Чем она хороша, смутность? – Обещанием любимого труда по прояснению недопонятного.

.

Так случилось, что я стал как-то чересчур оригинальным. Принял в качестве своих такой набор понятий, что получился уникальный букет.

Только в самое последнее время нашёл почти единомышленницу – искусствоведа Екатерину Андрееву – в понимании ницшеанства как метафизического иномирия.

И обладателями так понимаемого ницшеанского идеала совершенно неожиданно оказались – при разборе – Чехов, Чайковский и Левитан. (Что дико для многих.)

Но вдруг я натыкаюсь на указание, что Пастернак их, всех троих, ввёл в одно стихотворение.

Я радуюсь, конечно, тороплюсь скорей посмотреть, как именно это сделано. И – ужас – это 1943 год. Война. А Пастернаку хоть бы хны.

Может, он какими-то военными судьбами был заброшен в какую-то Тмутаракань?

Нет. В Карачеве он был осенью 1943-го. Это между Брянском и Орлом, а не края "севера строгого”. Город был разрушен до основания, а не "Домишки… обители”. И была жаркая осень, "командировка писателей закончилась 10 сентября 1943 года” (https://dzen.ru/a/X5UpLJjldwSh5xDk), а не "Октябрь”. И в эвакуации он был в Чистополе, это около Казани. Он почти на севере был в поселке Всеволодо-Вильва в Пермском крае, но в 1916 году, "с середины января до конца июня” (https://permneft-portal.ru/newspaper/articles/permskiy-period-borisa-pasternaka/). Так он там нашёл себя, пишут. Как беспечного, пишут. Удрал от переосвидетельствования, грозившего мобилизацией, пусть и короче у него одна нога.

Господи! Неужели это всё один и тот же Пастернак, влюблённый в миг! Собственно, в абы какой! – "Сводило челюсти” (спать хочется в "три” ночи), “бред” – это плохое. Но! "Синее оперенья селезня / Сверкал за Камою рассвет”!

А в 43-м? – То же самое! – "угол медвежий” и масса тому подобного – это плохое. Но! – "Накрытые небом, как крышей!”

Формула ж идеостиля импрессионизма какая? – Хвала абы какой жизни. Идёт 1916-й, идёт 1943-й, война, а… хороша любая жизнь. Даже любой её миг.

И потому – в пику – кончается первое стихотворение тремя ницшеанцами, тоже исключительно относившимися к мигу. Но! Как к нестерпимому горю, что вот он, миг, НАВСЕГДА уходит и больше никогда не повторится. Что нестерпимо. Аж до неприятия всего Этого мира с его физикой, временем и изменчивостью. – Что ж вместо Него? – Иномирие!

Так вот Пастернак так не согласен. Для него "сумерки” есть "Блеск оловянный”. А это – хвала абы какой жизни.

То есть автор, пишущий о символизме и наведший меня на Пастернака, понял его с точностью до наоборот:

""Серебряный век”, “духовный ренессанс”, “греческое Возрождение”, “новый александрийский период”. Отметим: все эти выражения отмечены меланхолическим пассеизмом и осенне-сумеречным мироощущением. Очень точно в метафоре осени Б. Пастернак, соединив имена писателя, композитора и живописца, определил настроение современников: “Осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана” (“Зима приближается...”, 1943)” (К. Г. Исупов. Блеск и нищета символизма. https://www.academia.edu/27138517).

Символизм был таки не без трагизма. Но это потому, что его идеостиль описывается формулой, схожей с поговоркой: “Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься” в сверхбудушем с его Добром для всех.

И потом. Серебряный век – это не только символизм, а и декадентство (Добро и Зло равны, ну и пусть), и акмеизм (над Добром и Злом). – Всё с трагедией. Потому и сумерки есть образ этого века.

Исупов до всех этих тонкостей не доходит.

Впервые опубликовано по адресу

https://dzen.ru/a/ZHidlJsGUHUu-6Gp