С. Воложин
Ночь. Банальный рассказ
Художественный смысл
| Ополчается больше на социализацию, чем на безыдеальность. |
Покой мне только снится
Не могу удержаться от соблазна...
Видите ли, критика ведь на границе между наукой и искусством... Занимаясь ею и не чувствуя себя художником, хочется быть похожим хоть на ученого... А наука апеллирует к истине. К истине же как-то относится художественный смысл произведения. И он имеет близкое отношение к идеалу, вдохновившему художника на сотворение произведения. И идеал не быстро меняется. Но бывают настроения. Те меняются быстро. И тоже могут породить вдохновение. И как тогда быть с инертностью идеала? И как быть с обнаружением истинного художественного смысла, который должен быть идентичным для всего, созданного художником при разных настроениях, лишь бы вблизи были друг от друга по времени произведения... — Тяжело интерпретатору. А ведь еще ж вечные сомнения грызут. Сложное ж дело это. Ошибиться — как воды напиться. А что ж за наука, если ошибки? — Вот и тянет проверять себя.
Лида Ночь прислала новые рассказы, и появилась возможность себя проверить.
Если помните (а нет — перечитайте http://art-otkrytie.narod.ru/noch1.htm) она у меня, эта Ночь, получилась бунтаркой против ночи, так сказать, искусства антипросветительского типа. Т.е. против презумпции акцента на внутренней жизни.
И вот — "Банальный рассказ" (http://www.interlit2001.com/count/count2/counter.php?url=archive/volozhin.zip&act=download ).
Даты нет, но понадеюсь, что он современник ее первого рассказа, "Сядь возле спящего, или обречение на ложь", помеченного 2005-м годом.
Опять негативная аура. Жил-жил человек, Федя, и умер. С последним словом "Дураки" своим родным, собравшимся у его смертного одра. И если единственная польза от стариков — их мудрость, то вот такую мудрость передал он людям. И автор НЕ согласен со стариком. Это видно по негативной ауре того глагола, который Лида Ночь выбрала для последнего действа своего героя в последней строчке рассказа.
"— Дураки... — просипел неизвестно кому Федя, повернул голову набок и умер".
"Просипел" — достаточно неприятное слово.
Да и по всему рассказу рассыпано полно отрицательного словоупотребления: "тряпками", "хрупкая посылка", "непрерывно орал", "крика", "неуютно", "виновато", "больной", "бледная и похудевшая", "всего боится", "плачет", "с опаской", "ревел", "глупо", "беспомощный", "сожалением", "бессмысленными". Это только в первой микрочасти. В других меньше, но тоже достаточно: 2, 5, 18, 18 и 29 — соответственно. А есть же еще и смысл... Все-то герой негативно оценивал прошлое с точки зрения очередного настоящего — вот и получилось общее нехорошее впечатление.
Знаменательно начало. Принесли новорожденного. Так он и сам не живет, непрерывно орет, и другим жить не дает. Так же и со смертью в конце: сам плохо пожил и другим такое предвещает.
Просоветской мещанкой я назвал прошлый раз сокровенное Лиды Ночь. И, казалось бы, сажусь теперь в лужу из-за теперь разбираемого рассказа...
Социализацией называется процесс приобщения человека к жизни. Общественное человек животное — потому и социализация. Даже не умеющий сам кушать младенец Митя научается этому в процессе социализации. Чуть не сами инстинкты у человека социализируются. Даже эгоизм в какой-то мере учитывает общественное. И ну был перекос в воспитании советских людей, был упор на общественное. Вон, сам непрерывный крик младенца, принесенного из роддома, мама объясняет Феде: "Ничего не понимает, всего боится". На что Федя понимающе реагирует: "Давай умней поскорее!" А что ж такое процесс от "не понимает" до "умней"? — Это социализация. И все собственные этапы развития Федя исправно проходит под внушением извне, как сомнамбула.
И вышло, что общественное, хоть и впиталось в него, как говорится, с молоком матери, но не усвоилось. И все время идет в нем колебание между полюсами общего и своего. Учеба в школе — "скучно, но важно". Настя. Влюбился. Но "видел только её коричневую спину, разделённую надвое аккуратным рядом пуговок, и русый затылок". Институт. Корпение над чертежами и пьянки-девки. Работа, с которой он "приползал", чтоб "гарнитур...". Пенсия-отдых, и... все былое — фигня. Ни к чему, собственно, не прибился. И большого мира вокруг никогда не видел, и реальный вклад свой в него в виде потомков не замечает, и для себя, собственно, не жил из-за этой социализации.
