С. Воложин.
Платонов. Впрок.
Художественный смысл.
|
Коммунизм как жизнь в неприкладном искусстве. |
Сталин не ошибся, оказывается.
Я начал читать повесть Платонова “Впрок” (1931).
Перегибщик (левый) на перегибщике там все в начале.
Читать начал из-за мнения, что индукция ненадёжная операция. Вот до 1697 года большинство человечества думало, что лебеди – белые. А оказалось… Много я произведений Платонова прочёл. Все они показывали, что сочинены они были под влиянием подсознательного идеала. Но кто знает, очередное, ещё не прочтённое, таким же окажется ль? А искать подсознательный идеал по странностям – это ж такая сласть…
Вот в этом начале: корявая речь левых перегибщиков это что? Она отличается от речи скрытых врагов советской власти?
|
— сказал один добровольно живущий старичок, ехавший попутно со мной, — |
— Сколько травы навсегда скроется… …сколько угодий пропадет под кирпичной тяжестью! |
Между троеточиями справа находятся слова, что слева. Слева – перегибщик, справа – контрик. Трусливый контрик говорит правильной речью, перегибщик (“я”-повествователь) – искажённой.
|
…— Порядочно, — ответил ему другой человек, имеющий среднее тамбовское лицо, может быть, житель бывшего Шацкого уезда. Он тоже пристально наблюдал всякое строительство в оконное стекло и шептал что-то с усмешкой гада, швыряя между тем какие-то кусочки из своего пищевого мешка в рот. Этот житель старой глухой земли не признавал, наверно, научного социализма, он бы охотно положил пятак в кружку сборщика на построение храма и вместо радио всю жизнь слушал бы благовест. Он верил, судя по покойному счастью на его лице, что древние вещества мира уничтожат революцию, — поэтому он глядел не только на новостроящуюся республику, но также на овраги, на могучие обнажения глины, на встречных нищих, на растущие деревья, на ветер на небе — на весь мертвый порожняк природы, потому что этого дела слишком много и оно, дескать, не может быть истреблено революцией, как она ни старайся. Ветхое лежачее вещество все равно, мол, задавит советский едкий поток своим навалом и прахом. Имея такое духовное предвидение, тамбовский человек скушал еще немного кое-чего и от внутренней покойной расположенности чувств вздохнул, как будущий праведник. |
— Тракторы горячие, а жизнь прохладная |
То же самое. Справа – другой, более смелый контрик.
Вопрос, кем является товарищ Кондров, противостоящий крайностям?
"— Это хорошо, это нам полезно. А то все, понимаешь, заняты! Да еще смеются, гады, когда скажешь, что над нашим колхозом солнце не горит!..”.
Электричество солнцем называет…
Один колхозник там, у Кондрова, чересчур суетится насчёт колхозного добра. Вот я дочитал, что и он речь корявит:
"— Слухай, дядя Семен! Ты чего ж вчера сено от моей кобылы отложил, а к своему мерину подсунул? Ишь ты, средний дьявол какой, — знать, колхоз тебе не по диаметру!”.
Корявости имеют тенденцию быть около культуры: “среднее тамбовское лицо” (от среднего арифметического математики), “древние вещества мира” (пахнет геологией), “не по диаметру (опять математика)".
И этот “я”-повествователь, сколько-то образованный же человек, а всё равно корявит речь: "двадцать тысяч экономических электрических свечей”, “хорошо сосчитанную кривизну”.
Такой же стиль в надписи, что при каланче с искусственным освещением огородов:
"Солнце организуется для покрытия темного и пасмурного дефицита небесного светила того же названия”.
(Я электротехнику за 60 с чем-то лет забыл. Но мне стало интересно: чего это световой рефлектор из множества лампочек когда-то горел, а потом потух, если цепь не порвана?)
И теперь вопрос. Вот эти слова “я”-повествователя: "трогательная неуверенность детства”… Они ж говорят мне, что передо мною платоновская иллюстрация знаемого, так называемых ошибок роста. То есть это не художественное произведение.
Я, правда, нахожусь в конце одной шестой части текста. Впереди 5/6.
.
(Хм. Хорошо читать и тут же комментировать… Все соединения лампочек оказались закороченными. От жары сгорела изоляция проводов. Надо водяное охлаждение сделать и всё.)
.
Так сюжет сдвинулся: “я”-повествователь пошёл в другое место.
.
