Я все-таки очень мало стихов Рубцова прочитал. Пару с начала книги, тройку с конца.

А ведь знаю, что был у него счастливый кусочек жизни, связанный с командировкой в Сибирь. Что если там и тогда он писал нечто отличавшееся от спокойного реалистического приятия гибели человечества?

Помня, что "в лоб" никакой настоящий поэт не говорит, я как-то обостренно чую в рубцовском Алтае сходство с Африкой, развивающейся сейчас экологически ультранечисто. Там и опустынивание, и обезвоживание, и много чего нехорошего. И мне представляется знаменательным в стихотворении перебивание картины, так сказать, хаоса хозяйствования в так называемых нецивилизованных странах золотым шаром заходящего солнца. Человекотворный хаос – космос – опять хаос человекотворный. Даже грачи… Казалось бы, они-то – из дикой природы! – Да. Но из той, чья экологическая ниша очень деформирована человеком, только рядом с человеком и могут они жить, как снегири, воробьи, жаворонки. Искалеченные виды. Как и горький пьяница. Еще тут и ремонтные, так называемые, виды растений: березы, куст. (Надо, чтоб 500 лет не было тут людей, чтоб вернулись повырубленные ели и кедры, так называемые климаксные породы для Алтая.)

Это покажется нахальной натяжкой? – Но откуда – далее - такая информированность девушки милой об унылом прошлом лирического героя? – Не командировочный роман тут? Почитательница рубцовского творчества?

Разве не чувствуется какой-то натужности в описываемой радости бытия? Разве нет какой-то неустойчивости: чуть что не то – смоет половодьем. Не утрировано ли нахождение тут автора в зоне сознания, переживаний и речи героя? Эти восторженные "командировочные" отчеты: "Говорю вам… Говорю вам". Лирический герой тут и не тут. В "не тут" он – если биографически – бездомный, нет постоянной прописки в паспорте, оттого и в командировку напросился.

Оно, конечно, противочувствия ради необходимо, описывая внутреннюю радость, рисовать внешнюю грязь. Но, с другой стороны, безусловный позитив, космический, солнце как бы через сослагательное наклонение опять появляется в конце. Как бы в открытую притягивается за уши. И… обусловливает мое предшествовавшее притягивание неосновательности радости.

И хоть восклицательных знаков в стихотворении аж шесть, помысленный отделенным от лирического героя, автор представляется спокойным реалистом, не опьяненным весной и влюбленностью. И Алтаем, Сибирью. Те, наоборот, предстанут козырной картой, что будет бита. Даже козырная – бита: "зря с неизбывною силой"…

И вспомнится, с каким настроением уезжал Николай Рубцов хоть куда-нибудь, где не надо прятаться от комендантов или напрашиваться на ночлег к знакомым или к собственной жене. Рубцов бегал по общежитской комнате и веселился от собственного экспромта:

(Вышеозначенная Бия вытекает из Телецкого озера.)

А вот еще подтверждение, что ставка на Сибирь, - "могущество России Сибирью прирастать будет" (Ломоносов), - есть лебединая песня человечества.

Без комментариев, как говорится. Особенно, узнав, что у реки в селе Никольском, где был детдом и куда все возвращался и возвращался бездомный Рубцов, церковь была полуразрушена. Спокойное и как бы незаметное самоуничтожение последней надежды. Без внешнего одномоментного хлопка.

Можно ли ждать от Рубцова, - как бы антиинтеллигентски ориентированного (те – горожане-современники, шестидесятники, еще во что-то верят и трепыхаются), - мандельштамовских почти непостижимых ассоциаций или ассоциаций Андрея Белого, предлагающего своим читателям помнить все его творчество, чтоб осознанно воспринимать, на что намекает то или иное слово, звук? Что тут за грязь в начале и в конце? Не та ли – из "Бии"? Что за прятки малыша? Не те ли, какими автор, дитём, донимал свою умиравшую мать? Что за неотзывчивость к щенку? Не гены ли предателя-отца играют? И ведь и собственную дочку Рубцов еще при жизни своей одарил безотцовщиной… Малыши – домашние деспоты зачастую. Как и взрослые люди к матери-природе (что ждет ромашку?). Да и к себе подобным - деспоты. На войне. Не потому ли она вспомнена, что лишь глуши пока не достигает. И глушь – последняя надежда Земли. Не приятие ли тут и исчезновения последней надежды? От ассоциации с перевернутой лодкой: в Никольском кладбище было на другом берегу реки и покойника везли в лодке, как Харон. И почему куст желтый? Цвет неверности? Или осени. Усыпания природы. И потому – эти грустные слова: "тоскливых", "стоны", "слезу". И "покой" становится каким-то очень многозначительным. – Конец человечеству. Отвоевалось.

Есть еще способ проверки – взять стихотворение-другое, наобум открыв книгу.

Опять мировая тоска. Но не романтическая тоска пасынков эпохи очарования Разумом, или коммунизмом, которого обещано достигнуть через 20 лет (от чего все только усмехнулись). Потому что все – пасынки жизни: не только доживающие свой век старухи, хоть к церкви под старость вернувшиеся, раз нет счастья в этой жизни. Не только калека по жизни – пасынок ее. И самое в истории справедливое общество не смогло его не столкнуть в нищету. – Даже и не калеке, даже не старому нет возможности дать калеке хоть пятак.

Никакого упоения мировой тоской, как у романтиков. А трезвое рассмотрение. И приятие. И потому замирают чувства. Все – умирает. Не бунтовать же, если ну всё-всё.

Следующее наобум.

Собственно, лирический герой проходит мимо счастья других. А то даже и банально. И можно б было себя этим ублаготворить сегодня. Но он удовлетворяется самой неумолимой стрелой времени. Самим путем, пусть и неудобным. Это не бегство в себя и тем - в абсолютную свободу. Это, наоборот, смирение паче гордости. Но… перед кем (чем)? – Аж перед лицом Большой Медведицы.

Вроде, сходится все.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/27.html#27