Дед Семен, его антагонист из фильма "Земля" Довженко, съел яблоко, лег и умер с улыбкой, в яблоневом саду, среди детей и внуков. — Вот это таки — состоявшийся обыватель. Вот он таки — идеал Лиды Ночь (хоть, может, она этого фильма и не видела). А не Федя, так и не прибившийся ни к какому идеалу. Ее негативизм с Федей предполагает позитив к как бы имеющемуся в виду Семену.
И... От такого сальто прошлое мое суждение подтверждается сейчас...
2 июня 2005 г.
Я поставил дату, думая что закончил. Но на рассвете проснулся с пониманием, что не прав.
Этот сухой, скупой, бедный язык, простые короткие предложения уже сами по себе есть крик: "Люди! Дураки! А высокое?! А великое?! Разве вы — только для того, чтоб размножаться?!"
Луначарский разделил как-то великих людей на гигантов мысли, гигантов общественной работы, гигантов индивидуального "искусства жить" и гигантов углубленного переживания.
Хоть Федя и инженер, но совковый, тиражировал техническую отсталость (я сам был таким, знаю). Вон, "как бы поскорее в начальники отдела попасть", думал, а не о содержании своего дела, творческого, казалось бы, по самой этимологии слова (ingenious — изобретательный, не в отношении карьерного роста, конечно, изобретательный).
Вне специальности... Тень лишь мелькнула: "Иногда в компании попадались необычные ребята, и общение получалось интересным и даже интеллектуальным".
О Боге у советских обывателей даже на смертном одре не думалось...
Нравственность — сфера высокая, если не сатанизм и демонизм... Нечем было и там Феде похвастаться и поделиться. Послевоенное время, в общем-то, давало возможность мельчить.
Углубленные переживания тоже не удались. Настя? — Только "думал, что влюблён". Лишился невинности по некой спортивной мотивации. Первая жена? — ""Любовь!"..." — и он даже прикрывал глаза от стыда, вспоминая, с какой серьёзностью знакомил родителей и Люду". Как женился второй раз, даже не вспомнено. Жалеет, что изменял ей. Значит, и в изменах ничего стоящего. О детях — ни слова. И о внуках. Имен — нет — "всё неправильно делал".
И вот — бунт...
И я вспомнил экспрессионистский период Леонида Андреева, его "Жизнь Человека", эту воплощенную АНТИИЗОБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ ради выражения.
Нет, Лида Ночь далековата кое в чем от Андреева. В пренебрежении конкретным, например, при выборе имен ее Федя, Митя, Настя, Люда, Маша (все без фамилий), дети и внучка (без имен) — менее условны андреевских Некто, Человек, Жена Человека и т.п. И все-таки что-то похожее есть. Все они — схемы, а не индивидуумы.
Однозначно подчинены мотивы сверхидее — обреченности. Даже рождение. Ну, в молодости все, вроде, хорошо. А уж смерть — хуже нет.
У Лиды Ночь:
"...и непрерывно орал".
"Выходные проводили вместе с однокурсниками, потягивая пиво и разговаривая. Иногда в компании попадались необычные ребята, и общение получалось интересным и даже интеллектуальным. Летом после сессии ездили на чью-нибудь дачу".
"— Дураки... — просипел неизвестно кому Федя, повернул голову набок и умер".
У Леонида Андреева:
"...и криком возвестит о начале своей короткой жизни".
"Входят соседи, одетые в яркие, веселые платья. Все руки у них полны цветов, травы, зеленых свежих веток дуба и березы. Разбегаются по комнате. Лица у всех простые, веселые и добрые".
"— Будь прокля... (Падает на стул и умирает, запрокинув голову)".
Оба доводят до космизма мироощущение, и оно пессимистично.
У Лиды Ночь:
"Огромный мир такой. Вот этот — вся земля, травка, птички, деревья. И вокруг него столько всего — и планеты разные, и звёзды. Безвоздушное пространство. Бесконечное. И внутри меня... — Тут он ненадолго застывал, словно прислушиваясь к чему-то <....> Не-е-ет".
У Леонида Андреева:
"...и в сонных таинственных грезах перед ним встает невозможное счастье. Ему кажется, что в белой лодке едет он с сыном по красивой и тихой реке. Ему кажется, что день прекрасен, и он видит голубое небо, кристально-прозрачную воду; он слышит, как, шурша, расступается перед лодкою камыш. Ему кажется, что он счастлив, и радость чувствует он — все чувства лгут Человеку".
Бытийные категории названы "в лоб": время, законы мира, обязательная смерть...
