Как тихой сапой подкапываются под традиционализм, под коллективизм, ментальную специфику россиян…

Случилось, что фильм Митина “Апофегей” (2013), снятый по повести Юрия Полякова (1989), я смотрел в тот же день, что читал одновременно две вещи: ““Клубок” вокруг Сталина” (2003) анархистов Баландина и Миронова и “Моя жизнь. Опыт автобиографии” (1930) Троцкого, прямого противополюса анархистам. И у меня возникла мысль: это какая ж инерция у традиционализма – век ему, что секунда. Под традиционализмом я понимаю… Нет, лучше словами Баландина: “удел оставаться примером необыкновенного морального и культурного подъема в условиях освобождения труда от власти капитала”. Удел – в результате Октябрьской революции. При том, что тяга к этому “освобождению труда” (от любой власти) тянется у всех народов тысячи лет, начиная с первых эксплуататорских общественных образований. А по Поршневу – ещё раньше: “первое звено — царство полной несвободы, ибо отсутствие частной собственности и эксплуатации, классов и государства вовсе не означает, что доисторический человек хоть в ничтожной мере властен над вещами и своими действиями; человек тут еще много более раб, чем при рабстве”. Скажу больше, в духе Поршнева же: само происхождение человека произошло в результате его освобождения от внушения шерстистых состадников отдавать им на съедение своих – бесшёрстных – детей. Аж Митин в 2013 году ощущает эту анархическую противоугнетательскую инерцию, живописуя противоположный процесс – омещанивания (индивидуализации) в СССР, как главной тенденции эволюции СССР от так называемого социализма к реставрации капитализма.

Особенно ценно, что авторы фильма здорово не осознают, что они создают. Вот Поляков, соавтор сценария:

“У нас с Митиным общая идея – хватит издеваться над советским периодом нашей истории” (http://www.litrossia.ru/2012/28/07273.html).

Это, - понимаешь после просмотра, - был период плавного перехода к капитализму (как и предупреждал Троцкий, между прочим), а не нечто, что надо было взрывать контрреволюцией 1991 года (почему она и не показана в фильме). Плавность обеспечивало пошаговое перерождение партийной верхушки из революционеров в бюргеров, мещан, хитрованов, для которых главное – я, то я, что ниже пояса, физическое благосостояние, животность. (Только я, вон, выбрал самые плохие слова, а авторы – наоборот – камуфлируют: инерция “морального и культурного подъема в условиях освобождения труда” на них действует. Точнее, на меня эта инерция действует намного больше, чем на них.)

И вот Чистяков, главный герой, в конце фильма то ли миллионер, то ли на пути в миллионеры, находится в одном идейном лагере с “Убивцем”, мастером порчи девок, едет куда-то в командировку с секретаршей-любовницей (наконец, и он опустился до любовницы). Едет грустно (он вообще весь фильм грустит из-за непрерывных моральных потерь, потерь – из-за упомянутой инерции). А мог бы… Быть не как бы дедушкой, а настоящим дедушкой, который до того вырастил бы сына, в семье с любимой женой… И кончается кадрами-воспоминаниями о минутах счастья с Надей. Ибо жена-то, Ляля, у него такая фифа, что не может иметь детей из-за своих молодых гастролей (шведская семья в 9-м классе, если это была не шутка). А досталась она ему по соображениям карьеры. И остался он с ней по тем же соображениям. И соображения-то эти практически не показаны в фильме. За одним исключением, и то не прямой там показ идеала, а от обратного. Надя шутя сказала “Убивцу”, что Чистяков призывал снести Берлинскую стену. Так “Убивец” донёс, и Чистякова исключили из парткома. Тут Чистяков обнаружил свою настоящую сущность (самому себе, наверно, - от всё той инерции, - неизвестную): он ударил Надю по лицу и крикнул ей: “Ненавижу”. – Достаточно неожиданный поступок. Ему даже и не веришь. Лишь встроенный в ряд других неожиданных поступков Чистякова, его задним числом принимаешь. Ибо угадываешь, что, собственно, хотели сказать авторы.