Но в первой деревне был трезво мысливший Кондров. Который распоряжения по коллективизации исполнял не все, а по своему здравому усмотрению (упрёк власти от имени Платонова, посмевшего после Сталина, от себя, прижучить перегибщиков {чего я в Платонове не понимаю; зачем так себя, писателя ставить? Или после знаменитой статьи Сталина “головокружение от успехов” перегибы на местах продолжались и продолжались?}). Вот Кондров и электрика, разобравшегося в перегорании рефлектора-солнца, привёл в колхоз.
А в следующей деревне совсем заумный председатель колхоза.
"Он угрюмо предвидел, что дальше жизнь пойдет еще хуже. По его выходило, что людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам…”.
Заумь партийного секретаря, считавшего председателя правым уклонистом, я даже постигнуть не смог.
Насмешка над борьбой с уклонами? В которой ничего не разберёшь?
.
В следующем месте люди переживают газетные новости, как свои личные. Нет, буквально.
Я не понимаю, над чем Платонов издевается? Над энтузиазмом строителей социализма с самоуправлением (в каждом месте – какая-то местная инициатива фонтанирует)? – В смысле на самом деле самоуправления как раз и нет-то? Все во всём подчиняются центру, что ли?
Вот умелец Григорий как проделал антирелигиозную акцию? Он соблазнил играющего с помощью батареи и газоразрядной трубки в виде нимба роль Бога кочегара астраханской электростанции остаться у него в кузне работать.
Вот издевка над этим Григорием: он мечтает от тракторах в 200 лошадиных сил (при тогдашних, я посмотрел, 20 {при современных 400 - 600}).
Я в растерянности: ну зачем Платонов издевается над личным энтузиазмом, имевшим место быть?
Или вся загвоздка в “личном”? Ибо был энтузиазм спровоцирован пропагандой как массовый. А не как саморазвитие.
.
Так. Следующее место, куда пошёл “я”-повествователь.
Тут происходит такой разговор:
"— …собрались люди в кучу с одним планом и желанием, стали работать, и вдруг ничего у них не вышло. Это же страшно, и так быть не может! Так думает безумный или ненавистный.
— И я [повествователь] так думаю иногда”.
И я вспомнил первые строки повести про “я”-повествователя:
"В марте месяце 1930 года некий душевный бедняк, измученный заботой за всеобщую действительность, сел в поезд дальнего следования на московском Казанском вокзале и выбыл прочь из верховного руководящего города …не мог солгать и ко всему громадному обстоятельству социалистической революции относился настолько бережно и целомудренно, что всю жизнь не умел найти слов для изъяснения коммунизма в собственном уме”.
Он поехал из Москвы проверить, чувствуя, что что-то не социалистическое строится. (Я подозреваю, что без самоуправления это не социализм.)
В новом месте цапается “я”-повествователь с председателем колхоза из-за вопроса, почему беднота, как объединилась в колхоз, так сразу бОльшую площадь засеяла. Председатель отвечает: "…потому что для нас нет такого вопроса, для нас это понятно без всякого ума”.
От массового энтузиазма? От того, что одиночки, без массового энтузиазма, не засевали полностью то, что имели?
То есть “я”-повествователя ткнули носом в его дерьмо, которое есть вот что: "нет колхозного чувства и классовой нужды, не все поспевают за революцией”.
И дальше описана утопия, как председатель колхоза Кучум устроил жизнь в своём колхозе, тяготеющую к коммунизму уже сейчас.
"Для всей этой молодежной части колхоза снабжение было установлено, как в коммуне, без всякой разницы и поправки на общественную трудовую полезность (принималась во внимание только возрастная разница: например, младенец и уже работающий юноша в 17 лет и т. п.)”.
При этом юноши работали изо всех сил без всякого принуждения. Сдельщина начиналась только после 20-ти лет.
На самом деле было не так. 11 марта 1930 г. был принят Колхозцентром, одобренный Народным комиссариатом земледелия СССР и утвержденный Совнаркомом СССР и Президиумом ЦИК СССР “Примерный устав сельскохозяйственной артели 1930 года”.
(Потому, наверно, повесть и начинается указанием даты: "В марте месяце 1930 года”.)
То есть повесть можно переименовать так: “Узду централизму!”
И тогда можно понять, почему Сталин, прочтя её, на полях написал: “Сволочь!”, - и "В редакцию журнала “Красная новь” Сталин отправил письмо, в котором охарактеризовал произведение как “рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения”, потребовав наказать автора и издателей” (https://bookshake.net/b/vprok-andrey-platonovich-platonov).
.
Следующее место – Гущёвка. Там был "Упоев, главарь района сплошной коллективизации, не имевший постоянного местопребывания”.
