Как-то мне пришлось несколько дней прожить в Палестине. А у меня бессонница, слишком чуткий сон. И вот раз я проснулся, - еще темно было, - от призыва муэдзина. Километрах в трех от дома на вершинах гряды холмов виднелось арабское селение с минаретами. Оттуда, наверно, через мегафон и пел муэдзин. И в абсолютной тишине ночи таким дивным мне показалось это пение, что полезли в голову всякие мысли.

Таким призыв был интонационно безэмоциональным, как будто с по-человечески бездушным космосом была у муэдзина связь. Как будто от имени космоса призывал он арабов к гармонии с мирозданием. Через отказ от личности во имя надличного.

А я ж в последнее время наткнулся аж сразу на нескольких философов, считающих, что техногенная (западная) цивилизация приведет человечество к гибели, если не превратится во что-то, как бы возвращающееся к традиционным цивилизациям, обеспечивавшим когда-то человечеству гармонию с природой.

И сам исламский фашизм (словосочетание теперь только-только появилось), - за превалирование в нем общего над частным, - мне вдруг показался благодетельным как еще одно явление, с которым надо серьезно посчитаться, а не просто его отвергать. Ну как к нарыву, свидетелю неблагополучия, серьезно отнестись и что-то с собой как целым сделать. Не хирургически.

И, помня о каком-то загадочном упрямстве несогласия быть поглощенным техногенной цивилизацией в России и вообще на почти всем евразийском пространстве, что занимал недавно СССР, подумалось о знаменательности этого упрямства. И – по ассоциации – вспомнился финал фильма времен перестройки, "Фонтан" (1988). Там упрямый казах, добившийся, получается, все-таки своего (безобразие – в том числе и халатное отношение к прорыву теплотрассы - признано-таки безобразием), - этот казах со священным ужасом подымается в космос, а там его встречает потрясающая космическая мелодекламация муэдзина.

Гомерический хохот зрителей, наблюдающих эту сцену в кино (старик-то там взлетает, как на ракете с Байконура, в кабинке… лифта из лифтовой шахты жилого дома), этот хохот представился мне теперь содержавшим какой-то непередаваемый словами оттенок серьезной оппозиции перестройке (переросший, как видим, в сопротивление целого СНГ поглощению техногенной цивилизацией). Ведь даже, не выродись перестройка в реставрацию капитализма, она была судорогой прогресса, ведущего – все яснее видно – к концу света.

Так теперь, в тишине палестинской ночи, подумалось: не заложил ли режиссер, - подсознательно! – в свою комедию серьезную досаду на гибельность перестройки… Что если не смеется он саркастически над нашей органической неспособностью догнать и перегнать Запад (уж в который раз, мол, не получается, а все неймется дуракам безнадежным). Что если не слезы у него (сквозь смех) от такой нашей ментальности. А слезы оттого, что мы повелись на негодное дело, на то, что не есть наше, не соответствует нам. Ибо мы, - как это открыл тогда Ахиезер (а мы, большинство, так до сих пор и не узнали об этом открытии), - мы тысячи лет выживаем со своим менталитетом, недостижительной моралью. И не нам следовать за Западом, а наоборот бы…

И я решил проверить, не было ли такой сверхзадачи у режиссера, Юрия Мамина.

Первые же кадры показались многообещающими.

Фильм начинается изречением из Козьмы Пруткова: "Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть фонтану".

Это, хоть и намеком, но прямой выпал против дурного активизма.

Такой, "в лоб", элемент не есть, - подумалось было, - нарушение художественности (художественности по Выготскому), потому что эпиграфу можно говорить "в лоб" о художественном смысле следующего за ним произведения. Он как бы не есть творение Юрия Мамина в нашем случае.

Можно, правда, счесть, что сам Козьма Прутков создан как усмешка русских над русским менталитетом.

И вот так, противоречивым образом, можно, оказалось, двигаться вдоль всех эпизодов фильма.

"В лоб" минорны следующие кадры.

Над заснеженной крышей многоэтажного дома звучит грустная скрипичная мелодия. Правда, извлекает ее страннейший человек – в вязаном шлеме и с… прицепленными за спиной крыльями из натянутой материи. Потом становится ясно, что это как бы "я"-повествователь в литературном произведении. Перед нами, зрителями, словно творение композитора ("Произведение в 7-ми частях", как гласят титры). И части эти названы, как части музыкального произведения называют. И скрипка у композитора плачет о том, можно думать, что сейчас будет развернуто дальше. (А видеоряд, мол, иллюстрация к музыке.) Композитор – авангардист, иными словами – дурной активист. Авангардисты всегда хотят колоссальной и немедленной действенности своего искусства. Поэтому и вдохновение они зовут подобно: погружением в действительность. В нашем случае полет вдохновения провоцируется перспективой полета с крыши вниз на крыльях.

