Класс единоличников, который не устранишь. От трезвости – перегиб в виде опрокидывающегося стола. Стол опрокидывается от душевного порыва агитатора. Он-то говорит вещи, как дважды два четыре, ясные, а до них не доходит. Он и метнулся вперёд.

А художник на его стороне: он не даёт стакану наклоняться и разливаться, падая. В 1971-м обиженный на какую-то буксующую без толку советскую власть Гайдай, из желания выразить респект её противнику Бендеру, это с улыбкой повторил (упавший – стул незаметно утянул Киса – Бендер, встал, так и не расплескав полный вина бокал, который он держал перед падением). – Штеренберг на стороне агитатора всерьёз: как ровно написана голубизна абстрактного фона. Это о будущем неведомом, но благом коммунизме и пути к нему. И художник, и его персонаж не сомневаются в его наступлении. – Никакой доли насмешки.

Но и никакой насмешки и над упрямцами крестьянами. Он – за исключением одной бабы, почти заслонённой – не лишил ни одного индивидуальности. Самый молодой, безбородый, смотрит вниз, соображая, – до него, кажется, начинает доходить расчёт. Одинаково бородатые остальные, но каждый не похож на другого, совершенно ещё не дошли до смысла. Женщина и вовсе загипнотизирована, видно, городским видом доброго молодца, агитатора.

Художник всех понимает, потому что исповедует идеал Гармонии низкого и высокого. (До него не доходит, что такой идеал предполагает эволюцию в изменении низких людей к гармонии, тогда как объективно начался так называемый великий перелом – революционный, трагический.) И поскольку он этого не понимает, у него определённая живопись. Никакого хаоса мазков. Даже гладкопись, можно сказать. Нормативизм: все мужчины один другого красивее. Но натурализма ему не нужно. Откуда падает свет – не видно. На тенях художник не настаивает (одна есть от пиджака агитатора, другая – от локтя крайнего справа), но, по шее агитатора судя, свет не за спиной агитатора, а над и правее его головы. Словно к ним уже пришла лампочка Ильича.

Понимал ли Штеренберг, что его идеал того же типа, что в Высоком Возрождении? – Наверно, нет. Потому что он себя чувствовал авангардистом, то есть отступившим от канонов классического искусства. То есть он искажает действительность (эта неопределённость источника света, места собрания, неразливающийся в падении стакан), тогда как Леонардо да Винчи стремился к иллюзионости в передаче того, что изображал.

Но, определяя тип идеала, не надо зацикливаться на стиле. Лучше – на идеостиле. Уверенность в историческом будущем Гармонии была одинаковой и у Леонардо, и у Штеренберга.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/opredelennost-jivopisi-5f0324a29b417f50023405be