Мне вспоминается грустно-смешной рассказ с 16-й страницы когдатошней “Литературки”. Продавщица гастронома подошла ко входной двери, чтоб её закрыть на обед и перевернуть таблицу “Закрыто”. А сквозь стеклянные стену и дверь она видит, как спешит успеть в магазин до закрытия парень, очень ей понравившийся. Но. Долг. И она дверь запирает у него под носом и уходит в подсобку с упавшим сердцем.

Это напоминает мне меня с моей принципиальностью в толкованиях произведений, которые предполагаются произведениями искусства. Я себе набрал догм с миру по нитке. Сочинил себе свои догмы. И…

Термины придумал… Исключительно своё понимание известных терминов…

Например, ницшеанство.

Я читал диссертацию Шалыгиной, и у меня создалось впечатление, что, - несмотря, что она была 1997 года, уже не было цензуры, - автор струсила назвать Чехова ницшеанцем, а само ницшеанство без обиняков назвать идеалом бегства в метафизическое иномирие. (По модулю, так сказать, равное тому свету христианства. Только то считается принципиально достижимым {прощёнными в Царствии Божием в виде душ бестелесных}, а это принципиально недостижимо {только и радости что уметь дать его образ – для творца, или как-то почувствовать – для восприемника}.)

Ну и никто так ницшеанство не понимает. К тому же я склонен думать, что вдохновение художника – это проявление подсознательного идеала, сознанию не данное.

А мне (и вообще критику) – дающееся, если меня озарит. Автор не обязательно согласится, от меня узнав – подсознательный же идеал. Я же настаиваю, что и спрашивать у автора потому нечего. То есть в изрядно сомнительное положение себя ставлю: мне лучше известно, что автор произведением хотел сказать, чем известно ему самому. (Что и есть признак неприкладного искусства в отличие от прикладного, которое есть усиление переживания, в общем-то, знаемого.)

Муть, скажет иной. А я люблю вертеться в этом.

И вот говорю, что, раз рассказ Нетребо “Метис” (2022) кончается такими словами:

"Через несколько лет дошел слух, что в Ташкенте Метису, когда он получал паспорт, сменили имя, а кто-то сказал, что вроде даже и фамилию. Соседей эта новость сильно не удивила, и если бы она не была связана с воспоминанием о Петре, то и разговоров не было бы. А так – немножко поговорили”, -

то Нетребо в этом рассказе ницшеанец.

Весь рассказ о борьбе двух менталитетов: русского и узбекского. Двух идеалов: неограниченного ничем и идеала Пользы.

Сам биологический отец Санчика, узбек, раз полюбил русскую, Валю (и она его полюбила), наверно, узбекского менталитета не имел (вот потому, может, и "Рано умер”, даже жениться не успел). Но менталитет передаётся не биологически, а культурно. И эти один за другим разговоры узбеков действовали:

Капля по капле и камень точит. Санчик и до совершеннолетия проявлял себя истинным узбеком:

“Метис потом говорил: вот мамка дура, не могла потерпеть [не плакать так горько на могиле своего любимого в присутствии ухажёра], а то был бы я теперь сыном начальника. А не сиротой, как сейчас”.

А Петя, любимый Вали, "на широких просторах” России удержу ни в чём не знал. Ему и собственная смерть не была преградой. Хотел напиться в конце недели – напивался. Хотел пустить в дело нож – "и воткнул ножик в свой живот!..” Хотел воды, а это смертельно при такой ране, - напился и умер.

Человеку – нет! – сверхчеловеку подавай иномирие, чтоб там не было даже причинности, не то, что правил, норм и законов.

Нетребо – тоже, раз он возвеличил этот воплощённый порыв таким концом рассказа.

Сознанию его это не дано. Но…

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/1399.html