Пушкин. Песнь о вещем Олеге. Художественный смысл

Художественный смысл – место на Синусоиде идеалов

С. Воложин

Пушкин. Песнь о вещем Олеге.
Художественный смысл.

Словом "вещий" (от бога), отнесенным не к кудеснику, а к не ведающему будущего Олегу (предусмотрительным всего по-человечески), этим противопоставлением, начинается идея ничтожности предусмотрительности человеческой перед судьбой.

С. Воложин

В кои веки нашелся единомышленник, так

Нос вытащит – хвост увязит, хвост вытащит – нос увязит.

Пословица

ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам,

Их селы и нивы за буйный набег

Обрек он мечам и пожарам;

С дружиной своей, в цареградской броне,

Князь по полю едет на верном коне.

Из темного леса на встречу ему

Идет вдохновенный кудесник,

Покорный Перуну старик одному,

Заветов грядущего вестник,

В мольбах и гаданьях проведший весь век.

И к мудрому старцу подъехал Олег.

"Скажи мне, кудесник, любимец богов,

Что сбудется в жизни со мною?

И скоро ль, на радость соседей-врагов,

Могильной засыплюсь землею?

Открой мне всю правду, не бойся меня:

В награду любого возьмешь ты коня".

"Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен:

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

Грядущие годы таятся во мгле;

Но вижу твой жребий на светлом челе.

Запомни же ныне ты слово мое:

Воителю слава - отрада;

Победой прославлено имя твое;

Твой щит на вратах Цареграда:

И волны и суша покорны тебе;

Завидует недруг столь дивной судьбе.

И синего моря обманчивый вал

В часы роковой непогоды,

И пращ, и стрела, и лукавый кинжал

Щадят победителя годы...

Под грозной броней ты не ведаешь ран;

Незримый хранитель могущему дан.

Твой конь не боится опасных трудов:

Он, чуя господскую волю,

То смирный стоит под стрелами врагов,

То мчится по бранному полю.

И холод и сеча ему ничего...

Но примешь ты смерть от коня своего".

Олег усмехнулся - однако чело

И взор омрачилися думой.

В молчаньи, рукой опершись на седло,

С коня он слезает, угрюмый;

И верного друга прощальной рукой

И гладит и треплет по шее крутой.

"Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,

Расстаться настало нам время;

Теперь отдыхай! уж не ступит нога

В твое позлащенное стремя.

Прощай, утешайся - да помни меня.

Вы, отроки-други, возьмите коня,

Покройте попоной, мохнатым ковром,

В мой луг под устцы отведите;

Купайте: кормите отборным зерном:

Водой ключевою поите".

И отроки тотчас с конем отошли,

А князю другого коня подвели.

Пирует с дружиною вещий Олег

При звоне веселом стакана.

И кудри их белы, как утренний снег

Над славной главою кургана...

Они поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они...

"А где мой товарищ? - промолвил Олег: -

Скажите, где конь мой ретивый?

Здоров ли? всё так же ль легок его бег?

Всё тот же ль он бурный, игривый?"

И внемлет ответу: на холме крутом

Давно уж почил непробудным он сном.

Могучий Олег головою поник

И думает: "Что же гаданье?

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Презреть бы твое предсказанье!

Мой конь и до ныне носил бы меня".

И хочет увидеть он кости коня.

Вот едет могучий Олег со двора,

С ним Игорь и старые гости,

И видят - на холме, у брега Днепра,

Лежат благородные кости;

Их моют дожди, засыпает их пыль,

И ветер волнует над ними ковыль.

Князь тихо на череп коня наступил

И молвил: "Спи, друг одинокой!

Твой старый хозяин тебя пережил:

На тризне, уже недалекой,

Не ты под секирой ковыль обагришь

И жаркою кровью мой прах напоишь!

Так вот где таилась погибель моя!

Мне смертию кость угрожала!"

Из мертвой главы гробовая змия

Шипя между тем выползала;

Как черная лента, вкруг ног обвилась,

И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Ковши круговые, запенясь, шипят

На тризне плачевной Олега;

Князь Игорь и Ольга на холме сидят;

Дружина пирует у брега:

Бойцы поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они.

1822

1822-й год. Разгромлено карбонарское движение, задушена революция в Испании, разбит восставший против Турции Ипсиланти в сражении при Драгошанах (совсем близко от места пребывания Пушкина) Безнародные революции подряд стали демонстрировать свою слабость.