У Лиды Ночь:
"Время идёт, не спрашивая нас. Оно не делает остановок по требованию".
"Это всё — часовой механизм".
"И им — умирать. Жалко их".
У Леонида Андреева:
"Неудержимо влекомый временем, он непреложно пройдет все ступени человеческой жизни".
"...он покорно совершит круг железного предначертания".
"...и его жестокая судьба станет судьбою всех людей".
И самый страшный закон — даже не закон смерти, а одинаковости жизней.
У Лиды Ночь:
"Вот... Оставил после себя наследников. А они после себя оставят. И те — тоже. И так долго-долго. Пока конец временам не наступит. Будет всё повторяться сначала".
"И у этих, — <...> родственников, — то же будет".
У Леонида Андреева:
"Да. Рожают и умирают. — И вновь рожают".
"...и во всем станет подобен другим людям, уже живущим на земле. И их жестокая судьба станет его судьбою".
Или даже еще хуже — бессмысленность течения жизни.
У Лиды Ночь:
"А теперь умираю и думаю: всю жизнь, получается, слепым дурачком прожил? Наверно".
У Леонида Андреева:
"...ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час — минута".
И если у обоих — бунт, то при чем просоветское мещанство как идеал Лиды Ночь?
3 июня 2008 г.
А при том же, при чем был ее бунт против акцента на внутренней жизни в рассказе "Сядь возле...", против не дающих просто жить репрессий в рассказе "Тридцать шестой". Мещанину нужно жить внешней жизнью и радоваться.
Среди внешних искусству причин, породивших когда-то экспрессионизм, был острейший социальный кризис. Для Леонида Андреева — русско-японская война, революция 1905 года и не относимое к социальному — смерть жены. Теперь, для Лиды Ночь, только из-за того, что она русская, ясно...
Среди внутренних для искусства причин появления экспрессионизма, была усталость от повышенной изобразительности импрессионизма, сомнительно-радостной эмблемы "века прогресса". Вот и ударились в изобразительную аскезу.
И когда читаешь знаменитого в свое время Леонида Андреева, его пьесу "Жизнь Человека" с ее вездесущей серостью, неконкретностью образов, однозначностью каждого слова, прорывающейся пессимистической космичностью, выпирающей бытийной категориальностью, то становится скучно читать. А элитарную литературу почти всегда трудно читать... И тут от скуки испытываешь муку, на которую и рассчитывал взбунтовавшийся автор.
Но пьеса Леонида Андреева длинна. Потому негативная сила вашего переживания велика.
А у Лиды Ночь рассказик коротенький. Не так надоедает... — Может, сила переживаний мещанина с просоветским менталитетом теперь не так ужасны, как сто лет назад? (Так сказать, рыночно ориентированный мещанин, пожалуй, и вовсе не убивается нынче...)
(И я, как всегда, не занимаюсь оценкой автора и произведения, а только — его интерпретацией...)
Так или иначе, мне видится некая возможность примирить свой первоначальный вывод о "Банальном рассказе" как о порождении идеала, скажем так, низкого чувственного, в принципе легко и быстро достижимого, в общем, обывательского (а читательское недовольство — от случившейся с Федей утраты любого идеала из-за акцента на социализации). И примирить это, вроде можно, с бунтом, как пишут об экспрессионизме, против чувства "неодолимой зависимости от социального бытия", контрастного, кризисного, как сто лет назад.
Остается одна нестыковка. Большинство-то экспрессионистов ужасались действительности с коллективистского, как сказать, полюса глядя. А Леонид Андреев и Лида Ночь — с индивидуалистического.
Так я чем могу себя успокоить? — Влиянием тех самых мимолетных НАСТРОЕНИЙ, о которых я писал вначале. Индивидуалистического настроения на вздымающей коллективистской волне критического реализма: "Андреев отходит от передовых традиций русской литературы" (БСЭ), потом возвращается. А Ночь, вообще-то отвергая индивидуалистическую ночь истории искусства (Мамлеева и солипсизм в рассказе "Сядь возле...") с позиции реалистического просоветского мещанина ("земные мещане"), в "Банальном рассказе" ополчается больше на социализацию, чем на безыдеальность Феди: не было б упора на социализацию, был бы Федя как дед Семен.
Все получилось очень сложно. И я извиняюсь. Но и простенький на вид рассказ Лиды Ночь совсем не прост на самом деле.
Впрочем, не исключено, что я опять не прав.
4 июня 2005 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.interlit2001.com/kr-volozhin-3.htm
| На главную страницу сайта | Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |