Что я недопонял Пастернака.

Недавно мне повезло “понять” его “Доктора Живаго”. Но остались занозы сомнения. Пастернак у меня как-то не отличался от чахоточника Чехова, который ценил миг как Вечность, в которой нет смерти. Чехову вся жизнь – ерунда по сравнению с этой величественной метафизической Вечностью.

Вот зачем Чехов заставил Треплева поправить дяде галстук?

Треплев так волнуется. Первая демонстрация своего творчества публике. Пусть домашним. Но всё равно. Пусть он их не высоко ставит. Но всё равно. Первый же раз. А ещё ж надо, чтоб понравилось Нине Заречной, любимой. Мало, что она пьесу знает, играет в ней. Мало, что та ей нравится, наверно, раз она, вот, в ней играет. Но ей, может, он нравится, потому она и играет. И, может, и он, и пьеса разонравится, если будет провал. Так что волнение двойное. Тройное. Успеет ли к восходу луны, которая, - так задумано, - тоже как бы действующее лицо. Даже четверное волнение. Ибо вообще может всё сорваться, если Нина из дому не удерёт.

А вламывается Чехов и заставляет его… галстук дяде поправлять. Обращать внимание на запущенный дядин вид.

Время!

Чехову важен ход времени, независимый ни от чего…

Ну что этому больному писателю, скоро умрущему, эти страсти-мордасти, что он тут для персонажей понавыдумал?! Всё это только повод, чтоб поглядеть мимо и увидеть незаинтересованный ход времени, свой незаинтересованностью намекающий о, собственно, отсутствии времени в Великой Вечности.

Чехову, казалось бы, такому гуманисту, эта нечеловеческая метафизика по душе, как самому Сатане, изгнанному Богом, то есть отъединённому от самого высокого, что есть в жизни. А в нежизни самое ценное – независимость. От самой смерти независимость. А уж от жизненных перипетий – независимость тем более.

Холодно в том заветном мире у Чехова. Но Чехову нипочём, он – ницшеанец. Его если и заинтересует миг жизни, то за то, что он – исчезнет навсегда и никогда не повторится. Это “никогда” - тоже признак Вечности.

А Пастернаку, наоборот, важны повторения. Нет, не то, чтоб совсем то же самое, пусть повторения будут оригинальные и неповторимые (даже обязательно неповторимые), но чтоб как-то повторялось, длилось, чтоб чувствовалось, что вот, оказывается, - всё ещё живёшь. Диво такое. А вот, поди ж ты, – длится. И если это просто вспоминаешь – тоже диво: ещё живу! Ценен, да, миг. Но их множество ещё более ценно.

Вот берём наобум Лазаря – “Белую ночь” из “Стихотворений Юрия Живаго”. Юрия Живого…

Это воспоминание, живое, как сейчас, о том, что происходило много лет назад.

Даже и кончается неким повторением: “видавшей так много”. – Чего? Первых любовей? Неповторимых? – Да…

В романе раздражало нарочитое и невероятное появление в сюжете персонажей, совершенно для сюжета не важных.

Самым нераздражающим, - потому что что-то приближалось (смерть Живаго, как оказалось), - было появление старой француженки, хранительницы на Украине дома госпожи, отдавшей дом под фронтовой госпиталь во время Первой мировой войны. Та француженка, да, сводничать пробовала: санитарка Лара и раненый Юрий должны были, по её опыту, нравиться друг другу. Но те не поддавались. И вот перед концом романа, в Москве, то она перегоняет трамвай, в котором едет сейчас умрущий Юрий, то трамвай перегоняет её. – Как бы вспыхивающая и гаснущая перед тем, как погаснуть навсегда свеча. Процесс.

Вот в чём была моя ошибка. Я думал, что Пастернака пленяет миг жизни (а это ж демонизм, и – не его стезя). Тогда как его очаровывает процесс жизни. Чудо, что та длится, состоя из неповторимых мигов. Вся – неповторимая. Противоположность же Чехову. Хоть и взяты у него эти ни к селу, ни к городу вкрапления-метки (случайные персонажи, например) хода независимого ни от чего времени.

Вдруг. С какой стати? А ни с какой. Ибо важна не причинность. Причинность только для первого раза нова. А все следующие – причинностью определяются. И, если по большому счёту, то уже второй шаг – как ого-го который, надоевший однообразием, как потенциальная бесконечность: “всегда можно сделать ещё один шаг”.

То же, отрицаемое, - в застое, в неизменности.

Всё это – тянется. И интересно лишь постольку, поскольку являлось фоном неповторимому. Ни с каким поклонником “ты” не влезала… на подоконник… ночью.

(Я так и вспоминаю необъятный подоконник в старинном доме на улице Морской, тогда – Герцена, где мне приходилось не раз жить в гостях. И гипнотизирующая, как лунатика, белая ночь за подоконником.)

Но какой смысл в воспоминании? Это ж неуважаемое повторение! – А в том и смысл, что жизнь – чрезвычайно хрупкая ценность, и если спустя много-много времени ты имеешь возможность что-то вспомнить (хоть что!), то это свидетельство прямо чуть ли не чуда. Твоя жизнь за истекшее время столько раз могла прерваться…

Наверно, те ещё события происходили вокруг Пастернака, раз его лирическое “я” так удивляется свой всё ещё жизни. (Его даже ни разу не арестовали и не допрашивали, а любимым у советского режима он не был.)

Жил на таком юру, что, может подуматься, идеалом его должна была стать просто длящаяся жизнь.

Но это было б мещанство с (маленькой буквы).

А Пастернак был Мещанином (с буквы большой). Неповторимость каждого мига длящейся жизни – вот что – его.

В его (Юрия Живаго) “Гамлете” это, длящаяся неповторимость, акцентировано столкновением “другая драма” и “этот раз”. Для неповторимости я привлёк было Ямпольского: “Театр возвращения и воспоминания всегда оказывается поэтому "плохим" театром”. Только знаемая наперёд смерть на сцене обеспечивает, мол, неповторимость игры. Но это – идеал демониста, ницшеанца. И в принципе другого требует неповторимость каждого из многих мигов: если, да, знать, что таки умрёшь на сцене, только не знать до последнего момента, на этот или не на “этот раз” ты сам себе назначишь реальную смерть.

Сквозной, хоть и пунктирной, линией проходят через весь роман слова “Свеча горела на столе, свеча горела”…

Уже в этой строке “Зимней ночи” из “Стихотворений Юрия Живаго” есть повтор. И там полно их, разнообразных: “Мело, мело” “по всей… Во все” “летом роем” (“ом” и “ем”), “роем мошкара” (м - м), “Слетались хлопья” “Скрещенья рук, скрещенья ног / Судьбы скрещенья”… Без конца, кажется. И – апофеоз:

Позавидовать можно лирическому “я”.

А вот самое начало романа.

Это аж огорошивает! Вот она – неповторимость смерти. И вот оно – чудо длящейся жизни.

Становится как-то понятно непрекращающееся, по воспоминаниям, вдохновение писателя. Роман-то – ого какой длинный. Так если на всём протяжении его писание такая внутренняя наполненность…

Недаром доктор филологических наук Шалыгина называет это поэтической прозой…