Было б неплохо понять, зачем Маканин в романе "Андеграунд, или Герой нашего времени" так много пользуется скобками.

Вот – первое применение:

Какую страницу ни открой – по несколько пар скобок.

Первое впечатление такое, что это просто выпендреж, да и еще ничего не значащий. Ведь можно было написать обычно: "Показываю рукой направление, показываю ему довольно решительно, мол, на кухню. Идем на кухню, если хочешь посидеть, поболтать о чем-то. Уже знаю, о чем. О его жене. Бедный".

Но тогда снизится впечатление оригинальности. Иной писатель лучше удавится, чем покажется таким же, как все. А Маканин?

Скобки не такой уж эмоции выражающий знак препинания. Нейтральный. Предназначен, в общем, для создания впечатления обстоятельности. Сложную жизнь, мол, описывает "я"-повествователь. А предложения короткие. Примитивные. Как у Довлатова. Но Довлатов противостоял большим жанрам официальной советской литературы…

Маканин же, судя по содержанию, пишет против всех, против постсоветской литературы тоже.

Он закончил роман в 1997-м, а описывает перестройку, контрреволюцию 91 и 93 годов. И очень отстраненно. Так же, как брежневское время.

Вероничка – предмет любви "я"-повествователя, когда, при Советах, она, андеграундная поэтесса, пьянчужка и потаскушка, вызывала сострадание у "я"-повествователя своим неумением пить и таскаться. То ли дело "я", умеющий жить под землей.

Или вот:

Не пустили "я"-повествователя к Веронике…

Или вот:

Какая она, постсоветская литература? – А Бог знает. Разная. Может, и нет у нее общего знаменателя. – Тогда нейтральные, более или менее никчемные скобки, может, и хорошо отражают ОСОБОСТЬ. И героя, и автора…

Увы, и автора.

Потому увы, что хоть Маканин и назвал свой роман претенциозно – "…или Герой нашего времени", но что-то не похоже, что он такой же реалист, как и Лермонтов.

Посмотрите на это симптоматическое троеточие в лермонтовском эпиграфе к маканинскому роману:

Что Маканин опустил?

Маканин опустил лермонтовский акцент на ЕЩЕ одном повествователе в своем романе. А там у Лермонтова не только "я"-повествователь (для предисловия к роману, для "Бэлы" и "Максим Максимыча" и для предисловия к "Журналу Печорина"), но и отделенность этого "я"-повествователя от главного героя. В "Бэле" эта отделенность аж через еще одного "я"-повествователя, повествователя истории о Бэле и Печорине, Максим Максимыче.

У Маканина же "я"-повествователь, Петрович, то же, что "я"-повествователь, Печорин, в "Тамани", "Княжне Мери" и "Фаталисте".

Одно это заставляет подозревать, что Маканин совсем не реалист, как Лермонтов, воодушевленный открытием типа, лишнего человека, характерного для николаевской реакции в России.

Воодушевление Лермонтова-открывателя не сделало его простым реалистом. Он как бы понимал, что дело не в Николае Первом. Упования Лермонтова потому были мечтами не исторического оптимиста, а, так сказать, сверхисторического оптимиста, т.е. пессимиста. Потому столько горечи и тьмы в романе. Потому Печорин так негативен.

А у Маканина и нет-то иной точки зрения на мир, чем глазами Петровича.

Да и вряд ли это точка зрения горечи.

Не точка ли это зрения практичного приятия того факта, что Зло правит миром? Как бы взгляд гностика в пику взгляду христианина. Только у Маканина никакой религией не пахнет, ни гностической, ни христианской. Он атеист.

И вот, как в христианском мире (или в безрелигиозном, а ля христианском – в советском), есть свои приспособленцы к миру Добра, отягченного Злом (но Добро сильнее), так у Маканина есть свой приспособленец к миру Зла (Зло сильнее) – вечный агэшник. Не так ли?

Не знаю, как в христианском и в притворяющемся христианским (западном), но в советском мире андеграунд не был мещанством, приспособленчеством. Агэшник был пассивным борцом. Потому такие и вышли из андеграунда при контрреволюции, как Вероничка, и всплыли.

А почему не захотел всплывать Петрович?

