Разрешите мне опробовать недавно усвоенные – от Мамардашвили – сведения о пассивном демонизме, опробовать на разборе рассказов Мосулишвили. Правда, сам Мамардашвили, живи он, и его поклонники, прочти они это, вряд ли согласились бы с применением мною слова "демонизм". Не обрадуется ему, возможно, и Мосулишвили. Но…

"Понять за меня никто не может. Умереть никто не может…", - пишет Мамардашвили, делая смысловое ударение на "за меня". Чрезвычайно ценно для разочаровавшегося в действительности человека чувствовать себя свободным от этой действительности. И вернейший способ ее, действительность, победить – это убежать во внутреннюю жизнь. А смерть в некотором разрезе тоже освобождает. Поэтому момент перед ее наступлением – торжествен. И есть резон не бояться смерти и даже стремиться к ней. И в каком-то смысле такой, итожащий жизнь, момент может быть организован много раз за жизнь. Для этого достаточно чуть иначе, чем обычно, относиться к будущему и настоящему.

Ведь как иногда думают, если задумываются: "Смысла сегодня нет, смысл – только завтра. Смерть, будучи абсурдной, нелепой случайностью, делает бессмысленной и жизнь. Поскольку сегодня в ней не было смысла…" "Вот представьте себе, что мораль зависит от успеха социального дела, в котором мы участвуем в той мере, в какой мы имеем официальные слова и официальные доктрины для построения такой морали, – морально то, что служит чему-то, так ведь? Но то, что служит чему-то, станет ведь не сегодня, а завтра (по определению – мы строим светлое будущее). Так вот, если смысл сегодняшнего выявится или появится, родится только от того, как и когда будет это светлое будущее, то, простите, тогда мы – безнравственные существа сегодня. Независимо от того, совершаем мы эмпирические злодеяния или не совершаем. У нас просто нет структуры нравственности. А поскольку она у нас все-таки есть, то это говорит о том, что действительная нравственность по своей структуре расположена (если она есть) иначе. Она не расположена таким образом во времени в последовательности". Нравственность расположена в каком-то зачарованном месте и времени. Ценность находится здесь и сейчас – в нас, когда мы переживаем это как вечность. А ее мы можем переживать в принципе в каждый миг, если живем так, что всегда готовы умереть. И каждый миг такого переживания бесконечен. "Существуют вещи, которые – не случились, а случаются. Вечно. То есть в нашей душевной жизни мы не можем принять это событие как свершившееся, а должны считать себя внутри его – как свершающегося".

Ну и не пустяшные внешние события должны произойти перед этим. Агония Христа длится вечно, как сказал Паскаль.

Вот такое остановленное мгновение и описывает Михо Мосулишвили в довольно длинном рассказе "Глухомань" [ http://www.interlit2001.com/mikho-3.htm ].

Это внутренний (а иногда и звучащий) монолог бывшего афганца. На кладбище. Он только что вырыл для себя могилу. Возле могилы друга, Захара, тоже бывшего афганца. На лбу его красное пятнышко от лазерного прицела. Сейчас его убьют. Перед ним проходит вся его жизнь (он ее рассказывает Захару). Он нисколько не боится смерти. Понимаешь, что он и никогда ее не боялся, раз ввязывался в такие авантюры, о которых говорит Захару. Огромное внутреннее достоинство так и светится в этом человеке, когда-то безоглядно любившем, дружившем, воевавшем, ставшем преступником и вот гибнущем сейчас в результате бандитской разборки. Как ранее Захар. Да и другие товарищи по месту жительства, по армейской службе, по добыванию средств существования, безбедного, а иногда наоборот.

Для такого героя, как и полагается в его зачарованном мире, нет причин. Все, по его ощущению, происходит в результате его воли, его ответственных решений, не считающихся ни с чем, кроме своего произвола.

Однако автор так выстроил монолог, что мы, люди сторонние, понимаем, что герой раб обстоятельств. Муравей в страшную эпоху перемен. И становится щемяще жаль этого бедолагу, что умрет сейчас непобежденным, он думает, во имя идеала демонизма, который останется жить.

Муравьи упомянуты и в другом рассказе - "Внезапный портрет мастера" [ http://www.interlit2001.com/mikho-1.htm ]. О них говорит персонаж, писатель Инанишвили, как о ком-то настоящем. Можно предположить, что тот в своих произведениях воспевает достижимый и какой-то не великий идеал, если восторгается существом, умеющим носить на себе вещи, намного большие по весу, чем сам. Не осчастливлен Инанишвили и идеалом грандиозным, способным "сотрясти мир". Уж наверно, не внутренний мир, а внешний. И то и другое впечатляет "я"-повествователя. И, похоже, повергает его в мучительные сомнения. Ибо сам-то он (крохобором он себя называет) тоже такой, тоже певец малого, простого и достижимого. Но… Его искушает великое и труднодостижимое – особые моменты внутренней жизни.

