Я, возможно, отличаюсь от большинства. Я в раннем детстве приобщился к мистическому страху, а большинство, думаю, нет. Вот и отличие.

Мне было семь лет, когда американцы бросили атомные бомбы в Японии. Я жил тогда в крошечном городке на Украине. Бабушки пацанов (те и те выжили в войну) вспомнили про Апокалипсис. И пацаны делились религиозными сведениями в привязке к действительности. Война пацанов и бабок, видно, не очень страшно коснулась. Около нашего двора было разрушенное (одни стены стояли) здание, говорили, суда и полностью разрушенная, тоже говорили, церковь. И больше я в городе помню только ещё одно разрушенное здание. Меня же привезли из эвакуации со Средней Азии. Я войны не видел. Когда удирали от фронта в 1941, мне было только три года, и что я помню, не носило характера страха. Например, бомбёжка белгородского вокзала целой тучей самолётов мне помнится, как игра: из самолётов сыпались бомбы. Маленькие. И сами самолёты в высоте были маленькие. А атомная бомба под влиянием пацанских страшилок была чем-то космическим. И раз я в зарнице увидел Суд Божий. Золотой Бог сидел на золотом троне, окружённый золотыми ангелами… В общем, я претендую на склонность сочувствовать выражению в изобразительном искусстве негативного. Что большинству не характерно.

А советская власть иным не нравилась. И они выражали ей своё “фэ”, когда, после смерти Сталина, это стало возможным. И теперь я, помня негативное из детства, могу естественно принять это “фэ”, тем паче, что, повзрослев, я стал стихийным левым диссидентом: считал социализм смертельно больным и пробовал своим силами – как это ни смешно – его лечить (схлопотал немилость КГБ). Беда в том, что диссидент-то я был левый и от идеала коммунизма так и не отказался, а Россию считаю органически приспособленной к коммунизму. Поэтому меня “фэ” советской власти как-то смущают.

В общем, рассматривая нонконформистские советские произведения искусства, я подвергаюсь буквально испытанию сокровенного мироотношения. Что, считаю, является единственной специфической функцией неприкладного искусства (больше ничто не имеет такой функции, кроме личного примера в жизни). Но искусство – не жизнь. Так что единственность сохраняется. Перформанс, акционизм я искусством не считаю, так они нарушают условность искусства, необходимую для испытания. Они воздействуют непосредственно и принуждающее, как жизнь. И это уже не испытание. И тут – ясно.

Неясно другое. Как отличить идеологическое искусство (прикладное, ибо усиливает в общем-то знаемую идею, например, тоталитаризм, догматизм советскости) от неприкладного, выражающее ЧТО-ТО, словами невыразимое – подсознательный идеал автора (который может быть тоже антисоветским – индивидуализм, ценность персоны).

Вот, например, такая вещь.

"Фэ” тут выражено геометризмом, сухостью.

Подозреваю, что ВО…ОВ – это Великая Отечественная война*. А для меня она – святое. А так же – мнение, что россияне – народ-герой, если одним словом. Свойство менталитета. Военная операция на Украине теперь лишнее тому доказательство.

Простить выражение “фэ” этому я могу только в одном случае – если художник был не волен высказаться иначе. Если ему идеал сверхценности индивидуума (в пику государству) сознанию его не дан, ибо он – подсознательный.

Но. Разве мог быть такой идеал быть подсознательным в 1989 году? – Да ни в жисть!

А в то же время есть явная недопонятность в выражении и антимилитаристского “фэ”.

Нет, пятиконечная звезда и красный цвет явно указывают на СССР. А крестообразность – на Россию: православие к 1989 году стало поднимать голову.

В апреле 1988 г. Генеральный секретарь ЦК КПСС охарактеризовал гонения на религию как ошибку и сообщил о разработке нового закона о свободе совести. В мае 1988 г. Оружейная палата Кремля передала Церкви святыни, хранившиеся в музеях. Тогда же Церковь получила часть помещений Киево-Печерской лавры. Еще одним заметным событием стала передача Церкви мощей святителя Феодосия Черниговского и преподобного Феодосия Тотемского. Утратил свои права и председатель Совета по делам религий. В июне 1989 г. на место М. Харчева был назначен Ю.Н.Христораднов, который уже не имел возможности существенно влиять на церковную жизнь” (https://azbyka.ru/otechnik/Istorija_Tserkvi/lektsii-po-istorii-russkoj-tserkvi-1917-2008/15).

И т.д. Что не могло нравиться либералу, желавшему свободы не только от государства, но и от церкви, не только от господствующей идеи, но и от авторитетной веры.

И всё же “фэ” выражено как-то очень не прямо. Едва ли не недопонятно. Что меня настораживает: не является ли эта недопонятность следом подсознательного идеала. Здесь – против всего централизованного.

Влияет, конечно, моя драка за признание самого факта существования в природе подсознательного идеала автора. Вдруг этот Орлов какой-то художник-отшельник и ничего не знал о положении в стране, которой оставалось жить 2 года.

В общем, я мучаюсь.

Но нет, никакой Орлов не отшельник. Он родился в Химках. В 16 лет познакомился с самим Приговым. Окончил Строгановское училище. И т.д. В самой гуще идейных событий. В 1989 году Орлов уехал в США. Я ему отказываю в подсознательности идеала в 1989 году.

Но помучаться пришлось.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/chtoto-muchitelnoe-625ac30b3e34ec3048af729f

Буквы эти — часть молитвы. Вот, процитирую для Вас: "Здесь “транспаранты” оборачиваются молитвой “Во веки веков”, но в повторяющихся обрывках читается “оков”. По вертикалям сбоку клише из речей советских чиновников взывает: “Пусть крепнет!” Читая сквозь строки, мы можем уловить воистину имперский дух: “Пусть крепнут оковы” (https://vladey.net/ru/artwork/4307).

- Обойду молчанием слова автора статьи-поянения, которые в репродукции не видны, хоть они подтверждают моё “фэ” Орлова по отношению к советскости. Среагирую только на то, что в послевоенной советскости составляло главную духовную ценность – победу в ВОВ. Православие не сравнится с этой ценностью. И есть подозрение, что автор статьи-пояснения просто натянул слова молитвы “во веки веков” ради другой натяжки: что "в повторяющихся обрывках читается “оков””.