Тонус заставляет меня писать о книгах. Те, чаще всего, стали попадаться непривлекательными. Ну со мной ясно – я загнал себя в прокрустово ложе ожидания художественности, которую понимаю так строго, как, наверно, никто не понимает. Художественность для меня – это ЧТО-ТО, невыразимое словами, потому что самовыражается подсознательный идеал автора. А моё подсознание это ЧТО-ТО улавливает. И я доволен. Так вот книга за книгой мне попадаются без этого ЧТО-ТО. Но с самого-то начала не знаешь, попадётся оно или нет. Вдруг пока только нету. Значит, надо терпеть это пока. – А как? – Как бы стенографировать свои переживания по поводу читаемого.

Зачем так себя насиловать? – Затем, что надо как можно на большем числе примеров продемонстрировать, что такая требовательность к художественности окупается редкостным переживанием – ощущением общения подсознаний автора и восприемника. Ведь на что настроен, то и есть шанс уловить. Иначе тебя совратит интересность, или поучительность, или возможность изжить что-то своё в сопереживании подобному, или мало ли что ещё – у искусства ж масса побочных функций, кроме главной – испытать сокровенное, что без художественности невозможно. Именно той художественности, о которой хлопочу я.

Сейчас передо мной книга рассказов Михаила Шишкина под общим названием “Пальто с хлястиком” (2017). Таково же и название первого рассказа (2010 года).

Началось хорошими намёками:

Бр.

Воспевание абы какой жизни! Близко к мещанскому идеалу Пользы. – Михаил Шишкин в своём амплуа (я второй раз его читаю и о нём пишу; “там” было что-то то же; но в подробностях не помню).

Начинается ироничное описания своей мамы, воодушевлённой каким-то дядей Витей…

И вдруг я что-то заскучал. Пошли общие мысли. Наверно, начинается приобщение героя к суровой действительности, ко Лжи. Но не на маму свернул “я”-повествователь, а на совковость, на мещанство с советским лицом.

И я что-то не вспомнил такого. Я учился с 1945 по 1955 год. Нас такому учили, чему после нас уже не учили никого: астрономии, логике, психологии (правда, в программе не было Достоевского). И учителя что-то не особенно вторгались в наш детский мир. Например, я организовал бойкот Гарьке Жизневскому за то, что он начал провожать со школы самую красивую одноклассницу (имя забыл, а фамилию помню – Горевая). И мы следили за ними. Чтоб засечь, будут они – какая безнравственность! – целоваться или нет. Рано нам – значит рано. И я воинствовал. И классная руководительница не засекла. А мы сами как-то устали.

Хотя, хотя… Мы ж числились пионерами. Но никакой пионерской работы я что-то не помню. Ни реальной, ни для видимости. Ну, выпускали стенгазету. Точно не по своей инициативе. Я был главным художником. Любил рисовать, и мне было не в тягость с инициативой выполнить общий заказ. Чей? Наверно, классной руководительницы. И как художнику от меня не требовалось сочинять заметки. И я не помню содержания ни одной.

Советское мещанство в нас было в эмбриональном состоянии и никакого сопротивления ему в нас я не помню. Как и насаждения. Всё шло очень естественно.

Нет. Вспомнил. За двойки на классном собрании ругали. Может, и не только классная руководительница, но и… Господи! Как это называлось? – А. Председатель совета отряда. Пионерского. А в настоящей чести` была – физкультура, а не вообще хорошая успеваемость.

О. Я ж – двоечник по физкультуре – даже поклялся себе в седьмом классе перестать быть отличником по остальным предметам, чтоб не так выделяться. И перестал садиться (1-го сентября все себе место выбирали) на первую парту. – Так что: я тем учился лицемерию? Меня этому учили сверху? – Вроде, нет. Закрывание глаз на мои двойки по физкультуре было "спасти правдолюбивых юношей от глупости”? Или меня таки приучили к выводиловке мне тройки по физкультуре?

Кто нас учил лицемерию, вспомнил, – это учительница по литовскому. Мы, большинство, были дети военных. Оккупантов, как их назвали в перестройку. И верно. Мы клялись друг другу – правда, под давлением заводил – не учить литовский, и всё. “Пусть лабасы говорят по-русски” (лабас – это здравствуй). И директор знал и молчаливо покрывал. И учительница знала и подчинялась. Но громко об этом не говорили. – Вспомнил-таки проявление Империи Лжи, как позже я для себя назвал СССР. Но то – позже. А в школе как-то это не осознавалось. Я соглашателем, в общем, не рос. (Что потом и проявилось.)

И с Шишкиным я не согласен. (Хоть и должен признать, что вырос-то я исключением, правдолюбом.) Я, правда, на 22 года Шишкина старше. Почти другое поколение…

И всё это, увы, не имеет никакого отношения к недопонятности, которую я считаю одним из признаков следа подсознательного идеала автора. Наоборот, очень даже от сознания – этот выпад против советскости. Шишкин живёт в Швейцарии. Там Россия очень не популярна (знаю от отца дочки, живущей там). С 2008 года – особенно. А ему, наверно, хочется подольститься к окружению. Вот и пишет плохое про СССР. Ведь Россия его преемник не только по долгам, но и по традиционалистскому менталитету, который и при желании СССР быть впереди планеты всей – сохранялся (на работе говорили о доме, дома – о работе и т.п. – община). Менталитет же столетиями не изменяется. В России – особенно. Как пишет философ Александров, Западная Европа теперь живёт будущим, Центральная – сегодняшним, а Россия – прошлым (историей, победной войной, выходом в космос и т.п.).

Впрочем… Одна дождинка ещё не дождь. Может, эта антисоветскость у Шишкина просто публицистический прокол.

Мой выпад был преждевременным. Шишкин – москвич. В столице все прозападнее, так сказать, чем в провинции. Дальнейшее повествование идёт в антисоветском русле.

Нет, опять не могу выдержать…

Я был уже женатым и двух детей имел. Лучший товарищ смеялся, что я двигаю вперёд человечество, а жена обеспечивает семье просто жизнь. Я писал. В стол. После работы. А на работе так уставал, что с удовольствием ходил домой пешком и витал в эмпиреях.

И вот раз навстречу идёт шикарная женщина, и я чувствую, что должен с нею поздороваться. Я поздоровался. И задумался: почему я это сделал? Откуда я мог знать эту шикарную особу. И вспомнил. Это была директриса детского сада, куда я устроил своего сына. Был тот редкий случай, когда жена мне что-то поручила сделать для семьи, и я выполнил.

А в садик тогда было трудно устроиться.

Я со стыдом вспомнил, как я гнусаво обещал директрисе, что её отблагодарю. (Жизнь свою я устроил так, что жил почти абсолютно незапятнанным правдолюбцем.) Слабым утешением было то, что мне не пришлось благодарить. К следующему визиту она ушла в декретный отпуск, а её замещавшую я обманул, твёрдым голосом сказав, что вопрос о принятии моего сына уже решён положительно.

Вспомнив всё стыдное, меня шатнуло в противоположное переживание: “Я ж живу как какой-то средневековый барон! Никто мне не указ. Я – зам главного конструктора по радиоизмерительному прибору. Кроме радистов, дающих мне электрическую схему и несколько указаний, что на что наводит помехи, вся конструкция будущего прибора зависит только от меня. Никто не смеет мне ничего по работе приказать. Я в элите конструкторской. То же в общественной жизни. Я не хожу на демонстрации и на профсоюзные собрания, и это молча терпят за мою квалификацию. В Литве с этим было либеральнее, чем в других местах в СССР. Я гордый, как дьявол. И даже избежал дачи взятку. Я пишу в стол то, что хочу. И мне насиловать себя не надо, потому что я не правый, а левый диссидент. И потому надеюсь, что, если повезёт, смогу даже опубликовать написанное. Потому что я надеюсь, что социализм (с самодеятельностью) победит лжесоциализм (с тоталитаризмом) в стране: всем надоест и выплеснут лживую воду из купели”. (Что выплеснут с нею и ребёнка – неконтрастное общество, я не ожидал.)

Рассказ Шишкина как-то весь против меня.

Похоже, что антисоветский юношеский максимализм “я”-повествователя – это просто ложный ход, который в итоге приведёт к мещанству.

Провинциальный, я б и прочтя тогда ""Колымские рассказа” и “Архипелаг””, думаю, не сменил бы левое на правое. Надеюсь, что это не натягивание себя последующего на себя прежнего. Последующий я так и не стал читать “Архипелаг”. И не потому, что успел начитаться, как Солженицын тенденциозен и лжив. А потому что никакого для меня, ценителя ЧТО-ТО, интереса не представляла публицистика. Чем являются, пусть и в меньшей мере, и “Колымские рассказы” (я попробовал читать и бросил).

Хм. Неужели это мемуары?

Такое произведение есть у Шишкина.

Тогда я зря это читаю… 21-я страница. До конца рассказа 5 листов. – Дотерпеть? Вдруг…

Не знаю. И не знаю, имеет ли право Шишкин так написать.

Я, трусоватый, не раз загонял себя в опасные для жизни авантюры. Так я просто очень сосредоточивался, а не боялся смерти. Боялся б – не полез бы.

Это о мамином дневнике, который она вела с выпускного класса школы. И там – ничего о политическом климате. И запомнил “я”-повествователь пальто с хлястиком, потому что за него его, четвероклассника, подхватила мама, когда он упал в щель между платформой и электричкой, и потому что часто это рассказывала, приговаривая: "…и одна мысль в голове – вдруг сейчас оборвётся?”

Экзистенциалист всё же тут Шишкин?

Или это всё то же (импрессионисткое) воспевание абы какой жизни…

Это всё-таки лишь под видом мемуаров художественное произведение. Пишу художественное авансом. Потому что не уверен, что импрессионистский идеал настолько не описан по сути, что мыслимо через полтора века после его взлёта его исповедовать подсознательно. За подсознательность говорит только одно. Что так определённо его никто (в моём кругозоре) не называл. Вот и Шишкин именно так не пишет. А всё около. И одни лишь гадости об СССР нужны как одно из противочувствий в пару к другому – личному счастью какой-то девочки в дневнике. (А геометрическая сумма того столкновения противочувствий – хвала абы какой жизни.)

Или я обманываться рад?

Рассказ заканчивается сценой, как мальчик писяет на куст, ночью, чтоб не идти в вонючую уборную и предчувствует своё писательское будущее.

Я (чтоб уж выдержать личностный стиль этого опуса) что-то подобное ощущал, идя домой со школы после сочинения, писанного на аттестат зрелости.

Вдруг оказалось в конце занятий в школе, что я – кандидат в медалисты. Это так напрягло, что я на сочинении впал в ступор. Тем более, что ни по одной из объявленных тем я не знал, что писать. Благо давалось 6 часов и много листов бумаги, а за школьным двором, на кладбище, я знал, полно родителей с учебниками и всякими книгами.

Мне удалось взять себя в руки, и я составил такой план действий. 2 часа я делаю вид, что пишу черновик. Потом прошусь в туалет. Захватываю авторучку и лист бумаги. Меня, как примерного ученика, выпустят. Я помчусь не в туалет, а во двор, через забор, к книгам. Я так и сделал, выбрав тему “Народность творчества Пушкина”. Списал сколько-то цитат из Пушкина. Кое-что почитал. И – обратно. И написал довольно связное сочинение. Только простыми предложениями, чтоб не пропустить какую-нибудь запятую. Потом очень тщательно проверил. Раз – на орфографию, раз – на пунктуацию. И сдал. Чуть не последним.

И пошёл домой. И почувствовал, что я не совсем по тротуару иду, а как бы чуть над ним. И мне смутно виделось какое-то удивительное будущее, с другим мною. Ибо я, вот, прыгнул же выше своей головы только что.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/702.html#702