Мало, что, как оказалось, Мандельштам впадал было в “правоверный” акмеизм где-то в надцатых годах, он ещё и акмеистскую богиню брал тогда темой своих стихов.

Ну. И как здесь увидеть акмеизм Мандельштама, когда "Есть на тебе печать Господня”, когда "в церковной нише / Тебе назначено стоять”? – Разве что угловые скобки спасут: не Анне Ахматовой это стихотворение посвящено…

Мне эти стихи Мандельштам никогда не читал” (Ахматова. Листки из дневника. Воспоминания об О. Э. Мандельштаме http://www.akhmatova.org/proza/mandel.htm).

Вот у Ахматовой – таки да: демоница. Бесстрашная и несгибаемая и перед последним судом. Более того: остаётся собою даже и в такое время. Эстетизирует грозящие ей костры.

Действительно ли стихотворение Мандельштама слабое?

У меня мало мер поэтичности. Глагольных рифм нет. Хорошо. Повторы согласных есть. Хорошо.

И я подозреваю, что Ахматову просто не устроила "призрачность” сверхаморальности, которую усмотрел в ней Мандельштам. Она себя понимала как супервумен, такою себя не прятала, а выставляла, и ей было не по себе, если кто-то думал, что это она не настоящая такая.

Могло ли быть, что влюблённый в неё Шилейко, за которого она вышла замуж через 4 года после сочинения мандельштамовского стихотворения, был настолько слеп, что думал о её демонизме как о призрачности? И, слепец, шептал Мандельштаму свою о ней фантазию? – Ну почему бы и нет… Он был член Императорского Православного Палестинского Общества, религиозный, верил в лучшее… Любовь же ослепляет.

Но Мандельштам?..

Может, всё дело в том, что "Ты показалась мне сегодня”. То есть, вообще-то, Мандельштам относительно этой демоницы не заблуждался. А лишь сегодняшняя кажимость являет её ему в каком-то противоположном качестве.

Мандельштаму как ницшеанцу, конечно, трудно с женской достижительностью: "Пускай нездешняя любовь / С любовью здешней будут слиты”. Такой взгляд на неё мог и саму Ахматову уязвлять. Она, может, знала слова Блока, дескать, поэт стихами говорит с Богом, а Ахматова – с мужчиной. Это ж превращает ницшеанку в недоницшеанку, в презренное для ницшеанца существо, не слишком отличающееся от мещан.

Однако… При чём тогда утверждающее (плюс это конец стихотворения) наличие "не краснеющих ланит”? Краснеть – это ж стыдиться, это быть причастным к Богу, к обычным людям с обычной моралью, к мещанам. То есть воспевается всё-таки ницшеанство. Но оно ж дано через "Но”. То есть перед нами обычное мандельштамовское соединение несоединимого, а не ницшеанство. – Действительно стихотворение "невнятное”.

А ну, следующее стихотворение (и в собрании сочинений следующее, и об Ахматовой).

В одном месте написано: "Федра в исполнении Элизы Рашель была представлена гордой, мятежной личностью, воплощением лучших человеческих качеств” (http://modernlib.ru/books/dyatleva_galina/populyarnaya_istoriya_teatra/read_22/).

В предисловии Расина к трагедии сказано: "ни в одной из моих трагедий добродетель не была выведена столь отчетливо, как в этой”.

Но можно ли верить кому бы то ни было, кроме собственного впечатления от произведения, если исповедуешь нецитируемость художественного смысла, проистекающую из подсознания, рождающего произведение?

Слова Федры:

- Что за грех?

- Призналась в любви пасынку, когда пришло известие, что муж умер. А известие оказалось ложным.

- И всего-то?

- Людям крайности – достаточно.

А Ахматова была человеком крайности. И Мандельштам это понимал. Только крайность её не классицистская: горечь Расина против такого злого мироустройства, горечь настолько сильная, что сама, кажется, смерть вопит о несправедливости. Крайность Ахматовой иная – "Ложноклассическая”. Ахматова знает о царстве Зла на земле и принимает это. И отдаётся Злу. Но как "негодующая”. На кого? На мещан. По расиновской “Федре” негодует Федра на служанку, соблазнившую её жить, когда надо было достаточно рано покончить с собой.

И, вижу я, – Мандельштам вернулся в свой временный акмеизм.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/264.html