Имею ли я право писать, если у меня нет развёрнутого толкования музыкального произведения (плюс у меня нет музыкального образования)?

Мне, видите ли, хочется закрепить те четверти-мыслей, какие мелькают.

О “Втором концерте для фортепиано с оркестром” (1900) Рахманинова.

Одна из крошечных мыслей такая.

Почему этот концерт наиболее любим, как я вычитал?

Я думаю, оттого что у него простая фабула. “Речь” в нём о том, как болезнь угрожает человеку, но есть признаки и надежда, что она не одолеет его, и так в итоге и оказывается, он полностью выздоравливает.

Читая (и ничего не понимая) анализ концерта, я, тем не менее, нахожу какое-то сходство со своей “простотой фабулы” в словах: "с широтой, необычной… отнюдь не связаны с многотемностью, с резкими противопоставлениями, это — иного рода широта… чрезвычайно длительного развития неизменных в своей основе певучих интонаций и умению долго сохранять единство настроения… сам тип эмоции — чрезвычайно замедленной в своем развитии… С общей широтой связана и широта вступления… Отзвучали протяжные аккорды, и медленно закружилась… необыкновенная, как бы “журчащая” плавность… медленным нисходящим секвенцированием, нередко — при “парящем” движении… присуще заключениям успокаивающего характера… мир тишины, покоя, сдержанной нежности… внешние проявления чрезвычайно скромны… торжественной “тишины”… глубокого покоя и внутреннего равновесия… скрытая жизнь…” (http://www.lafamire.ru/index.php?catid=21&id=977&Itemid=70&option=com_content&view=article). Не то, что Бетховен, каждые несколько секунд ставящий в тупик: что опять случилось?

Лично в моей жизни концерт сыграл выдающуюся роль. У меня трудно шло ухаживание за моей будущей женой. И трудность была не только в том, что мы жили друг от друга в полутора тысячах километров. А ещё в том, что я был не герой (в полном смысле этого слова, например, с Её точки зрения у меня был тот недостаток, что я ни разу не ходил в опасный для жизни туристический поход, не знал, что такое рисковать своей жизнью ради спасения жизни другого, и, хуже всего, я не вёлся на её настойчивые просьбы пойти с нею в такой поход). Плюс в ней ещё жила любовь, первая любовь, к таки герою описанного ранга, с которым она то ли неосторожно поступила, то ли что – и он её бросил. А я всё никак не мог заместить. А время шло. Я нервничал. И мы что-то поругались в письмах. И мне стало совсем плохо. И… я нашёл, как поправить дело. – У меня была пластинка с этим вот концертом, и я попросил сослуживца, ехавшего в Одессу (Она жила там), чтоб он с Нею созвонился и передал от меня эту пластинку без никаких слов (и без сопроводиловки от меня никакой). – Результат был позитивный, я почувствовал. – Как и в фабуле этого концерта.

Особенно меня волновали первые звуки этого концерта (первые полторы минуты тут). Они выражали для меня огромное сомнение в себе и – слов нет – какое-то глубокое оскорбление самим собою самого себя за такое огромное сомнение.

Она тоже мне пеняла за то, что я неуверенный в себе человек. И походы с опасностью для жизни предлагала для воспитания уверенности (на самом деле она так надеялась окончательно в меня влюбиться, чего я не знал тогда). А я знал, что я трус. И высоты боюсь, и вообще физической опасности. Хоть и бывало, что я преодолевал себя и кое-что вытворял, опасное для жизни, если б рассудил в тот момент, а не нарывался на вдруг проверку самого себя без свидетелей.

Где-то на 5-й минуте звучания – если необходимо искать аналогии переживаний – я слышу что-то похожее на то, что я чувствовал, - когда пошёл-таки в поход с нею во главе, - после преодоления двух опасных мест. Сами опасные места я преодолевал в каком-то трасе. То был не совсем я. И я этому похожести в концерте не слышу.

Вот что-то похожее и звучит тихо, но бурно на 5-й минуте.

Конец финала концерта похож на то вдруг свалившееся на меня счастье, когда я спросил Её… А моя мама, из прихоти, не захотела взять фамилию папы (да и её мама – тоже), и я не был уверен, что как-то так не поступит и Она (ну кто я был по сравнению с нею, героиней?)… Так вот на выжидательный вопрос, Она ответила: твою… Так я сам от себя не ожидал, какая волна счастья на меня нахлынет.

Вот. Такие конкретные ассоциации. Нужны ли они кому?

А это ж не всё. Меня ведь тянет признаться, что я запутался теоретически.

Взяв с мира по нитке всякого, я выстроил себе теорию, что идеалы (вдохновляющие художников) изменяются со временем, превращаются друг в друга в совершенно определённом порядке, колеблясь между полюсами: коллективизма и индивидуализма. По кругу. Из века в век. Если круг вытянуть во времени (например, слева направо), то получится синусоида. А на её перегибах (вверху и внизу, пусть вверху будет коллективизм, а внизу – индивидуализм), есть инерционные вылеты (для идейно несгибаемых особей, не умеющих измениться от изменения обстоятельств). Так если кто в вылет попадает, то это тупик.

В такой тупик (нижний, я его именую ницшеанством) попал – так у меня получилось – Рахманинов с самого начала творчества. Это довольно странное мироотношение. Не многим его дано понимать. Как-то понятно, что Рахманинов вскоре нарвался на провал одного своего сочинения. И так расстроился, что аж заболел.

Ницшеанство радуется мрачному. Казалось бы, болезнь должна была лить воду на мельницу его ницшеанства. И ницшеанцы ж смерти не боятся, а даже на испытание угрозы ею нарываются. (Это не как моя жена в юности. Она испытанию себя и других подвергала ради закалки для мужественной жизни, которую требовало построение такого из ряда вон выходящего объекта, как коммунизм. Ницшеанцу же ТАК надоела скука всесторонне плохой жизни, что не жаль с нею и расстаться. Ради… Тут со мной мало кто согласен. Ради радости от принципиально недостижимого метафизического иномирия, которая – радость – имеет отдалённый аналог в умении художника выразить ценность мига как представителя метафизической Вечности.) В общем – тупик. Духовного развития во что-то отсюда нет.

А Рахманинов заболел и выздоровел. И обрадовался этому. И написал “Второй концерт для фортепиано с оркестром”. – Никакой не тупик. Идеал, наверно, типа Высокого Возрождения.

К тому же прожил Рахманинов 70 лет, хоть и вернулся к ницшеанству. Ведь ницшеанцы долго не живут. Ницше прожил 56 лет, Белый 54, Мандельштам 47, Уайльд 46, Чехов 44, Гумилёв и Акутагава 35… Правда, Ахматова – 77.

И каково мне? И вам – читать такое ненаправленное и малообоснованное сочинение…

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6159.html