Зло абсолютно. Неизбывно. И с ним нужно привыкнуть жить. То есть не пытаться всплывать. Потому фотографию и Вероники хранить тоже нечего (еще и до того, как разлюбил):

Нужно уметь жить. – Как? - По-мышиному? Мещанином мира, где царствует абсолютное Зло? Мелким бесом?

Мне кажется, что совсем не случайно упомянут теоретик экзистенциализма (этого вида демонизма) Хайдеггер в первом же предложении романа:

И похвалить Маканина можно за то, что он пошел путем наибольшего сопротивления в целях воспевания так называемого (экзистенциалистами) подлинного бытия. Не быта. Маканин же как раз в агэшный быт погрузил своего главного героя. Но тот СВОБОДЕН. Большинство же – нет.

Вот первый же второстепенный герой, Курнеев, помешавший "я"-повествователю упиться Хайдеггером. Курнеев раб. Своей женатости. Жена, Вера (имя-то какое!) ему изменяет всю жизнь. Он чувствует. И ничего не может поделать со своим рабством. "Бедный", как его определил минисупермен повествователь.

То ли дело Петрович. Он, потискав грудь Веры, раз постучавшейся в охраняемую Петровичем квартиру, когда она удирала от следящего мужа, удовлетворяется, в итоге, не грудью Веры, а утаенной экзистенцией, бытием, намекающим на Ничто:

Вдумайтесь, что его ошарашило? Не пикантность момента – трое стоят друг возле друга, и случайный мужчина имеет возможность беспрепятственно тискать женщину, находясь на расстоянии дециметров от ее мужа, стоящего за запертой дверью и не уверенного, что жена заскочила именно сюда.

У Боккаччо в "Декамероне" есть еще более парадоксальные сцены. Например, в одной новелле сношающуюся пару отделяет от перехитренного мужа стенка бочки, куда влез муж, чтоб, - следуя указаниям свесившейся в бочку же жены, - бочку очистить для, мол, продажи неизвестному, которого он застал у себя в доме, неожиданно вернувшись туда. – Так в этой новелле воспевается неподлинное, если верить экзистенциализму, бытие, состоящее из вечного присутствия здесь и сейчас, из моментов вульгарного времени. У Боккаччо же такое время из самоценных моментов, такое бытие оценивается как очень даже подлинное.

Как, похоже, у Веронички:

А Петрович согласился с отказом Веры на большее, чем грудь. И не потому, что он знал, что он ей не нравился ("интеллигентный, а все же бомж"). Грудь-то она дала. Обоим плевать на нравственность. Петрович отступился. И не потому, что физической силы у почти пятидесятилетнего не было настоять. "Не дала себя подхватить, поднять, вцепилась в ручку двери", значит, понятно обоим (и нам должно быть понятно), что сил-то у него еще хватало. Но… Мир повседневности бы победил, вещность бы торжествовала. А этого Петровичу не надо было. Хоть и по другой причине, чем Вере. И, главное, это Маканину, не отделенному от своего героя, было не надо, раз он ТАК его сочинил.

Нет, конечно, тут нет однозначности. Точки над "i" не поставлены. Но было б странно, если б, - кто? – Маканин выражался однозначно и "в лоб". Более того, экзистенциалистская значимость сцены смазана:

Видите, вещность, ценность для экзистенциалиста отрицательная, торжествует. Даже слово "вещь" появилось. – Зачем? - Во имя смягчения экзистенциалистского впечатления от подлинного, бытийного "потому что тишина".

Которая сама тоже неоднозначна, ибо "тишина" ж, при ближайшем рассмотрении, бытового происхождения: "Оба молчали". И есть ли оно, хайдеггеровское ВСЛУШИВАНИЕ: "бытие нельзя видеть, ему можно только внимать" (БСЭ)…

Если и есть, то тоже смягчено. Как невыразительностью скобок смягчена ОСОБОСТЬ писательской манеры письма, нагнетающей неоднозначность речи.

Вот Андрей Немзер из всяческой маканинской неоднозначности и сделал вывод о романе, противоположный тому, куда ведет имя Хайдеггер в первом предложении (сделал вывод, не обращая внимания, что первое предложение есть один из опорных моментов анализа текста):

Ничего себе свой – Курнеев!