Режиссер, - мысль такая, - тут смеется и над всем авангардизмом, и над своим "я"-повествователем. То есть и над всем "его-своим" произведением. И над грустью-преамбулой "его-своей" (названной "I. Источник. Andante con dolore" - в переводе: уйти болью).

А тем не менее… Ирония ж.

То есть унизился и возвысился режиссер, киношник, приделав крылья композитору и т.д.

Киношник сказал "ой" всей перестройке как потуге в направлении - увы - прогресса.

Так, повторяю, можно подумать.

Однако можно минор мелодии понять как тоску по полету. Видеонасмешку же - как возбудитель противочувствия выбранному средству полета. И равнодействующая – гармония в идеале: не к техногенной цивилизации надо стремиться и не к традициональной, а к чему-то среднему.

Муэдзин меня толкнул в крайность. А Мамин – крайностями – толкает к золотой середине.

Я не понимал его ни почти 20 лет назад (думая, что это антисовковый фильм), ни в Палестине (подумав, что это фильм, - ну как сказать? – почти просоветский ).

В первой части, "Источнике", речь далее о том, как в казахской степи приехали к юрте патриарха с семьей из-за горизонта по целине двое солдат на грузовике (заблудились, наверно) и, чтоб скорее набрать ведро воды, взорвали здешний скудный источник. Открыли фонтан. Тот выдал мощную струю и иссяк за несколько минут. А до того служил людям, этой семье, что живет вот тут с незапамятных времен. И теперь им приходится покидать насиженное место и отправляться неизвестно куда, чтоб найти подобное.

Вред принес европейский активизм российских солдат.

Столкновение цивилизаций налицо. И техногенная себя кажет отрицательно.

Однако и традиционная смешна. Это тупое безропотное смотрение всего семейства, что это солдаты собираются делать с колодцем… Это баранье согласие их под толчками солдат прятаться от осколков за автомобилем… Этот запоздалый комичный бег старика с проклятьями за уезжающим автомобилем…

Не похоже на воспевание традиционализма.

То же и при приезде этого величавого казахского старца в Москву, в гости к дочке, что замужем за москвичом живет, сына имеет. Роль неразумного тут – у этого сына. Тот прослышал где-то, как звучит какое-то ругательство по-казахски. А его (и папу) мама учит, как по-казахски приветствовать дедушку. Ну так папа – взрослый, положительный человек. А пацан… Ему бы побаловаться. Вот он и выдал дедушке вслед за приветствием – ругательство. И деду пришлось, не вписываясь в устав чужого монастыря, тут же, у эскалатора, среди всех встречающих и встречаемых, нагнуть внука и всыпать ему по заднице пару раз кнутом (который – мало ли что! – всегда при нем).

Нежелание мусульман вписываться в европейский быт налицо. И правы они?

Да не только. Еще и смешно это.

Следовательно, режиссер хочет гармонии.

И так кругом.

Часть вторая - "II. Трещина. Allegretto" – умеренно-быстро.

Хохмочки идут по одной через каждые несколько секунд. И все – двусмысленные.

В Москве на каждом шагу признаки начала всеобщей катастрофы. Взрослые дети довели столицу, страну до ручки в своей претензии на правомерность индивидуализма, как тот нераскаявшийся юный матерщинник по-казахски:

Все беды – от людей, от их индивидуализма. Старик казах в этом уверен. Он человек поколения энтузиастов 30-х годов, рьяных строителей социализма. Он строитель Каракумского канала. Мелиоратор. Если есть какая нужда – она от природных условий. Если он из окна такси видит очереди, хвостом вылезающие из дверей магазинов, значит, и здесь, как и в пустыне, нехватка воды. За чем еще, как за жизненно необходимым, можно встать в очередь?

А мы смеемся. – Над кем? Над ним, отставшим от жизни на полстолетия? – Что если над собой? С шуточной подачи режиссера, опять смеющегося, вроде бы, над представителем дикарской цивилизации, тогда как на самом деле – наоборот.

Однако, через несколько эпизодов этой цивилизации достается так, что как только я мог вспомнить этот фильм из-за муэдзина. Этот эпизод молитвы на холодильник (в той стороне Мекка)… Эта пустая декларация мамы о ее вере в Бога… Но самое едкое - старик не дает семье смотреть по телевизору аэробику, заставил дочку кушать за отдельным от мужчин столом, а песня под домру… О! Никакой политкорректности у режиссера, давшего ее объективно.

В этой части начинает проявляться трещина между индивидуалистическими и коллективистскими детьми страны, трещина, приведшая страну к началу катастрофы. Разница между техником и главным инженером ЖЭУ. - Не техник замечает новую трещину под крышей аварийного дома, а главный инженер.