А они хотели сказать, что это некая гениальность – быть замечательным интриганом.

Вот на “Убивца” пришло коллективное письмо-жалоба от соблазнённых им женщин из хора имени Пятницкого. Чистяков “Убивца” (предателя ж, выдал же Чистякова когда-то)… выручает. (А потом тот помог, понимай, Чистякову стать миллионером…)

Вот “Убивец” хочет заручиться поддержкой Чистякова по сваливанию партбосса, и получает согласие. Но…

Вот Чистяков несёт этому партийному боссу, копающему под него, заявление об увольнении по собственному желанию: вдруг он за это смилостивится и распорядится без очереди пересадить почку сыну его и Нади. Несёт и… проносит мимо кабинета. А потом оказывается, что обещания “Убивцу” не сдержал. За то его оценило, - как не карьериста, - высшее партначальство и… самого Чистякова назначило на место этого партбосса. И вопрос о пересадке почки решился.

Выглядит-то и одно, и другое как великодушие. А на самом деле – гениальность же интригана проявлена.

И этакую гениальность проявили ж все, кто был против Троцкого, когда стоял вопрос, кто заменит умирающего Ленина:

Если я не участвовал в тех развлечениях, которые все больше входили в нравы нового правящего слоя, то не из моральных принципов, а из нежелания подвергать себя испытаниям худших видов скуки. Хождение друг к другу в гости, прилежное посещение балета, коллективные выпивки, связанные с перемыванием косточек отсутствующих, никак не могли привлечь меня. Новая верхушка чувствовала, что я не подхожу к этому образу жизни. Меня даже и не пытались привлечь к нему. По этой самой причине многие групповые беседы прекращались при моем появлении, и участники расходились с некоторым конфузом за себя и с некоторой враждебностью ко мне. Вот это и означало, если угодно, что я начал терять власть” (http://socialistworld.ru/assets/files/library/trotsky/my-life.pdf).

Оно-то да – партия и народ, в общем, в итоге, пошли за Сталиным, с его социализмом в отдельно взятой стране, а не за Троцким, с его Перманентной революцией, пока не грянет, наконец, Мировая Революция. И это было результатом реакции, усталости народа от революций и войн. Но. Была ж и огромная инерция “подъема в условиях освобождения труда от власти”. И нужна была гениальность интриганов-политиков, чтоб эту инерцию обмануть.

А поскольку сам социализм был обманным (именно: он был путём незаметного возврата мещан в капитализм), то гениальность интриганов-политиков требовалась непрерывно. Что нам и проиллюстрировал Митин.

Нет. Не проиллюстрировал – продемонстрировал. Иллюстрируют – знаемое. А Митин не вполне осознавал. Потому он даёт всё какого-то заторможенного Чистякова (всё, мол, страдающего от той большой цены, которую надо платить за делячество). Тогда как тот – такой гениальный карьерист. – Эти мгновенные неожиданные поступки… Приводящие к восхождению всё выше.

Скрытым авторским восторгом веет от этих неожиданностей от персонажа.

Я, всегда очень чувствовавший карьеризм товарищей и всегда презиравший его, был почти заражён этим скрытым восторгом в фильме.

Нет. Не заражён. Это был катарсис, результат столкновения упомянутой инерции традиционализма-анархизма-освобождения, коллективизма – с индивидуализмом, карьеризмом. Осознание этого катарсиса было такое: мудрость соединения несоединимого!

Это всё сосредоточилось в одном слове – апофегей. От соединения “апофеоза” и “апогея”. Первое – духовное, второе – физическое. С тихой ассоциацией с “апофигей”, от слова “фига”… А фига ж – не только дуля, а и плод…

Реализм, короче говоря.

Он не ахти как потрясает, не как экстремистские стили… Но. На безрыбье и рак – рыба.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/151.html#151