Подозреваю, перегибщик.
Так и есть:
"…в одну душную ночь он сжег кулацкий хутор, чтобы кулаки чувствовали — чья власть.
Упоева тогда арестовали за классовое самоуправство, и он безмолвно сел в тюрьму”.
Нет, ну публицистика это. Даже не произведение прикладного искусства, хоть и движимо оно не названным идеалом настоящего социализма, т.е. с ежедневно растущим самоуправлением.
А про Упоева и похлеще есть… Коммунистический и-ди-от.
.
Можно б и прекратить читать это публицистическое произведение, но привычка дочитывать…
Так что следующий у нас перегибщик кто? – антирелигиозный.
Хотя… Я ж могу читать и не отчитываться о чтении про утрированные ситуации.
.
Нет. Не могу. Дочитал до случая, противоречащего идеалу настоящего социализма (с самоуправлением). Коммуна с 1923 года. Но. Коммунары-учредители перемёрли, а теперешние стали вполне центропупами, притворяющимися бедно живущими (в общественной столовой плохо кормят), что б к ним никто чужой не внедрился, а дома кушают они дополнительно и единолично. И плевать им на всех, кроме себя, обуржуазившихся. Полное перерождение.
Так как с самоуправлением?
Или крестьянская жизнь даже и с самоуправлением с необходимостью ведёт коммуну к перерождению?
.
Эта подножка идеалу социализма-самоуправления возвращает опять в начало повести:
"…всю жизнь не умел найти слов для изъяснения коммунизма в собственном уме”.
Платонов не кокетничает незнанием своего “я”-повествователя, а в самом деле не знает. Сознание. “Знает” только подсознанием. – И меня озаряет, ЧТО “знает” подсознание: коммунизм – это жизнь в искусстве (когда работать будут роботы, а опасность – сужу по времени 90 лет спустя и по планам посткапитализма – влияния эры Потребления будет парализована искусством же). Во всяком случае, Засулич за 20 лет до Платонова об этом догадалась (и потому Октябрьскую революцию не приняла):
"Жизнь мысли и чувства, свободную деятельность ради высшихъ целей онъ [пролетариат] создаетъ себе, где можетъ, лишь за пределами работы”.
Что меня озарило верно, можно проверить, посмотрев, что в повети написано об искусстве (есть только два места, какие находятся Find-ом в повести):
"Поздно вечером я посетил клуб артели, интересуясь ее членским составом. В клубе шла пьеса “На командных высотах”, содержащая изложение умиления пролетариата от собственной власти, то есть чувство, совершенно чуждое пролетариату. Но эта правая благонамеренность у нас идет как массовое ИСКУССТВО [выделено мною], потому что первосортные люди заняты непосредственным строительством социализма, а второстепенные усердствуют в ИСКУССТВЕ.
Члены артели героев, устроенной по образцу якобы коммуны, имели спокойный чистоплотный вид и глядели на героев действия пьесы как на самих себя, отчего еще более успокаивались и удовлетворялись. Четыре девочки-дочки стояли по углам сцены и держали десятилинейные лампы; одеты девочки были в белые платья, на головах их лежали густые прически, и весь их вид напоминал старинных гимназисток.
Кроме нормальной сытости лиц, ничего в тот вечер я заметить в артельщиках не успел”.
Логика у меня слабая, но такое, прикладное, искусство (здесь призванное усиливать переживание довольства), как и любое прикладное, подсознанием Платонова как коммунистическая тенденция “отвергается” (кавычки из-за отнесённости к подсознанию), значит, “утверждается” неприкладное искусство, порождающее тончайшие переживания общения подсознаний автора и восприемников. Он им – ЧТО-ТО, словами невыразимое. Они себе (сами или с помощью литературоведов) – озарение, что значит это ЧТО-ТО.
А странностью в тексте повести, указывающей на такой идеал я предлагаю считать упоминавшийся повсеместный культурный тон в синтаксических извращениях речи прокоммунистов. Вот ещё пример:
"— Капитализм рожал бедных наравне с глупыми. С беднотою мы справимся, но куда нам девать дураков? И тут мы, товарищи, подходим к культурной революция. А отсюда я полагаю, что этого товарища, по названию Пашка, надо бросить в котел культурной революции, сжечь на нем кожу невежества, добраться до самых костей рабства, влезть под череп психологии и налить ему во все дырья наше идеологическое вещество...”.