"Могу ли я, захотев иметь мысль, этим хотением ее получить в следующий момент? Или – взволноваться, захотев взволноваться? Вдохновиться, захотев вдохновиться? Есть масса событий в мире, которые нельзя получить таким образом. Нельзя получить мысль, захотев получить мысль, и нельзя взволноваться, захотев взволноваться. То, что случится через момент, следовательно, не вытекает из того, что было перед этим".

"Я"-повествователь корит себя, что не способен по своей воле вызвать непосредственное переживание от своеобразного величия покойного коллеги. Он заставляет себя вспомнить его живым, виденным воочию, слышащим великие слова, он строит силлогизмы, как дважды два – четыре, выводящие величие Инанишвили, он обзывает себя крокодилом бесчувственным, он возводит на себя напраслину, мол, лишь вслед за Европой он поймет. – Ничего не помогает.

Так слишком часто бывает: мы, приходя на могилу к любимому человеку, не переживаем, что положено обществом. И общественное в нас стыдится нас, но ничего не поделаешь. А случается, что неожиданно наткнувшись на что-то, живо напомнившее умершего, мы вдруг разражаемся плачем.

И что, если некто придает огромное значение такой непроизвольности. За ее независимость от мерзкого общества. За то, что непроизвольность – символ героического отрицания, признак супермена. Что если это кого вдохновляет на творчество, на выражение сверхценности непроизвольного… Что тогда?

"Я"-повествователь, наверно, слишком хорошо знает, что такое супермен (не зря слово "внезапный" появилось в названии). Потому он и колеблется между разными своими "я": крохобором и сверхчеловеком.

И побеждает сверхчеловека в "Старом рыбаке" [ http://www.interlit2001.com/mikho-1.htm ]. Ему раз за разом удается вызывать в себе настоящее сочувствие сирым мира сего. Достаточно подойти и отойти от портрета несчастного рыбака, продающего одну-единственную рыбу, весь свой жалкий улов, с продажи которого он, видно, должен суметь прожить до следующего столь же жалкого улова. И это – из-за того, что паны дерутся. За власть. Им плевать на народ, сверхэгоистам.

А саму непроизвольность можно, получается, спровоцировать вполне закономерно появляться и появляться. И потому-де - долой идеал демонизма!

Оно, конечно, не правда, что в жизни так уж и можно приручить непроизвольность одного и того же переживания. Конечно, рвется появиться некий шаблон в неоднократном восприятии одной и той же картины. С другой стороны, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Чем-то да отличаться должно одно, даже и непроизвольное впечатление от картины, от другого. Однако важно, для чего тут автор миниатюры так исказил жизнь. Он показал процесс преодоления в себе установки на сверхэгоизм.

Мосулишвили даже позволяет себе донельзя черно-белую картину грузино-абхазской войны нарисовать – ради все того же изживания демонизма.

Непроизвольность там не раз являет себя во всей красоте ужаса: в предсмертной песне окруженного и оставшегося без патронов Левана, решившего подорвать себя гранатой, в рыдании над его могилой его отца, Петрэ (тем выдавшего, что он – отец, за что, он знал, его убьют), во снах Ибрагима, уязвленного, получилось, Леваном, что не смог когда-то, в Афганистане, в подобном случае умереть героем, как он, Леван, и даже в Ибрагимовом порыве ярости из-за аж восемнадцати убитых Леваном бойцов (Ибрагим напился крови Левана).

И все это побеждается слабостью маленького человека, Петрэ, струсившего и не признавшегося, что он отец Левана. Как струсил и отрекся Петр от Христа. Слабость воспета. И, парадокс, евангельский укор в конце рассказа "Не пропоет петух" [ http://www.interlit2001.com/mikho-2.htm ] превращается в осанну.

Мне кажется, что такой, акцентированный, пересказ произведений Мосулишвили небесполезен. Не всякий, наверно, увидит в нем то, что открылось мне. Я не исключаю, что и самому автору что-то откроется. А что? Если писал он по вдохновению… А оно не бывает без подсознательного момента… Так что надеюсь.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.interlit2001.com/kr-volozhin-19.htm