У поэта могли появиться сомнения о пользе романтического волюнтаризма вообще…

И это нашло отражение в “Песни о вещем Олеге”.

Нет, место Истории, которой вскоре Пушкин отдаст пальму первенства, еще в этой “Песни” занимает Рок, а проигрывающий волюнтаризм – в откровенном противостоянии Року - распространяется в князе пока не дальше его вытянутой руки (Олег сменяет любимого коня на другого). Еще Бойцы поминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они, чествуют Олега, его победоносный военный волюнтаризм, но уже - На тризне плачевной Олега. Процесс пошел, процесс сомнения в романтическом волюнтаризме, процесс перехода Пушкина к примирению с действительностью. Он еще будет прерываться. Иногда поэт еще будет порываться душой в лучшее будущее…

Иная, [высшая] [награда]

Была мне роком суждена -

[Самолюбивых дум отрада!

Мечтанья суетного сна!..]

Но творя “Песнь о вещем Олеге”, Пушкин был вдохновлен уже предвестием реализма в своем творчестве.

И это, конечно, нельзя впрямую процитировать (вполне в духе Выготского). И это не ахти какая для нас, теперешних, новость. Но прелесть стихов Пушкина не увядает. И тем они свежее, чем неочевиднее для нас эта неновость их художественного смысла, чем большим количеством противоречивых деталей мы ее обоснуем.

И счастье мне, что я встретил единомышленника в эстетике. И печаль, что даже он – под конец своего разбора – сникает в сомнении, нужен ли был он, разбор. И, мне кажется, он не сник бы так, если б подтвердил свой разбор текста еще и вне текста лежащими обстоятельствами жизни Пушкина, страны и Европы.

Вот я и поставил намек на внетекстовые обстоятельства впереди телеги, так сказать. А саму телегу, статью Якова Островского, полностью приведу ниже.

* * *

http://berkovich-zametki.com/Nomer15/Ostrovsky1.htm

Яков Островский

УРОКИ "ВЕЩЕГО ОЛЕГА"

Урок чтения

Мы ленивы и не любопытны. Прочитав стих, мы удовлетворяемся первым впечатлением, снятым с поверхности, и не хотим вглядеться в глубину, прислушаться к слову: зачем, почему? Особенно когда стих прост - простота, нам представляется, элементарна, неразложима. Именно таким представлялся атом. Пока мы не задали ему вопросы. Иное дело, когда мы сталкиваемся с очевидной сложностью, с явлением, произведением, над которым как бы стоит знак сложности: "вдумайся", ибо непонятность его бросается в глаза. Пастернак, Цветаева. Странный (трудный) ход ассоциаций, неестественный синтаксис, о которые спотыкаешься, перед которыми останавливаешься невольно.

Пушкин не останавливает - просто, легко, понятно. Как будто едешь по укатанной дороге - ничто не встряхивает тебя, дремлешь, убаюканный благозвучием, не осознавая своей дремы. Просто... как жизнь. Пока не задумываешься над ней. Но стоит задуматься...

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам.

Постойте, почему Олег "вещий", зачем Олег "вещий"? Кудесник с вещим языком - это понятно, ибо "вещий" - прорицающий будущее, ведающий будущее. И, как показало будущее, действительно "ведающий". А Олег при чем? Ведь весь стих о том что "не ведающий". Не правда ли, странно?

Однако раскройте словарь Даля: вещий - не только "кому все ведомо и кто ведает будущее", не только "предсказатель", но и "предусмотрительный, рассудительный ". Итак, оба вещие. Но по - разному: одному открыто будущее, другой же "предусмотрительный, рассудительный" (недаром предусмотрительно и рассудительно на другого коня пересел, чтоб смерти не принять). Один вещий - от бога, другой - как человек, всего лишь как человек. И это-то определяет трагедию, подчеркивает ее, ибо не просто человек противопоставлен богу, судьбе, но человек в его высшем качестве. Именно этим незаметным, но осмысляемым словом "вещий", не просто так поставленным - противопоставленным, и начинается идея ничтожности мудрости человеческой, предусмотрительности человеческой перед судьбой, идея, прочитываемая сразу и навсегда. Настолько сразу, что кажется: единственная. Единственная? Но вот вы вдруг останавливаетесь перед второй строкой: "Отмстить неразумным хазарам". "Неразумным" понятно: Олег вещий, мудрый, хазары неразумны, и за то обречены.

