Желающий меня поймёт.

Я есть никто в мире науки об искусстве. А я набрал с мира по нитке принципов, взаимосвязанных только, наверно, в моём уме. И, исходя из них, пустился в собственные логические построения. Получилась оригинальность. А кто я такой – никто, повторяю. Как мне получить подтверждение своей правоты? – Усмотреть некое сходство моих построений с чужими, у которых имя есть (было). Глез и Метценже когда-то написали работу “О кубизме” и прославились. И вот читаю у них абзац, и довольно улыбаюсь: всё совпало.

"Эдуард Манэ означает собою более высокую ступень. Однако его реализм уступает все еще идеализму Энгра, и его Олимпия тяжела рядом с Одалиской. Будем его любить за то, что он презрел хромые правила композиции и уменьшил значение анекдота до того, что писал „что попало". В этом отношении мы признаем в нем своего предшественника,— мы, для которых красота произведения живет исключительно в самом произведении, а не в том, что ему служило только предлогом. Наперекор многим мы называем Манэ реалистом не потому, что он изображал повседневные эпизоды, а потому, что он сумел дать лучезарную реальность множеству незримых возможностей, заключенных в самые вульгарные предметы” (http://newart-paintab.blogspot.com/p/blog-page_31.html).

Во второй половине абзаца есть почти дословное совпадение их „что попало" и "самые вульгарные предметы” моему “абы какой жизни”. А слово "лучезарную” напоминает мою “хвалу”.

Я досоображал до такой сухомятки, дескать, каждый идеостиль имеет свою формулу. Как Высокое Возрождение – гармонию низкого и высокого, так импрессионизм – хвала абы какой жизни.

(Ну что наука: есть наука. Она суха. В ней формулы есть…)

Кто лучезарность применяет для чего-то повыше абы какой жизни, для меня является предателем неприкладного искусства, как выражающего то, что не дано в сознании автора, а дано только в его подсознательном идеале. Лучезарность же, применённая для выражении жизни без “абы какой”, есть хвала жизни вполне осознаваемая, и проникающая вообще в любые произведения искусства, как неприкладного, так и прикладного, ибо искусство имеет дело с экстраординарностью (эстетическим, другими словами). И есть целая общность искусствоведов, никаким предательством эту лучезарность не считающих, и называющих её новым импрессионизмом.

Я даже отчасти согласен с Глезом и Метценже, когда они называют импрессионизм реализмом.

Реализм для меня – это угадывание нового социального, когда все это новое ещё не замечают. Новое социальное у импрессионистов была смена негатива (за бедность и вообще плохую жизнь – как у Домье) на хвалу. То ли привыкли к плохому, то ли это плохое стало всё же не таким уж плохим, как прежде, ибо капитализм становился не таким уж страшным, как прежде.

А прежний капитализм, только утвердившийся, был очень хорош для победителей жизни. И это было настолько очевидное социальное, что его выражение я назвать реализмом не могу. И готов опять согласиться с Глезом и Метценже, называющими его иначе:

Этот идеализм изображал размашистых людей (не важно, каких относительно морали). – В обсуждаемой этой парой искусствоведов “Одалиске” Энгра

размашистость (не"тяжела”, по словам Глеза и Меценже) выражается преклонением перед красотой линии, ради плавности которой можно приделать несколько позвонков в спине, лишить руку костей и изобразить левую ногу вывихнутой. – Идеализм победителя! Объект изображения хоть и проститутка, но такого высокого пошиба, что ей все в буржуазном мире завидуют. Она не “абы кто” проституток для клерков у импрессионистов. – Вот и получается, что лишённая размашистости Олимпия

"тяжела”. – Все мышцы и позвонки на месте.

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/moe-sovpadenie-s-gromkimi-v-uzkih-krugah-imenami-gleza-i-metcenje-60107a1d7d9f5f1ccc020af1