Да и все остальные непрошенные гости сторожа чужих квартир.

И идут две страницы про неиндивидуализированных "они" и про их банальные истории. Две страницы скрытого презрения хоть и мини, но супермена, - презрения к серой массе.

А если и было исключение (Гурьев пришел с тем, что он к вере в Бога пришел, ведь страна-то была атеистическая), то: "Мне полегчало, когда за ним закрылась дверь. Он пришел не к тому человеку".

Но в чем Немзер прав, это в ощущении самодостаточности. Не от горечи написана книга.

Гуковский писал: "…эмоция в искусстве – тоже идея, ибо эмоция дана не как самоцель, а как ценность: положительная или отрицательная,- как эмоция, подлежащая культивированию или, наоборот, подлежащая вытеснению. Тем самым произведение содержит оценку эмоций, а значит и идею эмоций".

Вот потому, что нет горечи у Маканина, когда все так плохо, он и не реалист, а экзистенциалист.

А Немзер немного прав дальше:

Вот только это двоение и мерцание просто признак художественности, по Выготскому. Это материальное обеспечение противочувствий читателя, от столкновения которых в читательской душе происходит "третье" переживание, катарсис. Осознание которого делает Маканина во мнении читателя последователем все же не Лермонтова, а Хайдеггера (любившего, кстати, романтика Гёльдерлина, а не, скажем, реалиста Гете).

Вы только вдумайтесь: Петровичу новая, демократическая власть выделила квартиру. Однокомнатную. В Москве.

Так чему он радуется? – Ценному для экзистенциалиста безосновному: своему чутью (ну какие у чутья основания!). Невидимому обычными людьми будущему Петрович радуется. И в чем чутье и будущее? – А в том, что квартиру он не получит (ну не может же в мире торжествовать Добро!):

Здесь мерцание вещных максиудача-не-схваченная / миниудача-схваченная в итоге дает хайдеггеровское удовлетворение от решительного приятия возможности собственного выбора Плохого: "Было бы полным лжепониманием феномена решимости, захоти кто подумать, что она есть лишь принимающее схватывание предложенных и рекомендованных возможностей" (Хайдеггер "Бытие и время").

Что-то такое и с мерцанием от "Я не писал ни строки" и выделенного курсивом "уже не пишу" до противоположного "встающего среди ночи, чтобы записать две фразы". И с отказом публиковаться при молчании, когда при тебе тебя называют гением, - что-то такое же.

А как с женщинами?

Их у Петровича какая-то бесконечная цепь. Сам сюжет – ахронологическое нанизывание воспоминаний – состоит из добавлений все новых звеньев к этой цепи.

И у Хайдеггера не разработана ж тема "другого"…

Взгляд "извне" у Маканина обеспечен всегда одним для Петровича поводом схождения с очередной женщиной – жалостью к ней. Многочисленные нюансы жалости. И потому так много этих женщин.

Даже фельдшерицу, - которая сама с ним сошлась из жалости к нему, - он по-особому жалеет. За то, что у нее надоевший муж. Он аж вжился в этого шофера дальнобойщика и стал чем-то походить на него. – Зачем? – Затем, наверно, чтоб впечатление новизны чувств, которые переживала с ним фельдшерица, она переживала как бы с мужем. Немного не от мира сего Петровичу чужда ревность.

А Вероника?

Ее он и полюбил-то от особо пронзительной жалости к ней:

Ну и как только жалеть стало некого, он ее разлюбил.

Так пока была иррациональность любви-жалости – хорошо. Почти подлинное существование. А как только градус иррациональности понизился – всё. С глаз долой, из сердца вон.

Если женщина "страдающая – значит, хоть сколько-то осознающая, кто и почему ее жалеет". И такую можно брать. А если она не доросла до страдания… Петрович раз не прогнал увязавшуюся за ним неопытную (не заметила, что он бедняк) веселенькую миловидную потаскушку, почти профессионалку. Машинально привел в охраняемую квартиру. И… этот не от мира сего минисупермен ее даже не смог захотеть.