Обречены? Но ведь и он, Олег, обречен. За что? Они - за неразумность, он...? Да вот еще слово: "отмстить". Зачем оно здесь, вместе с обреченными хазарами? Как все это соотносится с идеей? Неужели никак? Ведь Пушкин, гений! А значит - ничего лишнего, ничего, что бы не "работало" на смысл - таков, пусть пока еще не сформулированный в "Теориях литературы", закон целостности художественного произведения.

Оставим пока эту загадку. Чтобы потом возвратиться к ней... С дружиной своей в цареградской броне Князь по полю едет на верном коне”. Ну, здесь-то хоть все ясно: как 5 и 6 строфы, "дружина" и "броня" "работают" на идею полной защищенности и неуязвимости, которая обернется затем бессилием: ни дружина, ни броня не защитят князя от рока, от судьбы (чем неуязвимей герой, тем "чище", убедительней и "всеобщей" доказательство идеи обреченности). И конь то нужен - для сюжета - от коня ведь и погибнет.

Произвольным с точки зрения целостности остается одно - эпитет "верный". К чему бы это? А если просто "на коне"? Ведь все последующее течение событий никак не нуждается в том, чтобы конь был "верным". Достаточно того, чтобы был. Да и идея обреченности от этого не пострадала бы.

Случайный эпитет? "Да нет, - настаивает поэт, - не случайный"; "верный друг", "верный слуга", "товарищ". Мало того, и этим не ограничивается - целую строфу (седьмую) "тратит" на обоснование этого тезиса. Значит важно, что "верный". Почему, зачем?

Первое, что приходит в голову: чтобы подчеркнуть эту самую "роковость" - коли на то воля божья, и от товарища, от друга погибнешь. (Не так ли в "Эдипе" отец погибает от руки сына? Что может быть противоестественней?! Недаром же рок самой сутью своей противостоит естественному ходу вещей).

Все правильно. И, казалось бы, достаточно. И все же... Не кажется ли вам странным, что Олег сразу же поверил словам кудесника, да так поверил, что тотчас отказался от "верного друга", отправив его в "почетную отставку"? Не кажется ли вам это слишком "предусмотрительным" и "вещим" - "благоразумным"? Да вот еще: потом, в течение строк мелькнет еще один неясный, "неуместный" эпитет - "благородные кости". Ведь не о костях же, в самом деле, о коне - благородный, как о коне - "верный". И опять: к чему?

Поэтическая структура всегда - "работает" на со-противопоставлении (см. у Лотмана). Значит "благородство" и "верность" должны быть чему-то противопоставлены, как броня - бессилию, как вещесть божья - вещести человеческой. Чему? Не неверности ли и неблагородству Олега, отказавшегося от друга с такой легкостью (недаром же тотчас после прощания с конем - строки:

"Пирует с дружиною вещий Олег

При звоне веселом стакана").

И не ощущением ли этой вины звучат потом строки: "Презреть бы твое предсказанье"... "Спи, друг одинокий" (опять эпитет!).

Презреть бы... Но не презрел. Победило благоразумие. Победил страх смерти. И, как нередко это бывает, обернулось все это предательством. Потому и появилось в начале то самое - "отмстить".

Нет, не просто о роке и судьбе писал Пушкин, но о возмездии. И в этом - нравственная суть "Песни о вещем Олеге".

На материале старого предания ставил поэт вечную проблему человеческого выбора между благоразумием и предательством.

Урок нравственности

Да был ли выбор-то - ведь судьба, рок - предопределенность? Пусть так, хотя, по сюжету, а не по нашим представлениям о роке, которые обуславливают такое восприятие сюжета, заставляют нас увидеть в нем то, чего нету, по сюжету, повторяю, Олег погибает именно в силу своего выбора - "Презреть бы твое предсказанье, Мой конь и доныне носил бы меня".

И все же пусть так: не было выбора. Но в том ли, в том ли? Не было выбора - умереть или жить, но был выбор - предать или не предать.

