Саймон. Картины. Иллюстративный смысл.

Художественный смысл – место на Синусоиде идеалов

С. Воложин

Саймон. Картины

Иллюстративный смысл

Саймон по большому счёту повторяет откровения сюрреалиста.

 

Сомнительный Саймон

Мне нравится мысль, что произведение искусства не существует нигде, кроме как в душах автора и восприемника. И действительно, где ещё быть такой важнейшей составляющей произведения, как переживание в связи с ним. Поэтом я считаю принципиально необходимым копаться в себе публично.

Я б ни за что не взялся писать о таком художнике,

если б на следующий день, после того, как я эти репродукции увидел, я не наткнулся на слова, заставившие меня вспомнить об этих двух репродукциях:

"У Новалиса, в “Генрихе фон Офтердингене”, есть трудно забываемая страница о домашней утвари старых времен и особом чувстве, которое она внушала людям. Средневековый быт, духовная его сущность открывались Новалису в недрах бережно хранимого Германией его времени провинциально-патриархального, семейно-замкнутого быта. В этом уходящем в незапамятную даль быту всякая, даже самая обыденная “вещь” была своему владельцу дорога не в силу рыночной цены или трезвой своей полезности, а благодаря обычаю, связанному с ней, месту ее в обиходе и преданиях семьи, индивидуальному облику, принадлежавшему ей искони или приданному ей временем. “Молчаливыми спутниками жизни” называет Новалис предметы скромной обстановки в жилище ландграфа, отца своего героя, и обозначение это незачем отводить на счет заранее готового романтического умиления. Слова эти правдивы не только по отношению к средневековому, но и ко всякому другому устойчивому, не рационализованному быту, северному больше, чем южному (не переставая быть верными и для юга). Весьма прочно держался такой быт в России, и многие черты его всем нам памятны. Лишь городская цивилизация искореняет постепенно живое отношение к вещам; конкретное чувство связи превращается в отвлеченно-юридическое знание о собственности; машинное и массовое производство стирает индивидуальность (привязаться же можно не к общему, а только к частному); принцип строгой целесообразности не оставляет места отклонениям, случайностям, всему тому, что кажется человеческим в вещах и за что человек только и может любовью, а не грубой похотью любить тленные, прислуживающие ему вещи.

Веками он согревал их собственным теплом, но, должно быть, есть в мире убыль этого тепла, раз они так заметно с некоторых пор похолодели. Нет спору: рационализированная мебель, посуда, механическое жилище последних лет удобнее, опрятней и даже отрадней для глаз, чем пухлые пуфы и пыльные плюши XIX века. Пусть брачное ложе уподобилось операционному столу, и зубоврачебное кресло стало символом досуга и покоя; все равно, все, чего хотел от своей “обстановки” прежний человек, слилось для наших современников в образе комфорта. История этого слова отвечает ходу всемирной истории. Оно значило — утешение (Comforter в английской Библии — эпитет Св. Духа), стало значить — уют, а в нынешнем международном языке означает голое удобство. Только удобную, только целесообразную вещь можно ценить, но нельзя вдохнуть в нее жизнь, полюбить ее, очеловечить. Какой-нибудь громоздкий комод, о который мы в детстве стукались лбом, был нам мил, трогал нас своим уродством, мы с ним жили, мы сживались с ним. Но в современном доме из металла и стекла нужно не жить, а существовать и заниматься общеполезною работой… Прошлый век был безвкусен, и его художественный быт — не искусство, а подделка под искусство; однако и неудавшиеся попытки украшения придавали его изделиям душевное тепло. Новые вещи погружены в стерилизирующий раствор, где погибают зародыши болезни, но вместе с ними — и жизнь самих вещей. Различие тут переходит за пределы всякой эстетики — как и морали, — оно проникает вглубь, к источнику всяческой любви. Наше время запечатало источник и утверждает, что без любви возможно удобство и даже эстетическое созерцание; пусть так, но только из любви рождается искусство.” (Вейдле. Умирание искусства. https://predanie.ru/veydle-vladimir-vasilevich/book/73253-umiranie-iskusstva/).

