Начну с признания, что я несвободен, приступая к писанию очередной своей статьи. – Почему? – Потому что историзм – один из главных методов моего подхода к интерпретации очередного художественного произведения (ради чего, интерпретации, и пишется очередная статья), а история ж – процесс, имеющий свою логику (так я думаю про историю), и вот очередное произведение я обязан вставить в историческую цепь взаимосвязанных других произведений. Какая ж тут свобода?

Первый же прочтённый мною рассказ Маркеса стиля так называемого магического реализма, “Последнее плавание корабля-призрака” (1968), заставил меня вспомнить о романтизме и презумпции внутренней жизни. Но. Романтизм (в принципе) – искусство лишенцев после поражения революции (“Корсар”, “Гяур”). А, во-первых, что за революция и её поражение в Колумбии в 60-х годах, и, во-вторых, какое лишенство у мальчика, победившего призрак?

Жутковатое перетекание реальности в нереальность и обратно заставило вспомнить Эдгара По, именуемого романтиком. Перечитал “Золотого жука” (1843). Но и там лишенец победил.

Зато время написания близко стоит к эпохе упадочного романтизма с его эстетикой эффектов (Алленов), романтизма, кипящего в действии пустом после европейских якобы революций (безнародных, дворянских, посленаполеоновских, антифеодальных), сплошь везде потерпевших поражения. Начало испанской По застал в Англии. Но что ему, вернувшемуся в 20-м году в США, было до Европы? Когда здесь настал период остужения так называемого фрондирского настроения, конец героической, первопроходческой американской истории. “Революционная нация становилась буржуазной” (http://www.licey.net/lit/american/usa18). Наступило время скучной прозы жизни. И реакцией должен бы стать полноценный романтизм, с необычностями. Но это всё же была страна побольше Западной Европы. И здесь, без европейских монархий эпохи Реставрации, не так стеснённо себя чувствовала мелкая буржуазия. Не такими лишенцами. Поэтому и романтизм в США оказался хромым на рационализм. То есть – с победительностью, инородной чистокровному романтизму. (Вспомните хотя бы, сколько места в “Золотом жуке” занимает – успешная, подробная, а потому нудная – расшифровка зашифрованной записи о местонахождении клада – 1/8 текста. А логическое распутывание всей загадки вообще чуть не полрассказа занимает.)

Итак, с Эдгаром По – ясно.

Но что подпортило романтизм (если это романтизм) Гарсиа Маркеса и ввело того в победительность?

Так начинается рассказ, предварением о победе. Мальчику не верили, что он из года в год в одно и то же время видит в их заливе огромный корабль-призрак… И вот такой конец:

“И он мог позлорадствовать, видя недоверчивых, взирающих разинув рты на самый большой на этом свете, да и на другом тоже, трансатлантический лайнер, севший на мель [из-за фонарика мальчика и его манёвров на лодке по заливу] перед церковью, белее всего на свете, в двадцать раз выше башни и, наверное, в девяносто семь раз больше самого селения, с названием, сияющим железными буквами, “Halalcsillag” [Звезда смерти (венг.)], и текущими по его бортам древними и обессилевшими водами морей смерти”.

Ну что ж… Колумбия, оказалось, это была сплошная революция. Разочаровываться – в кровавости – было отчего Маркесу, если он там по большей части и не жил физически, а только душою.

Но от разочарования в революционной переделке действительности рождается ж не только романтизм, а и реализм.

Не сбил ли меня с толку магический реализм? Что если не романтизм он, а таки реализм?

Вот посмотрим на По. Рассказ ведётся от имени “я”-повествователя. Это некий чрезвычайно трезвый человек, не поддающийся залётам своего товарища, Леграна. И фабула рассказа состоит в том, что этот экстремист Легран постепенно-постепенно совершенно побеждает уравновешенность “я”-рассказчика: не только фактом нахождения клада, но и объяснением, как он совершенно рационально до клада и его местонахождения додумался. В результате – от учёта воинствующей рациональности, наступившей в США после окончания героического периода истории страны – впечатление, что автор совершенно не дистанцируется от “я”-рассказчика. Оба – трезвые американцы, как и большинство вокруг. А занимательность – это то, что нужно большинству. Вот автор и потрафил ему (и открыл то, что впоследствии стало низким чтивом – приключенческая литература и детектив). Но невероятность-то есть? – Есть. И вот автор всею душою солидарен с ценностью этой невероятности. То есть перед нами таки романтизм. Пусть и упадочный, раз плебейски утрирована ценность эффектов.

А что Маркес?

Хоть тут повествование идёт от третьего лица, но автор всё время находится в области сознания персонажа.

Это персонаж отмечает изменение своего голоса по сравнению со своим же мальчишеским.

Нет. Голос автора тут тоже есть, но как артиста, вжившегося в игру.

Это кто: автор или нищий мальчик так знает про реальный корабль?

“Он [мальчик] кричит в экстазе: получите, козлы, за секунду до того, как чудовищный стальной корпус врезался в землю и послышался чёткий звон девяноста тысяч пятисот бокалов для шампанского, которые разбивались один за другим, от носа до кормы”.

Казалось бы, конечно, знаменитый автор. Это он, уже 20 лет в литературе, уже написавший знаменитые “Сто дней одиночества”, живший много где в Европе и США, довольно богатый от своих гонораров, а не нищий мальчик, плавал на трансатлантических лайнерах, листал, сидя на палубе в безделье, рекламный проспект о лайнере и вычитал, сколько на нём бокалов для шампанского и много-много всякой другой всячины.