Минисупермен… Это оксюморон, навеянный замеченным Немзером у Маканина мерцанием текста. И Немзер даже в чем-то прав касательно отношения Маканина к основателю экзистенциализма. Хайдеггер не экстремист при всем экстремизме, демонизме самого экзистенциализма:

Вы видите – всего лишь туман, всего лишь странное безразличие. Не круто.

Свобода у него - есть допущения сущего Быть, а вовсе не безосновная, безотносительная абсолютная свобода Сартра.

Как объясняет Хайдеггера один ориенталист, "только незавершённость (наполовину) "Бытия и времени" помешала ему чётко высказать главное: человеческое бытие (Dasein) его интересует лишь постольку, поскольку оно может привести к бытию (Sein)… Полного выхода из этого мира, обретение "божественного состояния" или "нирваны" Хайдеггер не предусматривает".

Dasein это здесь и сейчас, оцениваемые позитивно в их негативности.

И потому мерцательность заключена в самом, казалось бы, мещанстве-при-Зле Петровича:

В великое Ничто можно вслушиваться лишь притихшей душой. А "здесь и сейчас", мелочь этакая, - лишь отправная точка в великое… С другой стороны, притихшая душа ведь так по-земному соответствует мелочи…

А как осторожно-мерцательно противостоит Маканин традиции великой русской литературы, ее вершинам, Пушкину, Гоголю, Достоевскому…

"Маленький человек Тетелин" есть такая глава. Уже в ее названии можно заметить насмешку над гоголевской "Шинелью", из которой вышла вся русская литература. А можно и не заметить. Насмешку.

Ну мало ли – "я"-повествователь и покойный Тетелин не ладили. Это их дело. И потому Петрович вправе насмехаться и над жизнью его, и над смертью. Но вот он ввел в повествование своего единомышленника, Вик Викыча. Тот – по тексту – не знает, что Тетелин мелкий подлец по отношению к Петровичу. Только и знает, что Тетелин Петровичу по-обезьяньи подражает: "- Твое эхо. Цени!.. Не каждому удается увидеть эхо". За это можно б и не издеваться на поминках. – Так нет.

Ну что ж. Если Вик Викыч такой же экзистенциалист, как и Петрович, то что ему чья-то смерть (да и жизнь). Ведь "если "Я" и находится у истоков ценностей, то лишь постольку, поскольку последние коррелятивны "недостаточному" неподлинному бытию" (Летуновский http://reshma.nov.ru/psycology/hristianska/public5.htm). То есть не от ценителей подлинного бытия ожидать обычной моральности и приличий.

Так чья воля была Вик Викыча в повествование ввести: Петровича или Маканина, героя или автора?

Не принадлежит автору реалистическая претензия на типичность экзистенциалистов в России на стыке ХХ и XXI столетий, ибо претензия тут - без создания реалистического произведения, где типичность есть "что-то такое, что вместе со способом, каким оно сказано, оказывается неким обнаружением, т.е. раскрытием сокрытого" (Гадамер). И понятно, что тут воля Маканина. Он показал одного экзистенциалиста (Петровича), другого (Вик Викыча), кажется, и третьего (Михаила). – Всё. Достаточно. Это не реализм. Страна бурлит, а герои времени, видите ли, беглецы от действительности.

Но Маканин художник. Да и Хайдеггер не экстремист. – И вот – смягчение:

Осознают. Мерцание. Аморальность / моральность.

Еще над собою смеются:

Смерть же – их идефикс…

И ведь и гоголевскому смеху сквозь слезы досталось, если перечитать главу.

Пушкин.

Не знаю, насколько широко известно, что этот в жизни бес арабский, в своих произведениях никогда даже байронистом не был (Дьяконов И. М. Об истории замысла "Евгения Онегина". В кн. Пушкин. Исследования и материалы, т. Х, Л., 1982. С. 72), этим демонистом начала XIX века.

Ну так вставить его в роман таким, каким он был в жизни:

И еще раз:

И… мерцание. К Пушкину ж переход был от литературы, а не от жизни:

А к литературе переход был от жизни. Петрович убил кавказца, поиздевавшегося над ним. И – никаких угрызений совести. - А что? Экзистенциалист он или не экзистенциалист?!.

Что такое "потерянность в людях"? – Это те самые безликие массы, das Man, от которых экзистенциалист себя отличает. Что такое "самость"? – "Человек должен <…> выбирать самого себя. Отказ от выбора ведет к неподлинному существованию" (Руткевич). Самость человека противится растворению в dem Man. Наконец, что такое "присутствие"? – Это вот-бытие, здесь-бытие, осознанные как неподлинное существование, от которого экзистенциалисту хайдеггеровского типа нужно по мере сил уходить.

То есть обычной совестливости от экзистенциалиста ждать не приходится. "Не удается безо всякого привести в согласие с расхожим толкованием совести. Они кажется ему даже прямо противоречат" (Хайдеггер. Бытие и время). Вот писатель Петрович и не мучается. А с ним – и не отделяющий себя от него автор.

Но… Хайдеггер же не экстремист (вон, какие оговаривающиеся конструкции предложений он строит). Ну так и Маканин… Амортизирует. Мерцает:

То же и с Достоевским, с его "Преступлением и наказанием".

Впрочем, надо прерваться. Роман слишком велик, чтоб весь сразу его охватить. А вкус моря можно понять и по капле.

Сама мерцательная суть хайдеггеровского экзистенциализма как-то художественна (по Выготскому). И Маканин ей не изменил. – Художественное произведение – "Андеграунд". Не зря получил за него Государственную премию 1999 года.

Но мне почему-то кажется, что кто-то там, наверху, не понял всей отрицательности, так сказать, идеала художника, выраженного этим произведением. Понял бы – не дал бы премию, думается. Тут все-таки не Запад, а Россия. Пусть даже и гибнущая возможно.

Правда, премия дана еще и за рассказ "Кавказский пленный" (1994 г.). Тот вообще, "в лоб" понятый, может быть сочтен иным патриотом за произведение критического реализма. Кровь закипает от тех безобразий первой чеченской войны, что, как на подбор, описаны Маканиным. А если чуть остынешь, странной представлена та война. Маканину, получается, с самого начала видно было то, что очевидно теперь: почти никому – с обеих сторон – она была не нужна (раз большинство в Чечне теперь проголосовало за нынешнюю конституцию и живет в мире). Как бы воевали. Обе стороны. И тоже, вроде, реализм, не боящийся резать всю правду-матку в глаза.

И все-таки оба впечатления поверхностны.

На самом деле всё это – неподлинное бытие, которое Маканину, как и Хайдеггеру, интересно постольку, поскольку дает возможность осознать это бытие неподлинным, чтоб воспарить к осознанию того, что подлинно.

Как крайнего нонконформиста в романе он погрузил в пучину быта, например, терпеливого выслушивания приходящих к нему общажников, будто он поп или психотерапевт, так в рассказе он поступил и с главным героем, Рубахиным. Это он есть кавказский пленный. Плененный Кавказом. Его то ли красотой, то ли еще чем. Может, близостью к смерти, этой онтологической ценности экзистенциалиста. Он не осознает. Он давно мог бы демобилизоваться. Но… Что-то его тут держит. Но это узнаешь в самом конце рассказа. А в начале - наоборот. Этот солдат (уж кто может быть более подневольным обстоятельствам, как не солдат!) в вещной красоте природы видит опасность: отвлечь внимание может на секунду – его тут как раз и подстерегут в засаде. Оба народа, das Man, русские и чеченцы ведут себя согласно откуда-то взявшимся новым стереотипам. И – надо воевать. Ну они и воюют худо-бедно. Меняются с врагами дефицитом. У одних это оружие, у других – продовольствие. Стреляют поверх голов. И т.д. и т.п. Ну и терпят, терпят невзгоды. Иные и погибают. – И все это пустяк по сравнению…

Нет. Не понял кто-то и "Кавказского пленного" тоже.

Признаюсь, первую статью о Маканине я написал, дочитав его роман "Андеграунд" лишь до половины. И, показалось, что я попал в тупик, когда сюжет во второй половине повернул, и главный герой, бомж-писатель Петрович, был изгнан из дома, где он долго-предолго как-то прожил. С женщинами стал сходиться не из жалости к ним, а наоборот, спасаясь их жалостью к себе. Из разряда устроившихся в жизни бомжей перешел в неустроенного. Плюс обычная совесть его заела (он еще одного человека убил, во имя… какого-то лучшего будущего). – В общем - крах-де моего вывода об экзистенциализме Маканина. Да и метода судить о вкусе моря по капле.

