Но какое отношение он имеет к искусствоведческому сайту? Инженер, пусть и талантливый? Всего лишь потому, что он мой товарищ?

Я не перечислю здесь, на сайте, статьей, в которых он явно или неявно присутствует.

Главное, что меня вдохновляет этот сайт вести – есть популяризация теории Выготского о художественности. Теория эта, в частности показывает, почему нужно именно природный задаток иметь, чтоб быть художником. Не знаю, может, у меня крошечка задатка была, но раз, на смерть одного сослуживца, я сознательно использовал теорию Выготского для написания некролога (его вывесили, как всегда, на проходной нашего с Наумом НИИ). Я пошёл домой к умершему, разузнал кое-что, сходил в отдел кадров… Вспомнил, как я его, - подчинён он был мне, - шпынял ещё недавно за нерадивость, не зная о его смертельной болезни. В общем, набрал противоречий… Молодой, а умер… Скрывал свою болезнь, зная, что она смертельная, а устроил в НИИ клуб… Набрал, в общем. И столкнул.

Наум мужественный человек. Подошёл ко мне и изменившимся голосом сказал: “Я б хотел, чтоб на мою смерть некролог написал ты”.

И я убедился ещё раз, какая это сила – художественность по Выготскому.

И вот я пишу некролог.

Я не буду тужиться и повторять тот свой опыт художественности.

Ибо Наум был очень против такого подхода к искусству. Ему хорошо: у него был вкус, и он зачастую безошибочно определял, что есть хорошо, а что плохо. А мне нужно было анализировать, чтоб увериться. Самый пронзительный случай, когда я признал правоту Наума, был с фильмом “Трофим”, который он мне присоветовал посмотреть… Гениальный. А я ничего не мог сказать о нём.

Наум был для меня высшее существо. Я любил его. А мы как раз всегда (ну, почти всегда) спорили, спорили и спорили.

Я всё на себя сворачиваю… Плохо. Он был не такой.

Но что я буду притворяться, уж какой я есть.

Вспомнилось, что раз я пошёл к нему за помощью насчёт кулаков, надо было припугнуть бившего моего сына пацана. Уже в хорошем возрасте были парни. А Наум качал большие гантели, я видел. – Наум, конечно, согласился…

Ох, на что он только ни соглашался…

Я его подбил раз красть яблоки в ботаническом саду. Уже взрослый. И он пошёл, хоть имел жуткий опыт таких предприятий.

Он соглашался…

А как я раз позвал его идти ко мне домой посмотреть, не открылась ли во мне вчера гениальность живописца… И он согласился и не смеялся. Даже и когда увидел то, что я ему показал.

Я не любил играть в шахматы. Но зато я любил балдеть на перерывах и смотреть, как он почти всех бьёт. И тихо, тайно болеть за него.

Его вообще многие, мне кажется, тайно любили. Хоть за остроумие какое-то бесконечное. Можно было ходить в курилку, как на концерт, где, конечно, выступал он как главная достопримечательность.

Бедный. Это его обременил секретом (облегчился) мой школьный соученик, а потом начальник, когда того вызвал больший начальник и велел “уйти меня” по собственному желанию, т.к. в КГБ считают меня неблагонадёжным. И давший слово молчать, Наум, молчал. И старался как-нибудь укоротить мне язык.

Боже! Вся моя жизнь им пронизана.

Как он меня ошеломил когда-то (я почувствовал, что это таки правда), что номенклатура в СССР – это как дворяне в царской России.

В последние годы мы не виделись. Просто я бесконечно ему звонил, чуть мне что плохо, и он меня уверял, что это теперь его предназначение, потому что его имя переводится как Сочувствующий.

Э. Всего не скажешь, а человека больше нет. И слёз нет.

Я не успел ему открыть своё последнее удивление, что стал понимать, как это, что надоедает жить.

Только я вот продолжаю жить, а его нет.

Он мне предрекал страшное время, когда я испишусь: что я этого не стану замечать, и стану писать всё хуже и хуже, и мне надо как-то это учитывать и суметь вовремя остановиться.

Я, вроде и остановился на днях (или приостановился?): такое вышло, что всё после этого будет, наверное, хуже, так лучше перестать…

Но послезавтра в Москве будет презентация альманаха, где будет и моя статья… Правда, давно написанная. - Наум… Ты б ото всей души порадовался б, если б дожил, хоть много раз журил меня, дескать, не мне б писать. Но что я мог, Наум, если мне было что сказать? Ты б порадовался. А я, боявшийся уже тебе звонить из-за твоей болезни, наметил, что я, как часто делал, позвоню тебе и бодрым голосом, будто и нет твоей болезни, - да! всё о себе и о себе! – позвоню и похвастаюсь альманахом. Всё-таки меня сами нашли и позвали. Не я напросился.

И вот – не позвоню. Тебя больше нет. Прощай.