Но нет. Мальчик сделан талантливым как сам Маркес:

Так видеть!

Речь же о том, в какой сказочной обстановке у мальчика видение корабля-призрака. Речь о том, что видят ЕГО глаза.

Мальчик сделан поэтом по натуре. С видениями.

Такому ничего не стоит представить такое-то количество бокалов, и что они разбиваются от внезапной остановки, “один за другим”, что уже мало вероятно, вероятнее, что одновременно, но “один за другим” красивее и эффектнее. И потому он это слышит, хоть не может это быть слышно в чудовищном скрежете от врезания корабельного носа в мель. Как объективно не может быть и того, что в следующем после “носа до кормы” предложении – скачка времени:

То есть перед нами дистанция между автором и героем. И если герой – романтик, то автор… Может, и не зря автор героя сделал мальчиком.

Но всё-таки он замаскировал дистанцию. Посмотрите на начальное предложение. Там же прямая речь. А кавычек нет. То же и в конце: “кричит в экстазе: получите, козлы, за секунду”. Даже восклицательного знака нет. Причём так же – в других переводах: “крича сквозь грохот, так вот же вам, сволочи, подумайте, и в следующее мгновение стальная громада раздавила землю”. И то же – на испанском: “ahi lo tienen, cabrones, un segundo antes”.

Первый открыватель реализма, Пушкин, первую книжку с первыми главами “Евгения Онегина” озаботился снабдить рисунком на обложке, где был изображён он (его многие из читающей публики знали в лицо) со своим героем на набережной Невы, чтоб не принимали это за произведение романтика. А Гарсиа Маркес – наоборот. – В чём дело?

А в том, что реализм, это отрезвление от благих намерений революционеров, имел уже более чем столетнюю историю и был затёрт. Перед ним же была новая революционность, в Колумбии. И что делать от разочарования и в ней? Опять люди ведомы иллюзиями… Их надо встряхнуть, чтоб отрезвить. – Вот на первый план и выпячивается мистика.

Но в произведении идеологического искусства, если о чём-то написано, о чуде, скажем (как мальчик осуществил своё когдатошнее видение), то значит, что на самом деле речь не о чуде, а, наоборот, о том, что нет чудес. Улучшение положения масс в Латинской Америке, пусть и не в Колумбии, произошло просто от того, что на свете появилась альтернатива капитализму – в СССР. И компании типа “Юнайтед фрут”, властвовавшие в Латинской Америке жестоко, сменили стиль: “(примерно с 30-х гг.) США меняют свою тактику отношений со странами Латинской Америки” (аналог замены колониализма неоколониализмом). И допустили, чтоб страны, сырьевые придатки, провели импортзаменяющую индустриализацию. – Вот отсюда и победительность у Маркеса. Открытие его в том, что победительность – не от революции!

Не то, чтоб он это осознавал. Но что он осознавал точно - это, что революционная победительность СССР, который он посетил во время фестиваля молодёжи, не стоит похвалы.

Но, может, нельзя судить по одному рассказу? Он может быть и исключением…

Посмотрим на другой, ну, скажем, с таким странным названием: “Самый красивый утопленник в мире” (1968).

(Опять самый. То самый большой лайнер, теперь – утопленник.)

Опять победительность. Кончается на две страницы бравурным абзацем. Вот пять самых последних строк:

В селении такие же поэтичные женщины, как поэтичен мальчик из первого рассказа. И их поэтичность превратит их мечту в несуществующую действительность:

И всё – в будущем, в желательном наклонении будущего времени.

Какова невероятность настоящего (огромности найденного утопленника), такова ж, объективно, и невероятность лучшего будущего, желаемого столь невежественным и простодушным народом:

Это насколько должны были быть несчастными эти женщины (то и дело тонул кто-то из их мужчин, ловя рыбу вдали от берега, в опасную погоду, с опасных своих лодок), чтоб так мечтать, чтоб так жалел их повествователь.

“Я”-повествователя, собственно, тут нет, но он как бы всюду реет, неназванный. И – то же отсутствие кавычек, например, в речи капитана. Который – предмет воображения этого рассказчика.

Жалкий порыв из бедности – в мечту, жалкий, как сама колумбийская революция.

Из несчастности – прочь!

“Старый-престарый сеньор с преогромными крыльями” (1968) - ещё один рассказ с невероятным названием.

Этот буквально упавший с неба, сбитый каким-то апокалиптическим дождём чужак для того сюжетно и сделан, в итоге, своим, на которого никто уже не обращает внимания (хоть у того и крылья), чтоб выразить похороненную мечту всех здесь, в селении, - мечту о лучшем будущем. Улетел – свой.

Нет! Мечта как-то не только отсутствует у этих селян, но и присутствует как-то…

Это конец рассказа.

Так и чувствуешь, как щемит сердце Гарсиа Маркеса за свой народ, который то рвётся в партизаны, то выдаёт революционеров, как Че Гевару, а всё живёт несчастным, даже и не зная про это. Как несчастен и этот улетевший революционер.

Но автора нет нигде. Он вполне художник. Даже в названии (это “старый-престарый”) голос не его, а фольклора народа.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.topos.ru/article/literaturnaya-kritika/kakaya-tam-pravda-takaya-i-pobeditelnost