Но я часто попадаю в такие тупики… Которые при ином взгляде оказываются свободной дорогой.

А пока смущало кое-что.

Во-первых, психологическая немотивированность общей перемены отношения к Петровичу в общаге. Приватизация квартир, мол, изменила людей. Из безалаберных они стали центропупами. А возросшая нервозность из-за ухудшения общей обстановки обернулась нетерпимостью всех ко всем и всех, имеющих презренные кв. метры, к бомжу. Исчезли уезжающие надолго, пропала работа сторожить их квартиры. Да и "сторожение квартир как вид паразитизма; их точка зрения", общажников, такая стала… И вот вдруг он услышал: "Мы трудяги. Ты тут лишний, братец…" Окрысилась даже Зинаида, сдававшая ему "в те дни" свою постель – с собою в ней - за плату (для чего подыскала ему случайный заработок): захотела в загс, "но тут же и спохватилась, испугалась протянутой своей же соломинки, мол, шутка".

Правда, и раньше умалчивалось в романе, как Петрович мог тут долгонько жить до того, как стал сторожить квартиры временно уезжающих.

Во-вторых, прямо физиологические, что ли, накладки пошли.

Ну посудите сами. Как смог, скажем, бить костылем санитаров – и бить крепко – пациент (Петрович) после многодневных уколов нейролептиками, вот так ослабевший: "Я и кровать стали одно", "От слабости у меня пропал голос", - когда ДО этого курса он не смог руку поднять, когда хотел ударить врача и за дело.

Авторский произвол…

Маканин, правда, не из реалистов. Это им необходима не правдоподобность, а правда жизни (в том числе и физиологическая и психологическая). Они ж открывают в жизни типичность.

Маканину же достаточно, чтоб неправда просто не бросалась в глаза. Этого он достиг, с чем и можно его поздравить.

Остается только понять, зачем и по большому ли счету она ему понадобилась.

По большому.

Ну что это за бомж, если у него есть определенный дом жительства? Ну что это за человек, если, убив человека, он так легко справляется с совестью? Ну что это за мещанин во дворянстве Зла? Что это за экзистенциалист (хоть и хайдеггеровского типа) так неконтрастно переходящий от неподлинного бытия к подлинному и обратно?..

Похоже, что Маканин решил своего минисупермена укрупнить. Правдами или неправдами наслав на него невзгоды помасштабнее. (Тогда "Герой" в названии романа приобретает несколько другой оттенок: не потуги на типичность, а героизации. Лермонтовский же эпиграф работает тогда по принципу антитезы самому себе: Петрович исключителен, а не типичен.)

И вправду, ну кто б это смог вырваться из ТАКОЙ психушки? – Никто. – А Петрович смог. Ну, правда, глупить Маканин не собирался. Опять амортизирует: совпадение, мол, случайностей. Все-таки герой действительно не обычный убийца, а писатель, инженер человеческих душ, своей, по крайней мере. Медицинские инженеры человеческих душ, в общем-то, имеют дело с простыми убийцами. Вот обычные преступники под действием нейролептиков и признаются в убийстве и все-все с подробностями рассказывают. (Есть ли на самом деле такие препараты – не важно. Достаточно, что в мире, сочиненном Маканиным, они есть. Узконаправленного действия – покаянные, так сказать. Бессильные противостоять тайному тренингу пациента на совсем неожиданную способность – повышение эмоциональной чувствительности к боли, своей и чужой.) Вот Петровичу и удается взыграть не только духом, но и телом и побить санитаров за жестокое обращение с Сударьковым. Далее просто: неадекватные побои мстительных санитаров, перевод в хирургическое отделение с прекращением колоть нейролептики, долгое лечение ран (всё естественно), забвение о нем или наплевательство переведших (не естественно, но… мало ли безалаберности у нас) и выписка.

