Опять!..

(Вот чудно работает подсознание… Я осовел, прочитав рассказ Виктора Никитина "Осьминоги-эквилибристы и черномор в буденновке" (http://www.altnet.ru/~lik/Proza/nikit2.htm). Подумал, ну что может означать эта дичь?! Не посмеялся ли – в духе постмодернизма - автор над своими читателями, как, может, посмеялся неназванный в его рассказе рекламщик циркового представления, назвав его "Школа львят", когда львятами там и не пахнет, шутка, мол; как посмеялся тот же рекламщик над местным депутатом, выставив его чучело в буфете цирка… Рекламщик – над публикой, писатель – над читателями… Но я отнесся к рассказу серьезно и "велел" своему подсознанию: "Понять!" И перестал думать. И несколько дней даже и не вспоминал о нем. А, выходит, что-то там под черепом крутилось…)

Опять, - это уже не первый раз случается: как только проснусь… - меня поразила странная ассоциация.

На этот раз – с… - Я не знаю, как этот стиль называется… - С картиной Магритта "Жилище Д’Арнхейма".

Вы, вероятнее всего, не видели ни эту картину, ни репродукцию с нее.

Я опишу.

Нарисовано поднимающееся окно, немного стены и пола, что возле окна и то, что видно сквозь окно - ледники и скалы горного хребта с небом над ним. Так мало того, что центральная на картине вершина имеет вид голубиной головы в профиль (что само по себе удивительно). Стекло разбито (как разбито мировоззрение смотрящего из этого окна, Д’Арнхейма), но то, что открылось взгляду не изменило наваждения: сквозь дыру видна та же голубиная голова, что виделась и сквозь стекло. На обломках же стекла, поставленных на полу под окном и прислоненных к темно-красной стене, сохранилось сияющее (обломки утратили прозрачность и темно-красная стена сквозь них не просвечивает), на этих обломках сохранилось сияющее изображение тех гор, которое просвечивало, когда обломки еще не были обломками. И та же голубка - на центральном обломке!.. И (если вглядеться и сравнить другие обломки с другими фрагментами видимого в пролом) то же - с другими скалами: они на обломках остались! От этого отдающая жутью какая-то оторопь охватила меня, словно я - сам Д’Арнхейм и вот: наяву вижу такую дичь.

Виктор Никитин в своем рассказе, как художник Магритт – Д’Арнхейма, ввел (нарочито, ввел: "Рассказываю о человеке, которого очень хорошо знаю. И зовут его точно также, как и меня. Только вот фамилия другая…") Виктора Котикова, персонажа, который видит… ну явную чушь. Тот видит, что все окружающие его в цирке (тот повел дочку в цирк) воспринимают… осьминогов… львятами, объявленными рекламой в качестве львят.

Я было подумал секундочку, прочитав рассказ, что "в лоб" выражена тут банальная мысль, дескать, реклама – врет, а люди, как дети, - верят. Но что-то смущало…

Ну действительно – осьминоги… Как можно всерьез писать целый рассказ о том, что на арене цирка (не в аквариуме каком-то гигантском) выступают осьминоги?

Это как гора-голубка у какого-то Д’Арнхейма.

А если перевести аналогию в литературный план – как у Зюскинда в рассказе "Сражение" - групповой приступ утери критицизма. Среди парковых завсегдатаев-шахматистов в провинциальном городке появился неизвестный и своим элегантным видом и небрежной снисходительностью к окружающим ввел всех в шок самообмана: мол, они присутствуют при явлении гения народу. Досадно им стало, когда увидели, что он ниже всякой критики. Тем более досадно, что они очнулись, лишь когда он с треском проиграл. Слишком уж хотели необычного от скуки обыденности, всегдашних выигрышей всегда долго думающего Жана, местного чемпиона. Сам Жан тоже хотел необычного…

Гиперреализм вроде бы перед нами всюду.

У Магритта – тщательнейшая проработка мельчайшего кусочка картины. Все как живое. То же у Зюскинда. Читаешь и как бы видишь, слышишь и обоняешь. И применены так называемые в драматургии классические правила единства места, времени и действующих лиц. И где-то то же у Никитина. Повествователь тщательно следует за направлением внимания своего Виктора Котикова:

До начала представления – оценка своих мест. Притушили свет – в светлое поле сознания вплыла арена. Потом – звуковая прелюдия – оркестр. Следом – "артисты". И так далее и так далее. Собственное удивление – опять арена – удивление от поведения публики – опять арена… Один цирковой номер за другим. Подробно. Потом антракт, буфет, второе отделение. Все нарочито убедительно. И только… осьминоги… И он, Котиков, один, как тот сержант, что шагал в ногу, а вся рота – нет.

А! Еще антракт… Под стать дурке (во мнении Котикова), которую разыгрывают на арене, в буфете он мысленно разыграл перед собой за "вновь избранного депутата" в виде фигуры "некоего черномора в буденновке" лживую избирательную кампанию депутата. И опять – в этой мысленно разыгранной Котиковым сцене - он, Котиков, единственный нормальный, - и чхнувший потому на жизнь, - человек изо всех окружающих. Сверхчеловек.

А все – оболваненные людишки.

Или все наоборот?

Последняя фраза рассказа:

А для нас?

Кто в "Жилище Д’Арнхейма" видит невероятное сквозь окно и тем более под окном? Что если Д’Арнхейм? Кто в "Сражении" видит в прощелыге гения? Что если персонажи? Сверхэмоциональные.

А у Никитина? Не дети, не избиратели? Тогда те и другие – трезвые люди. Они знают, что им пудрят мозги и что это нормально. Что весь этот абсурд призван, как в новом романе французских поставангардистов, "отразить мир таким, каков он есть, а не таким, каким нам хотелось бы его видеть" (А. Генис. Билет в Китай. С.-Пб. 2001. С. 32).

И не надо обманываться их, детей и избирателей, якобы сверхэмоциональностью. Это для них нормальность. Назначен праздник – надо радоваться. Чего задумываться глубоко?! Вот почему дочка Котикова "принялась радостно аплодировать". Вот почему "публика ответила невиданным трюкачам громом аплодисментов" и т.д. и т.п.

Можно только поздравить Виктора Никитина со смелой трактовкой веселых детей как тусклых взрослых, эмоциональности – привычностью, а безотказных российских избирателей, получается соответственно, - притерпевшимися к абсурду жизни смиренниками.

А сверхэмоциональным тут оказывается трезвый и скептичный Котиков. Он – Д’Арнхейм. Он – Жан и болельщики. Он видит невероятное.

Но для меня важно еще и то, что выдержан психологический критерий художественности по Выготскому. От столкновения (в конце рассказа, в восклицании: "Да, это был цирк!"; в нем и абсолютная правда, и совершенная невероятность; в цирк же и обычно-то ходят за необычным), - от столкновения обычности с необычностью, дразнившей читателя все время, от столкновения обычности детей и избирателей со сверхэмоциональностью Котикова, происходит катарсис, озарение, возвышение чувств, выводящие на сотворчество, на осознание художественного смысла, который словами, - очень приблизительно, но все же конкретно, - можно выразить так. Никитин, - как и Магритт, как и Зюскинд, - не за сверхэмоциональность и не за тусклость. Они – реалисты. Их идеал – нормальность, а не бегство от действительности в пассивное бездействие сверхчеловеков-одиночек или не бегство при смиренном соглашательстве с обстоятельствами.

Можно было б и еще поразбирать этот крохотный рассказик В. Никитина. Он стоит того. Там еще есть и есть любопытные вещи. Но можно и ограничиться. Ведь не нужно ж выпивать все море, можно по капле определить его вкус.

Впервые опубликовано по адресу