Эти слова сегодня я перечитывал, чтоб втянуться в продолжение чтения, которое мне казалось нудным. Я их совершенно не принимал душой позавчера, и аж бросил читать.

Странно. Я ж не рационалист. На моём столе – хаос. И так было всегда. Случайность расположения предмета является мне меткой как-то помнить, где что лежит. Я, было дело, не поднимал с пола несколько месяцев булавку-невидимку, подметая пол, обходил её пылесосом, так как она мне напоминала о жене, уехавшей к матери, чтоб в том городе дать лучшее образование сыну. Так я активнее ждал, когда жена вернётся. Я изумил взрослую дочку, увидевшую, что у меня в квартире висят на стене её рисунок и аппликация, сделанные ею в детском и юношеском возрасте. А её собственные дочки восхищались на недосягаемое для них мастерство мамы-девочки. Причём это не взято в рамы, а “кися”, помещённая в целлофановый файлик, висит, нацепленная отверстием файлика на гвоздь. Совсем не презентабельно. Зато я помню, какой обожаемой дочкою была натура, мягкая игрушка эта, с которой доча срисовала свою любимую “жёлтую кисю”. Или вот. Я донельзя не люблю покупать одежду. Занашиваю рубашки до буквально дыр. И штопаю их. Раз мне, сидевшему на скамейке в центре города, один незнакомый человек вынес из своей квартиры, что напротив этой скамейки, постиранную рубашку, и я еле отбился, чтоб не принять подарок.

Как я, человек традиционализма, исповедующий, скажем так, культуру в пику цивилизации, не мог принять разглагольствований Вейдле?

Зато теперь я понял его выпад против "романтического умиления”, мол, у Новалиса к старым вещам, "к этим немым свидетелям жизни”. У Новалиса в его романе (1797—1800 гг.) не романтизм как бегство лишенца-романтика из плохой внешней жизни в прекрасную внутреннюю. А – идеал трагического героизма.

"На земле имеют силу зло и тьма, против них люди должны вести долгую борьбу, в которой поэзия будет воодушевлять их” (https://studopedia.ru/8_177906_roman-novalisa-genrih-fon-ofterdingen-predstavlenie-o-poete-i-poezii-v-romane-simvolika-golubogo-tsvetka.html).

И почему это даст победу?

Через наоборот. Есть закон: "доступность того, что по статусу быта вовсе не является доступным” (Там же).

Новалис был гётевской "возмущен апологией практической жизни” (Там же), предавшей примат души. У Гёте в “Годах учения Вильгельма Мейстера” (1796) возврат от лишенца-романтика (что был в “Страданиях юного Вертера” в 1774), восставшего против ужасов Просвещения второй волны (ужасов Великой французской революции и наполеоновских войн), – возврат к Просвещению третьей волны.

"Путь Офтердингена – это [наоборот] путь приобщения к таинству поэзии. Как и Вильгельм Мейстер, Офрердинген хочет найти свое призвание и утвердиться в нем. Но Мейстер стоит перед мучительным выбором: поэзия или ремесло, и его тянут то в одну, то в другую сторону. А для Офтердингена выбор не столь категоричен, да, собственно, его практически и нет. Он встречает множество людей разных профессий – купцов, горнорабочего, воина, поэта – и открывает свою поэзию в каждой профессии. Все человеческие занятия соответствуют друг другу. И Офтердинген, которому все пророчат судьбу поэта, собственно не должен останавливаться на какой-то одной профессии, ему положено все профессии и призвания вобрать в себя, так как, по представлениям Новалиса. они все сливаются воедино в призвании поэта” (Там же).

Диво дело! Какая может быть поэтичность у купца?

"…в обмене может содержаться поэзия, в торговле ее уже нет. Обмен связан с конкретным человеком, его конкретными потребностями, а торговля превращает и потребности, и самого человека в абстракцию. У Новалиса купцы – не торговцы, а пособники обмена, который совершается между конкретными людьми и в который вовлечены сохраняющие свою качественную природу вещи” (Там же).

"Я хожу каждый день по несколько часов и наслаждаюсь, насколько только возможно, солнечным светом и воздухом. Остальное время я провожу здесь и занимаюсь плетением корзинок и резьбой. Мои товары я обмениваю в далеких деревнях на жизненные припасы. Я также привез с собой книги, и время пролетает, как мгновение. У меня есть несколько знакомых, которым известно место моего пребывания, и которые сообщают мне о том, что делается на свете. Они похоронят меня, когда я умру, и возьмут мои книги”.

Теперь я понимаю, почему на меня не действовали слова Вейдле. Они не укладывались во внятную историю духа. А теперь, когда я их уложил – в идеал трагического героизма, который раздвоен: одни исповедуют специализированность, собранность, рационализм, цивилизованность, прогресс, другие – наоборот, исповедуют широту, мягкость, нерациональность, культуру, покой… Теперь, понимая, что одни за модернизацию, другие – за традицию… Теперь я Вейдле сочувствую, и могу им-традиционалистом объяснить свою глухую неприязнь к картинам Саймона.

Бездушные они.

Оно, конечно, удобно иному, покидая пляж, не очищать долго и нудно песок с подошв (выходишь из моря на деревянный пол и – чистые ноги)… Или оградить себя от полуденной ослепительности солнца на юге, где отдыхают северяне,

Венеция. Колокольня Сан Марко

одним движением жалюзи… Но.

Я читал недавно, что обнаружили, что иммунитет детей в богатых семьях ослаблен. Они живут в такой чистоте, что иммунная система не тренируется.

Но Саймон не из тех, кто выражает негативизм по отношению к цивилизации. Наоборот. Чего доброго он исключительность её выражает. Англо-саксонскую (комфорт от технического прогресса)?

Я к ней плохо отношусь.

И тут я себя и Вейдле ловлю на ошибке. Ведь он плохие слова: погибает "жизнь самих вещей”, “Наше время запечатало источник всяческой любви”, “голое удобство”, - относит просто к рационализму. Противоположные оценки подразумевая относящимися к иррациональному. А ведь идеалы по их качеству судить нельзя!

В двух репродукциях Саймона есть большой потенциал изысканности. Надо судить только, неожиданна она или нет. Иллюзорный натурализм изображения сам по себе давно известен. Он тут выражает приязнь. Новее – соединение её с вещами и привычками цивилизации: паркетом, жалюзи, отдыхом на южных морях. Но не ахти как это неожиданно. – Наводит на какое-то озарение, типа исключительность-де комфорта золотого миллиарда? – Не знаю. С натяжкой разве что.

Но тогда здесь нет общения подсознаний по сокровенному поводу.

Разве что это – исключения.

В самом деле, другие его вещи воспевают странный абсурд.

Что это? - Память, мол, преобразовывает видимое воочию в то, что прошло тут - осень?.. Или это воспевается такая метафизика как вневременье? Но Саймон - художник современный. А то же самое рисовал Магритт на поколение раньше.

Магритт. Шестнадцатое сентября. 1956.

Наслоение памятного, скажем, шестнадцатого сентября, на сегодня, иной день. - Вневременье.

То есть Саймон по большому счёту повторяет откровения сюрреалиста. Что опять вызывает пожимание плечами. Есть ли у него выражение подсознательного идеала? Что, собственно, и есть художественность…

Вероятнее всего он не художник, а иллюстратор.

24 июня 2018 г.

Натания. Израиль.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6100.html

На главную
страницу сайта
Откликнуться
(art-otkrytie@yandex.ru)