Чтоб оказалось возможным такое сильное испытание (чтоб Петровичу вообще попасть в психушку, чтоб случился психический срыв) созданы еще две случайности (налет авторской сделанности чувствуется и тут). Во-первых, Петрович смог устроиться жить в бомжатник. (После психушки, победителем, он в него попасть не смог, а теперь, видите ли, смог.) Во-вторых, там живущая (на почему-то прочной основе и в отдельной квартире) жалкая умишком Ната оказалась девственницей в тридцать лет. Уже знакомая в Петровиче жалость к несчастным женщинам не позволила сломать ей жизнь. Сойдись он с нею, он бы добился осуществления уже опробованной с убийством кавказца мысли "о неучастии чувством в сюжете" (сюжетом у этого писателя называлась неотвязная память об убитом). Вполне тогда – с кавказцем - удалось "вырваться из сюжета" из-за подвернувшейся Сестряевой (тогда не почувствовалось, что Сестряева – как рояль в кустах). С Натой – почувствовалось. Но слабо.

Как и всегда. Может, в этом и искусство Маканина: литературщина, но малозаметная… Как со скобками (см. первую статью).

И тут я опять (тоже см. первую статью) не соглашусь с Немзером: "И здесь, поймав Петровича на вранье, без которого не бывает литературы, мы должны задаться вопросом, а правда ли все, что наш бомж-гений ... о себе рассказывает? Зададимся вопросом — и тут же его снимем. Все правда. Не потому, что реальность стала в современной литературе иллюзией, а потому что помыслы, мечты, фантазии всегда упираются в реальность".

Минисупермен – это еще туда-сюда, терпимо. Но исключительность Петровича – это уже слишком. Сравнительно с тем, что же он может внятного сообщить о своем символе веры. Не поверят же люди, что такие бывают и что стоит таким быть.

Потому Маканин недолго продержал его в исключительности (четверть объема романа). И – вернул в мини. (И в макси и в мини – мерцая и амортизируя, чтоб не засекли на вранье, на литературщине).

Где-то так же поступил и сам Хайдеггер (я о внятности насчет символа веры):

Очень грубо говоря, пойди туда, не знай куда…

Чтоб его новизну философскую уследить, нужно несколько поясняющих отступлений.

Первое.

Ознакомьтесь с некоторыми законами внутренней речи: "непонятность", "условные значения слов", "выражение глубоких рассуждений одним лишь названием", "многие слова сливаются в слово-"спору" новой мысли", "асинтаксическое слипание слов", "синтаксические разделы сходят на нет", "предположение слова вместо слова", "речь из запинаний, возвращений" (В. С. Библер. http://www.ruthenia.ru/lotman/txt/bibler95.html).

Второе.

Третье.

Между мыслью и речью находится внутренняя речь. Так мы устроены. А художники слова, стихийно пользуясь законами внутренней речи, как-то умеют в своей внешней все же речи лучше передать случившуюся мысль, чем кто бы то ни было. Хоть иному их текст темен и непонятен.

Четвертое.

Мысль порождает все будущие слова, которые худо-бедно мысль выразят. Этому как-то аналогичен так называемый антропный принцип. – В момент Большого Взрыва становятся с каким-то определенным значением так называемые фундаментальные постоянные (скажем, мерность пространства; она стала равной трем при Большом Взрыве). И их, фундаментальных постоянных, числовое соотношение в нашей Вселенной случилось такое, которое предопределило появление через много времени человека, способного мыслить. (Человек и даже звезды и атомы не появились бы, случись та же размерность пространства равной, например, двум.) Человеческая мысль оказалась как бы запрограммированной на возникновение при возникновении нашей Вселенной. Как бы некая мысль предопределила всё. В том числе и Большой Разрыв, соответственно наиновейшим фактам, - конец всего, даже атомов. Умирает не только человек, но всё. И человечество – гораздо раньше Большого Разрыва. Не зря нет разумных сигналов из космоса. Разумные существа себя, не исключено, уничтожают.

Пятое.

Опасность самоуничтожения человечества засветила еще при переходе от феодализма к капитализму. Еще больше – при становлении империализма, социализма, глобализма.