И снова - не замеченная нами странность. Не замеченная, пока не задумаемся мы, поверил ли Олег предсказанию. Коня сменил - значит, поверил. Все правильно. Но и наоборот тоже правильно: коня сменил, значит, не поверил, не поверил в неизбежность, в предопределенность - в то, что судьба. Увидел в словах волхва не предсказание, но предупреждение об опасности, не божье слово услышал, но человеческое. И слово это на пользу себе употребил. Ценой предательства. А то, что не вышло - на пользу, так на то есть причина. Но о ней - потом. Коня сменил - вот то-то.

Но за простотой этой пушкинской, той самой, лукавой - "поэзия, прости господи, должна быть глуповатой”- такое понимание глубин психологии человеческой, с которой позже, много позже, мы встретимся только у Достоевского. Нет, не в силах человеческих в предопределенность несчастья поверить. К Бабьему яру шли, тысячи против десятков автоматчиков, а нет, чтобы на автоматы эти кинуться - ведь все равно же смерть. Нет, шли к смерти покорно, покорностью этой надеясь избежать ее. Не так ли и Олег "покорился" воле божьей, судьбе в надежде избежать своей участи, перехитрить судьбу? Ведь совсем по Достоевскому переплелись в этом вера и неверие, бог и черт, животное и идеальное. И породили преступление.

И вот что еще важно: что преступление-то это, как всегда у Достоевского, - результат рационализма, "благоразумия".

Нет, чтобы сказать: "Чему быть, того не миновать - на то воля божья". Нет, и иррациональное трансформировал в рациональное - пользу. Не в этом ли сама суть прагматической человеческой психологии? И, не так ли человек саму эту идеальную категорию - рок, неизбежность приспособил для пользы человеческой, практической - оправдания. Ибо достаточно сказать: рок, неизбежность (или проще - обстоятельства), как станет возможным убить, предать и... избежать. Вины своей (в большом и малом, в делах государственных и бытовых - ах, что я мог сделать?! - так избегаем, на бога и обстоятельства вину свою перекладывая).

И знал ведь, ощущал, как всегда мы знаем и ощущаем, - безнравственно. Потому и приказал: "Купайте, кормите отборным зерном, водой ключевою поите". Не только потому, что товарищ, - совесть свою успокаивал: не виноват, мол, и сам того не хочу, да "расстаться настало нам время" (ах, эта ссылка на время, как часто оправдывала она нас в подлой истории нашей!).

Отборным зерном и водой ключевою и зерном откупился. От коня. Но не от совести. Она заставила вспомнить. Она, как Раскольникова, потянула князя на место преступления. И ощущение вины стало гробовой змеей, выползшей из черепа (недаром - из черепа!).

Так совершилось и завершилось преступление и наказание Олега, а вместе с ним преступление и наказание человеческого "благоразумия", противостоящего нравственности. Ибо не только "обстоятельства, но и сам рок не может оправдать преступления нравственности. Так в "Царе Эдипе", так в "Песне о вещем Олеге" - извечно и навсегда - так.

Урок вежливости

Так я прочел (через много лет - заново) "Олега": уже не жертву увидел я в нем, как всегда до этого видел, но преступника.

Итак, новая интерпретация. Как часто о режиссерах, исполнителях, критиках - это - с восклицательным знаком: такие уж мы прогрессисты.

А подумать: да в чем прогресс того, что приветствуем? Вот написал Пушкин или Бетховен, или Шекспир нечто. Не для того же просто, чтобы произведение создать, но чтобы сказать нам что-то, чего иначе, на языке понятий, сказать не могли. Чтобы сказать, понимаете? И чтобы мы с вами поняли, что они сказали.

А теперь поставьте себя, каждый, на их место: так ли уж приветственно отнесетесь вы к любой интерпретации, то есть толкованию вашей мысли? А ведь ручаюсь: и завопить можете - "Да не это я хотел сказать, не это! Да что мне до того, что по-новому мысль выкручивается, ведь именно выкручивается!".

И получается, что дело не в том, нова ли интерпретация, а в том, верно ли она вашу мысль выражает, а то ведь, согласитесь, не прогресс получается, а одна безнравственность, ибо, чужим, великим, именем прикрываясь, свою мысль, пусть даже и весьма прогрессивную (тем часто только, что к своему времени приуроченную, на своего слушателя рассчитанную), "нагора" выдаете, да при этом еще и тем пользуетесь, что закричать: "Да не это я хотел сказать, не это!" некому.

И получается: новое-то новое, да бесчестье и лицемерие, потому что "великий" - кричите, в любви и преданности распинаетесь, а что мысль и чувства его предаете, до того вам и дела нет. В этом ли прогресс - в бесчестье ли? И в требованиях ли времени (опять!) оправдание?