Те же, кому полагалось вообще все предвидеть…

Композитор не полетел. Жалкое зрелище. На натянутом тросе от крыши до земли он со скрипом, на колесе от лебедки еле-еле съехал. Это похоже на выродившуюся советскую интеллигенцию, своим лживым творчеством пытающуюся вдохновить людей. Лишь восторженного улюлюканья детей они достойны. Но наш творец по-своему честен. Он, доморощенный, не знает, а как надо. И он будет дерзать – методом проб и ошибок, бедняга. Не на людях, благо, экспериментирует.

Техник – хуже…

Музыка таки неплохая родилась в душе композитора, пока он смехотворно спускался с крыши. Нам ее демонстрируют. Сперва, правда, с подколкой – в мурлыканьи подымающегося по тесной лестнице к себе в квартиру нелепого композитора, волочащего огромные неснятые с себя крылья. Но не чувствуется никакой подколки, когда звучит его электроорган.

Техник же… Его только и хватает, что на делание видимости работы. Стереть мелом написанную метку "МАСОНЫ" - он-де охранитель от подозрительных поветрий. Накричать на композитора, как на нарушителя общественного спокойствия (обывателей). Говорить главному инженеру, что трещина в стене, чем выше, тем уже, и, следовательно, не опасна. Заявить, что пришли по вызову (при желании главного инженера осмотреть трещину изнутри одной квартиры), но отказаться прочистить слив в ванной (из-за чего и был вызов); главный инженер – тот не отказался и прочистил в одну минуту, помпой, с которой женщины не могли управиться.

В этой части, этим проходом по квартирам вслед за трещиной Мамин с истерическим смехом символически показывает, что дальше так жить нельзя. Однако все же и менять положение надо не наобум Лазаря, как композитор - крыльями.

Ускорение, перестройка тогда буксовали вхолостую. И человек любой идейной ориентации мог получить наслаждение от фильма, высмеивающего его, мол, идейных врагов. Вот и я тогда… Смеялся с желчью, имея в виду Горбачева, это воплощение неумелости, когда слушал такое (произносимое с интонациями горбачевскими):

Однако мало ли что можно вывести из какой-то частности. А радоваться за режиссера, что он сотворил вещь, в которой каждый видит свое… - Это не для меня все же.

А какой соблазн! Гениальное произведение потому, мол, живет вечно, что каждое время в нем находит все новые и новые смыслы.

Теперь есть мнение (http://www.tvc.ru/center/index/id/40102000010401-2006-09-22.html), что перестройка и задумывалась-то как подрыв строя и страны. Что Горбачевым, говорят теперь, манипулировал русский орден в КГБ. Как и Рыжковым, Ельциным и т.д. Каждым – сообразуясь с индивидуальностью каждого. Отсюда – закон о кооперативах, о лишении государства банковской монополии, продажа золотого запаса и долларов по 60 копеек за доллар.

И вы посмотрите на фильм, как этот районного масштаба начальник (что с интонациями Горбачева) оказался подвержен демагогии техника Пал Палыча. Этот бездельник, вор и враг народа, техник, заявляет, что закрыть зимой горячую воду на несколько часов это экономия, это почин знатного мелиоратора-казаха. – И наш начальничек хватается за эту идею.

Бедняге ж стыдно за свое неумение вести, происходящее от незнания, куда вести.

Пересматривая фильм сегодня, меня тянет пересмотреть свое мнение о Горбачеве. У меня ведь в памяти осело позднейшее телеинтервью, в котором Горбачев признавался, что от посещения во время отпусков западных стран, тамошних курортов у него давным-давно возникла-де мысль, что надо коммунистическую ориентацию в СССР пересадить в виде социал-демократии в рамки капитализма. Вот он и начал перестройку. Его, мол, инициатива. Это совпадало с тем, что я сам вскоре в перестройке увидел курс на капитализм и писал об этом Горбачеву.

А сегодня потянуло согласиться, что тот всего лишь марионетка. Вот и Юрий Мамин, мол, намекал еще тогда.

Однако, чур, чур меня! Модернизаторское наваждение это – так подходить к художественному произведению прошлых лет.

А в том - максимум антисовковости, противотерпимости, контрбаранства: в сатирической сцене голосования, - единогласного, в итоге, голосования! - жильцов за отключение отопления. Но там есть и восхищение выносливостью и коллективизмом народа: в сцене пения у костров во дворе замерзающего дома, вернее, в том беспримерном качестве хорового исполнения, в длительности той песни – "Ой мороз, мороз…".

Потрясает, конечно, и космическая мусульманская молитва. Однако, может, в ней не торжество слиянности человека и мира, не рай отражается в счастливой улыбке старого казаха. А это умер старик от потрясений… Как (из 1988 года глядя) умрет СССР. Или весь свет (от активизма). И надо задуматься, ибо ничто, пока предлагаемое, не годится.

То есть опять: "Хорошо это? – Не знаю. Плохо? – Не уверен. Надо разобраться".

Вот только то (незнание), что разрешено Юпитеру (художнику), не разрешено быку (царю).

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/10.html#10