Извращения речи есть образ того, что до строительства коммунизма ещё очень и очень долго. Вопреки последним словам повести:
"Расставаясь с товарищами и врагами, я надеюсь, что коммунизм наступит скорее, чем пройдет наша жизнь, что на могилах всех врагов, нынешних и будущих, мы встретимся с товарищами еще раз и тогда поговорим обо всем окончательно”.
.
Я давно ратую за тонкость в восприятии искусства, неприкладного (в пику сильным эмоциям от прикладного искусства). Ратую за озарения.
Когда-то я запоминал моменты озарения. И даже хвастался ими.
Помню, - это было в месте с претенциозным названием “Клуб успеха”, - как раз после заседания этого клуба я принялся продавать принесённые мною экземпляры только что изданной на деньги спонсора моей очередной малотиражной брошюры. Являл успех. Это были страшные 90-е годы. Девушки, пришедшие в клуб искать успешных мужчин, обступили меня и попросили рассказать что-нибудь интересное о творчестве. Я, может, и внешне тогда ещё что-то собою представлял, хоть шёл мне уже шестой десяток лет. И я залился, как соловей.
Я рассказал, как меня озарило о художественном смысле “Станционного смотрителя” Пушкина. Где-то через 10 лет после того, как я прекратил о нём писать, поймав себя на фальши. А озарило меня в, можно сказать, поэтических обстоятельствах.
Я пошёл гулять по нижней дороге над морем вдоль одесского побережья. Под мышкой у меня была книга Лотмана, абзац из которой через час стал ядром моего озарения. Была глубокая осень. Меня перегонял, наверно, фронт изменения давления. Оно падало, и на всё стал опускаться туман. Моя гипертония отступила. Стало хорошо. Я свернул с дороги на пляж когда-то недоступного привилегированного санатория. Теперь всюду стало можно ходить. Я тут был впервые. Лежаки оказались необычными, широкими и стационарными. Урез воды был скрыт под наползшими на берег льдинами. Их осторожно и с трудом преодолевал, выходя из моря, не улетевший со всеми лебедь. Я пошёл ему навстречу. Он повернулся и вернулся в море. Я прилёг на лежак. И тут меня озарило. – Я понял, что то, что под мышкой моей у Лотмана написано о “Капитанской дочке”, годится – вопреки Лотману – не для “Капитанской дочки”, а для “Станционного смотрителя”! – И я поспешил домой, писать. Я почувствовал, что могу теперь объяснить любую деталь повести с одной и той же точки зрения – идеала консенсуса в сословном обществе.
С тех пор прошло 26 лет. Я стал стар и безобразен. Озарений со мной случилось великое множество. И случаются они со мной абы где и когда. Я как бы раздвоился. Физическое “я” живёт отдельно, духовное отдельно. Это духовное вечно теперь очень озабочено тем, где найти произведение, способное озарить, и как распознать, какого рода странность передо мной: та, что способна или что не способна озарить. – И вот соответственно моему физическому безобразию меня озарило насчёт повести “Впрок” о коммунизме как жизни в неприкладном искусстве… в туалете. Когда я подтирался. – Бвэ.
Как манить людей тонкостью переживания от неприкладного искусства?
.
Итак, я себя выставил человеком с художественным вкусом. Синтаксические извращения, мол, это образ нынешнего полного краха в выдерживании курса на пусть и будущий, но коммунизм как жизнь в неприкладном искусстве. То есть я выставил себя человеком, чующим художественный смысл, хоть тот и нецитируем.
А кем тогда считать человека, говорящего об огрехах синтаксиса иначе? Так:
"Но именно эта стилистическая избыточность создает одновременно и некоторый квазибюрократизм этой прозы, намек на ее бюрократические корни, определенную иронию по отношению к этому стилю, которым пытается говорить думающее крестьянство” (Время потрясений. 1900-1950. М., 2018. С. 354).
То есть чистое-де критиканство.
Соответственно оценивается Сталин:
"Сталину померещилось, что Платонов измывается над его главным вкладом в коллективизацию” (С. 356).
Дурак, мол, Сталин.
Но Сталин не дурак. Он чуял и то, что за текстом. А за текстом “сказано” подсознательным идеалом, что строится не социализм, а лжесоциализм.
То есть Сталин-то как раз с художественным вкусом. А воспринимающий только текст им не обладает.
Заодно он халтурщик:
"На календаре 1932 год, публикация в “Красной нови” повести “Впрок” Андрея Платоновича Климентова, более известного как Платонов” (С. 351).
На самом деле не 1932, а 1931.
23 июня 2021 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |