Набокова ориентировало символистское искусство. Он его в ранней молодости сделал своим. А о послереволюционном его творчестве иные говорят как о постсимволизме. Символизм же, этот залёт в туманное заоблачье, осуществлялся, будучи явлением художественным, через противоречие, которое лучше всего описывается пословицей: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасёшься.

Самоцитата:

“…хоть и “звери”, а все-таки “мы”. Их объединяет не зверство, не эгоизм, не индивидуализм, а “голошение”, негативное отношение к звериной действительности и, значит, позитивное отношение к незверской сверхдействительности”.

В соответствии с парадоксальной теорией художественности Выготского – а все художники ей стихийно следуют – символистское произведение, чтоб лучше всего выразить упомянутый залёт, текстом должно иметь аморальность. Ведь по этой теории и практике художник движим идеалом, который из текста процитировать нельзя. Он идёт по пути наибольшего сопротивления. Путём, так сказать, максимально телесного в тексте – к максимально духовному вне текста.

Набокову не суждено было стать таким художником в стихах. Вон, и в процитированном, через “но”, уже дан центр притяжения. Процитировать его – можно. Набокову было так больно от утраты родины в действительности, что в стихах он не мог не указать на свою тягу. Лирике ж положено усиливать уже душе известное переживание. Но это банально ж по сравнению с выражением подсознательного. Вот потому, может, художник (т.е. выразитель подсознательного) в Набокове возмутился, заставил бросить лирику и перейти на прозу…

Чтоб наиболее полно решиться на “согрешишь” из пословицы (а Набоков ещё в Европе написал тематически подобный “Лолите” рассказ), писателю понадобилось переехать жить в США. В этот полюс – выскажу предположительно – сексуальной озабоченности на почве повально богатой жизни.

Предположение моё основывается на общем рассуждении, отправляющемся от факта, что США – наиболее осуществлённый идеал капитализма, главный экономический закон которого – максимальная прибыль. А частность – то, что предприимчивостью в быту называют поведение человека в отношении особи противоположного пола.

Возрожденческая переоценка ценностей от, так сказать, неба к земле очень быстро привела к вседозволенности Раннего Возрождения с этой и по-бытовому понимаемой предприимчивостью, и с нею же, понимаемой политэкономически, – к вседозволенности в городах-государствах Италии. Последние были маленькими и были в последнем итоге задавлены большими феодальными монархиями, - задавлены вместе со своим капитализмом и вседозволенностью. Зато в век материального прогресса, ХХ век, с его массовым производством и потреблением, когда и сами массы вышли на подмостки истории, когда началась так называемая эпоха потребления, и когда этим массам стало казаться, что они – почти аристократы (скорее тела, чем духа, чего им осознать не было дано), аристократу духа, Набокову, было особенно сладко подколоть этих новоявленных якобы аристократов, зацикленных на сексе. Особенно – интеллектуалов.

Суровая мощь Дикого Запада, которой дышат полотна Гомера Уинслоу…” (Анастасьев. Феномен Набокова. М., 1992. С. 284).

А вот – набоковские герои на природе (чтоб потрахаться):

Так Анастасьев тут у Набокова видит, что “Добро и зло… взаимопроницаемы” (С. 289-290). То бишь, то ли мудрый реалист, то ли окончательный пофигист, постмодернист Набоков.

По-моему же, это у его героя так, а не у автора. Герой пишет это, сидя в тюрьме перед судом, он хочет, чтоб люди прочли его писание. Он его поименовал вторым названием “Исповедь Светлокожего Вдовца”. Какой-то Джон Рэй, редактировавший рукопись, или Клэренс Кларк, защитник “автора”, отказали в таком названии “автору”. То бишь, не может быть исповедью самооправдание извращенца.

Или стоп. Почему извращенца? Всё повествование не только пишется героем с целью оправдаться перед людьми. Там и в самом деле очень серьёзные доводы: и внешнего порядка (неотменённые законы, разрешающие брак девочек с 12-ти лет), и внутреннего (он не виноват, что его тянет к созревшим – по первому опыту с Аннабеллой – девочкам лет 12-ти, и его отталкивает от женщин, плюс он же полноценно любит эту Лолиту, и та ж тоже к нему тянется – он красавец – плюс, в ослеплении любви, он же просто не смог увидеть, что Лолита – не зрелая Аннабелла).

Хорошо. Но есть же ещё и обычная мораль! Со своей и сознательной и бессознательной составляющей.

Так для Гумберта Гумберта (двойное) оказалось (так уж Набоков постарался), что то, что у него есть мораль, проявилось только в тюрьме, а не до того. Из-за угрызений совести герой пишет. Причём, парадокс: подсознательно желая хоть посмертно быть оправданным, он, сознательно оправдываясь, с головой выдаёт отсутствие у него обычной морали. Выдаёт, что он – подонок.

И что? Осознание этого же в самом себе заставило Набокова сочинить герою непрерывные поражения? (…ombre – тень по-французски и hombre – человек по-испански; итого – Губерт Губерт, тень человека, то бишь, автора…)

Вот так непрестанно Набоков сажает в лужу свою бессовестную тень.

Он же в отместку ей сделал Лолиту фригидной. А что? Она ж малолетка, и именно у неё ещё не развилось… Так ему, Гумберту, и надо, как бы говорит Набоков. Можно так подумать? Непрекращающаяся казнь тебе, мол, от меня… В данном эпизоде (пока ещё не застукали) – тоже. Гумберт-то доволен: “я радостно смеялся”. А чего смеяться-то? Девочка ж плачет. Оба ж не понимают, отчего на самом деле она плачет. Намёком проходит, что от противоестественности (Набоков не смог совсем уж спрятаться; я подчеркну эти слова):

Так ужас-то он познал “ныне”, когда пишет в тюрьме эти строки. Но ведь и “ныне” не исповедь пишет, а чтоб его пожалели, какой он утончённый. – Смотрите. Им пришлось голыми удирать обратно к их машине, одеваясь на бегу. Внизу они напоролись на мужа той женщины вверху.

“За ним стояла щегольская машина семейного образца, и красивый ассириец с сине-черной бородкой, un monsieur tres bien [очень хороший джентльмен], в шелковой рубашке и багровых штанах, по всей видимости, муж ботанизировавшей толстухи, с серьезной миной снимал фотографию надписи, сообщавшей высоту перевала. Она значительно превышала 10.000 футов, и я задыхался. С хрустом песка и с заносом мы тронулись, причем Лолита все еще доодевалась, беспорядочно возясь и ругая меня такими словами, какие, по-моему, девочкам не полагается знать, а подавно употреблять”.

Представляете, он нам ещё жалуется. Мы ещё должны его пожалеть.

А Набоков, всё это устроивший, не из-за кипящей ли ненависти всё так комично устроил?

Что-то не вытанцовывается. Роман же чуть не порнографический. Надо понять, во имя чего ломает копья Набоков. Не может быть, чтоб во имя обычной морали, какая у всех. Не может Набоков быть моралистом, раз почти порнографию написал.

Набоков родился накануне ХХ века, века прогресса, так называемого. Я б его для нужд этой статьи назвал веком материального прогресса. Родился в аристократической семье, вследствие аристократизма на материальное не нацеленной. Для нужд этой статьи, которая исходит из актуальности, понимаемой как противостояние материальному прогрессу традиционализма, можно сказать, что унаследованный аристократизм Набокова тяготел скорее к вынужденно покинутой им России, чем к приютившему его Западу. Скорее – к духу, чем к телу. Скорее к прошлому, чем к настоящему или даже будущему.

И вот читаем Анастасьева:

“Набоков то и дело перелистывает страницы “Онегина” [которого переводил на английский и писал комментарий одновременно с сочинением “Лолиты”]. Легче всего это увидеть, сравнив хотя бы письмо Татьяны (“Я вам пишу, чего же боле…”) с письмом Шарлотты Гейз [матери Лолиты] Гумберту: “Это – признание: я люблю вас… исхода нет… Возможно, что вашу старосветскую замкнутость, ваши чувства покоробит прямота бедной американочки…” И так далее – желающие могут положить рядом два текста и буквально по строкам проследить соответствия” (С. 275-276).

Доверяй, но проверяй, как говорится.

Да, похоже одно на другое. Но это похожесть издевательства над Америкой. Герой Набокова ответил согласием на страсть матери, чтоб “воображать дочку, пока я ласкал мать”, и плести интригу, как добраться и до дочери. Ведь у Пушкина пронзительная Татьяна при всём ослеплении любви угадала-таки в своём предмете честь, столь ценимую аристократом Набоковым. А Гумберт Набоковым сделан предельно бесчестным: мерзейшая рациональность. И в живописании этого американского рационального всеобщего потребительского бесчестья относительно русской дворянской чести Набоков черпает энергию своему знаменитому натурализму.

Набоков тем открыл гиперреализм в литературе задолго до того, как он был открыт в живописи.

(Комментатор работ этого Сунг Джин Кима в своей испорченности не чувствует отвратительности, веющей от изображённого.)

Подробность до Набокова была выражением приязни, а когда наступила эпоха Потребления, художники сумели подробностью выразить ужас этого положения.

Чем не вид для любования для того, в “багровых штанах”.

Причём кошмар потребительства самим погружённым в него новым “аристократам” может быть и незаметен. Это нам не прежние аристократы…

Когда-то дворянская молодёжь тоже была ницшеанской (этот идеал повторяется в веках, до и после жизни Ницше, выразившего его наиболее остро), - когда-то молодёжь тоже исповедовала вседозволенность. Да и вообще “я”-фантастическое (если б всё было возможно) присуще всем. Когда Татьяна влюбилась в Онегина, Пушкин с большой теплотой относится к её вседозволенности.

А что Набокову открылось в Америке, через меньше, чем 10 лет после Второй мировой войны, с помощью которой Америка окончательно вышла из Великой депрессии и открыла послевоенную эру Потребления и извращений от перепотребления?

“…каждое утро - о, мой читатель! – [давит нам на жалость бесчестный Гумберт] эти трое ребят, срезая путь, шли наискосок через прекрасную невинную чащу, наполненную до краев всеми эмблемами молодости, росой, грибами, черникой, пением птиц, и в определенном месте, среди пышной чащобы, Лолита оставалась стоять на страже, пока Варвара и мальчик совокуплялись за кустом.

Сначала моя Лолита отказывалась "пробовать"; однако любопытство и чувство товарищества взяли верх, и вскоре она и Варвара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки, но зато мог щегольнуть замечательной коллекцией прозрачных чехольчиков [презервативов, наверно], которые он вылавливал из третьего озера, превосходившего другие размером и посещаемостью и называвшегося Озеро Клаймакс по имени соседнего фабричного города, столь бурно разросшегося за последнее время. Хотя, признавая, что это было "в общем ничего, забавно" и "хорошо против прыщиков на лице", Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением.

И это не было исключением!

Это вроде и по Пушкину:

Но в десять раз хуже. И потом у Пушкина ж речь всё-таки об отсутствии всего лишь предрассуждений у девочки в тринадцать лет, а не о длительном опыте жизни втроём. – Было от чего Набокову этого Чарли “убить” на войне в Корее, но всех этих Антониев, Дональдов, Кеннетов не убьёшь. – Вот и ярость.

Чтоб ещё лучше её представить, надо глянуть, как вышепроцитированные стихи прокомментировал Набоков в своём “Комментарии к роману Евгений Онегин”.

Pour les amants.[550 - “Мне четырнадцать, — / Отвечает Нисетта, — /Я слишком молода / Для любви” _(фр.)_]” (http://www.libtxt.ru/chitat/nabokov_vladimir/39254-kommentariy_k_romanu_evgeniy_onegin/69.html).

На что лирический герой эклоги отвечает (http://www.archive.org/stream/oeuvreschoisiesd00parnuoft/oeuvreschoisiesd00parnuoft_djvu.txt):

Что в переводе:

Всё равно уговаривает. Интенция набоковского Гумберта. Именно интенция. Потому что в своей ярости Набоков сделал, что Гумберт уже развращённую этим Чарли Лолиту просто спровоцировал на совокупление. Она сама на него залезла. Поиграть в это самое.

Так у Пушкина, открывавшего реализм своим “Евгением Онегиным”, пережившего уже несколько переломов мировоззрения своего, Парни есть уже давно прошедший этап. И в строфе, предшествующей процитированной, насмешка над Парни:

Дендизм, которым Пушкин наградил Онегина для отрицания романтизма-демонизма, имел сам по себе разную судьбу развития. Пушкин выбрал денди на излёте, готового перейти, может, и во что-то безусловно позитивное. Настоящая любовь, вон… Чуть не сделался поэтом… Потрясён дуэлью… И вот – естественным образом отверг любовь 13-тилетней девочки. (О железном доказательстве, что Татьяне 13 лет, см. тут.)

Это мы, невнимательно читая, через 150 и 200 лет ошибочно думаем, что она намного старше. Тогда как, наоборот, если что осталось позитивного от эпохи Просвещения, так, в частности, то, что перестали выдавать замуж девушек 12-ти, 13-ти и 14-ти и т.д. лет. В том был моральный прогресс. И, наоборот, в случае Набокова. Невиданный материальный прогресс осложнился моральным регрессом. Для того Набоков, в ярости, и сделал свою Лолиту на год младше, чем Татьяна, когда по отношению к Лолите применил свою предприимчивость Гумберт. Набоков сделал так, чтоб предприимчивость его героя на фоне благородства героя пушкинского тем больше придавала ему энергии ненависти к стране с таким бесчестьем потребительских масс, со своей так называемой элитой доходящих до жажды предельного опыта – совращения несовершеннолетних.

А так как требующийся для ненависти гиперреализм – вследствие той же ненависти – не мог быть применён в той мере, на которую способна была изобразительная сила набоковского слова, то Набоков хотя бы на уровне темы избрал ранее немыслимое – подробное описание, например, начала полового акта, или его середины. Если б не образность – ну полная порнография была б.

Без почти порнографии Набоков счёл бы себя жалким моралистом, если б ограничился обычным созданием на первых строках романа дистанции между собой и героем [он (1) – “Джон Рэй, д-р философии” (2), получивший для редактирования от адвоката Гумберта, Клэренса Кларка (3), рукопись умершего Гумберта (4) “"Лолита. Исповедь Светлокожего Вдовца"”] и то ли Рэем, то ли Кларком этим лишена-де книга исповедальной претензии в заглавии. Ну и если б в сюжете настоящий автор себя проявил бы пусть и бесконечными провалами героя – ему б, заблуждающемуся про себя, что он исповедует принцип “искусство для искусства”, не избежать бы угрызений его специфической совести, что он – моралист, как это понимают жалкие массы.

Почему я думаю, что Набоков о себе заблуждался?

Из-за жгучего сравнения его романа с пушкинским не только в части возраста главных героинь. Главные герои обоих – за гранью пресыщенности, приводящей... К чему привёл Онегина Пушкин? Нет ли намёка на Онегина в концовке, к собственно Онегину не относящейся:

И Гумберт-то был бы казнён, несмотря на “его” оправдывающее себя произведение (пусть и казнён за убийство, не за растление; за растление его совесть убила). А раз выражена воля Гумберта, чтоб роман не публиковали до смерти Лолиты, а роман опубликован, то и она мертва. Оба главных героя поломали жизнь главным героиням и сами погибли.

Но “Онегин” оптимистичное произведение, а “Лолита” нет.

Оппозиция американского романа русскому состоит в том, что порождены они разными идеалами. Пушкин своим произведением открыл, что жизнь неуправляема (в частности, благими намерениями), но зато это Жизнь. С большой буквы. А Набоков лишний раз в творчестве своём отчаялся в мерзости жизни и понадеялся на какое-то сверхбудущее, похожее на пушкинское время и Россию, пусть то и та и неуправляемые благом. Даже и при такой неуправляемости и недосягаемости Россия-душа лучше Запада-тела.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/202.html#202