Нет, как хотите, а элементарное уважение к памяти их (даже если просто люди, не гении) должно заставить задуматься: что Он сказал, это ли, что я услышал? Его или себя несу я людям?

Этот вопрос встал передо мной, когда я поставил последнюю точку в предыдущей главе.

Когда же я правильно понимал его: тогда или сейчас? О чем же писал он, кем был его Олег: жертвой или предателем?

Боюсь, что, несмотря на весь предыдущий анализ, жертвой. Так - по эмоции, которая, одна, и противостоит рассуждению.

Одна. Но разве этого мало?

Допустим, Пушкин писал о предательстве. Так мыслил. Так ощущал. Где же следы его эмоции? Нет их. Хотя поэт даже в самом эпическом своем произведении остается лириком. На то и поэт.

Факт предательства есть. Осуждения нет. Напротив, именно в тот момент, когда Олег прощается с конем, то есть, в соответствии с анализом, в момент предательства, я вместе с ним разделяю горестное чувство прощания с другом, прощания не желанного, но необходимостью продиктованного. А что "необходимость" эта - самосохранение, понимаю головой, но не эмоцией. И строку - "Вскрикнул внезапно ужаленный князь" - тоже эмоцией - как роковую предначертанность, а не возмездие. И после, вслушайтесь в эту грустно-величественную ноту: "Ковши круговые, запенясь, шипят На тризне плачевной Олега... Бойцы вспоминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они". Да разве возможна такая эмоция, если о предательстве речь?

Нет, не о предательстве писал Пушкин, но о роке, не о возмездии, но о бессилии человека перед судьбой. Эмоцией - так. Всей структурой стиха - так.

Значит, ошибка в анализе? Думаю, что нет. Боюсь, что эмоция подвела не только меня, но и поэта, Пушкина: он сам не заметил предательства, которое, как гробовая змея в черепе коня, скрывалось в самом материале, или, говоря языком современной науки, в избранной им модели.

Так бывает нередко - ведь в эпическом произведении перед нами предстает не только произведение, то есть некая конструкция, созданная художником для выражения его идеи, но и сама жизнь, из материала которой творится эта конструкция. Потому и восприятие наше может быть двойственным: одно, определяемое конструкцией, другое - материалом. Именно это и обуславливает саму возможность расхождения между интерпретацией и авторской позицией.

(Так, один читатель говорил мне:

- Правильно Толстой Лев ее под паровоз кинул, туда ей и дорога. Ну, чего ей нужно было: муж такой - выше генерала, в доме что хочешь, а она... (здесь мой собеседник неудобопроизносимое слово употребил).

Не ситуацию романа оценивал он, а некую жизненную ситуацию, извлеченную из романа и как бы независимую от него. И в этом нет неправоты. Будь он писателем, он, быть может, использовал бы ту же ситуацию, но всей структурой романа повернул бы ее по-другому, к своей идее.).

И, следовательно, вина интерпретаторов не в самом факте интерпретации (читатель всегда интерпретирует, вносит в текст свое, субъективное), а в том, что, используя произведение как материал для собственных построений, он выдает их как построения самого автора. Простительно еще, если это ошибка, если это от неумения прочесть правильно. Преступление, если это позиция (а сплошь и рядом именно это узаконивается), если чужой текст принципиально рассматривается как материал для самовыражения. Тут уж хочется призвать к элементарной этике. Именно это - элементарная порядочность - заставляет меня, принеся извинения поэту, сказать: то, что обнаружил анализ, не есть идея произведения, но эта та идея, которая есть в материале произведения. Кажется так. А может быть, только кажется?

Урок по предмету, который, к сожалению, не изучается

- Странно, - скажешь ты, мой отсутствующий, но воображаемый читатель. - Сначала автор убеждает, что "не просто о роке и судьбе писал Пушкин, но о возмездии". 3атем: "Нет, не о предательстве писал Пушкин, но о роке, не о возмездии, но о бессилии человека перед судьбой". Еще через страницу: "То, что обнаружил анализ, не есть идея произведения, но это та идея, которая есть в материале произведения", то есть вытекающая из материала интерпретация (хотя сам же выступает против интерпретаций!). И тут же, рядом, очередной курбет: оказывается, что автор и сам не знает: интерпретация или все же Пушкин? Но если все это вызывает сомнения у самого автора, зачем было браться за перо, и какое это имеет отношение к науке? Ах, мой читатель, кто сказал тебе, что обществу нужны истины и не нужны сомнения?" Не уверен - не обгоняй! " - таково правило уличного движения. На дорогах к истине правила другие.

С пеленок мы приучены получать готовые истины. (Каждый школьный, каждый институтский учебник - катехизис, свод несомненных и не предполагающих проверки правил). И живем ими. Почти не задумываясь: а истины ли это? Да и к чему задумываться - истины облегчают нам жизнь (свободный выбор - одно из самых трудных для человека дел). Потому наша мечта получить их как можно больше и в как можно более готовом виде. Например, передать решение разных задач машинам. Мечтают об этом не только "простые люди", но и ученые. С той только разницей, что за собой они оставляют "чистую эвристику" (просто потому, что она не под силу машинам, а то бы и ту отдали).

И при этом не задумываются эти самые ученые, что при этом и самой эвристики не останется. Потому что она рождается на пути к решению тех самых задач, которые они отдадут машинам.

На том самом пути, который рождает и сомнения. Машины за нас сомневаться не будут. Они будут идти к цели (поставленной перед ними) прямо, без отклонений, "по кратчайшему расстоянию между двумя точками". Решая задачу о том, сколько будет дважды два, они получат ответ, не задумавшись по поводу того, что то же самое они могли получить сложением или возведением в степень, или о том, что, странно: одиножды один подчиняется другому закону, с чего бы это, или уж совсем черт знает о чем: что, мол, что это такое - "жды", откуда это в языке? И мы уже не задумываемся над всем этим по пути, потому что пути-то и не будет. И это станет началом нашего творческого бесплодия, ибо утратим мы на этом все ассоциации, которые могли бы возникнуть, и мысли, которые могли бы родиться.

Готовые истины, добытые другими (потому и готовые - для нас) - сомнительный подарок, троянский конь. Ибо они метафизируют нас, вводя в застывший, затвердевший мир. А ведь в головах тех, кто их добывал, они вываривались в "питательном бульоне". И этот "бульон", поверьте, нередко полезнее самой истины, потому что заставляет нас войти в саму атмосферу мышления ученого, делает из нас самих искателей и производителей новых идей, в которых так нуждается человечество.

Мало того. Истина, оторвавшаяся от пуповины истории, ее породившей, истина, если можно так выразиться, без биографии, не помнящая родства, в конечном счете, нередко теряет свою истинность. Ибо в биографии своей прочно связана с тем, как порождена, зачем порождена, с массой ограничений и оговорок, которые осознавал мозг, породивший ее, но которые остались там, внутри этого мозга, потому что ученый боялся затемнить ее всеми этими оговорками, да и просто потому, что невозможно выразить в четких понятиях истину во всем ее объеме, даже самую простую. И потому получаем мы не истину, но абстракцию истины.

И тогда приходят толкователи, интерпретаторы, практики истины, те, которые не сомневаются. И, уже не видя всех ее связей, не зная, что стояло за ней, делают ее прямой и несгибаемой, как палка. И, в отличие от той, которая сделала из обезьяны человека, эта палка делает из обезьяны вооруженную обезьяну. Зачем было браться за перо? Затем, чтобы увеличить число не вооруженных обезьян, но людей: тех, которые думают, тех, которые называются Homo Sapiens.

* * *

Я не просил Якова Островского разрешить мне полностью повторить его сочинение. Зачем?

Искать его… А вдруг не согласится…

А так хочется быть рядом с единомышленником. Повоевать с ним вместе против общих врагов. И хочется помочь его читателям не убояться,- чего Яков Островский невольно достиг,- необычности выводов из обнаружения и снятия противоречий элементов текста.

Нет, он прав. Осторожность ого как нужна. Но и смелость – тоже.

И я надеюсь, что моя преамбула о психо-социолого-исторических реалиях, касающихся личности поэта и времени создания его произведения поможет читателю увериться, что все-то Яков Островский сделал верно. Даже и предупредив о необходимой осторожности. Ну разве что чуть-чуть перестраховался.

07 ноября 2004 г.

Натания. Израиль.

На главную
страницу сайта
Откликнуться
(art-otkrytie@yandex.ru)
Отклики
в интернете