В конце ХХ столетия некоторые философы (Библер, например) пришли к мысли (я, извиняюсь, очень ее огрублю), что грядет гуманитарная революция, которая переключит бесконечную человеческую ненасытность с рельсов материального потребления на духовное. И тем человечество спасется. А про внеземные цивилизации забудет.

Но было и другое направление. Просто, мол, нужно не негативно отнестись к гибели, а позитивно, как тибетцы.

И вот Хайдеггер говорит, что мысль есть сама возможность, мысль есть мышление бытия. Что история бытия никогда не в прошлом, она всегда впереди. Она несет на себе и определяет собой всякую человеческую участь и ситуацию. Что осуществимо, собственно, только то, что уже есть. Т.е. ничего не надо делать, надо только созерцать и называть созерцаемое, а осуществлять значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere — про-из-вести. Что философам и поэтам дается мыслеслово, адекватное полноте бытия. Вот это и есть настоящая деятельность. И в этом эстетическая и нравственная ответственность языка. А не то, что мы-обычные понимает под эстетикой и нравственностью.

И вот Гёльдерлин, мол, еще два века назад сумел выразить такую необычность.

Существо родины, Германии, не в эгоизме своего народа, а в бытийно-историческом смысле, в принадлежности к судьбе Запада, чувствующего свою бездомность, бездомность новоевропейского человека. Но Запад тут мыслится не регионально, не в отличии от Востока, не просто как Европа, а в свете мировой истории, как близость к истоку. Германия просто лучше других на Западе способна понять Восток. А тот ближе к истоку. О "германском" говорится не миру, чтобы он припал к целительным германским началам, но говорится немцам, чтобы они через судьбоносную принадлежность к народам Запада стали с ними участниками истории мира, ведомого Востоком. Потому что он родина этой исторической обители — близости к Бытию. Бездомность, ожидающая осмысления, коренится в покинутости сущего бытием. Она признак забвения бытия. Бездомность - чувство, что техногенная цивилизация приведет человечество к гибели как к чему-то плохому. А домность – как к тому же, но оцениваемому хорошо. Только страна потенциальных сверхчеловеков, Германия, может привести Запад к приятию смерти как радости.

Бытие как событие, посылающее истину, остается потаенным. Но судьба мира дает о себе знать в поэзии, хотя еще и не открывает себя в качестве истории бытия. Поэтому мысль слушавшего судьбу мира Гёльдерлина, нашедшая слово в стихотворении, сущностно ближе к истоку и тем самым ближе к будущему, чем всепонимание "гражданина мира" Гёте.

(Многие словоблоки в описании изъяснений Хайдеггера от своего имени и от имени Гёльдерлина я дал раскавыченными цитатами, разбавленными моими словами. Прямыми цитатами – невозможно: очень уж необычно у Хайдеггера словоупотребление.)

Согласитесь, что трудно рассчитывать, что такое будет благожелательно принято людьми. И нужно очень смягчать, амортизировать свои проповеди, не давать их "в лоб". И Маканин как художник-экзистенциалист тут годится как никто. Неправда / правда у него мерцают, зыбятся, как малые и большие волны – и… мы получаем эстетическое удовольствие. Совсем в соответствии с психологической теорией художественности Выготского. (Она резко отличается от мыслей Выготского же о внутренней речи и близости к ней поэзии.) И… яд экзистенциализма проникает в наши души.

Я же как критик имею полное право с таким ядом-идеалом бороться.

Поэтому я позволю себе обратить внимание читателя на "вранье", которое, будучи включено в противоречивую художественную структуру, проглатывается вместе с правдой и, в качестве немзеровского "Все правда" усваивается – не вполне осознаваемым катарсисом – как идеология экзистенциализма.

Итак.

С душой, чернющей, как ночь, Петрович, все рукописи свои вместе с отрицательными отзывами из редакций сам давным-давно уничтоживший: "Я снес их все разом женщине, торговавшей у метро (давно просила бумагу, заворачивала пирожки). Мешок", - переставший писать свои повести, Петрович вдруг озаботился их репутацией в далеком и светлом будущем: "Вспомнил (наконец-то) и о текстах, о затерянных, затраханных моих повестях и рассказах – к ним тоже прилипнет. Им-то за что?" Озаботился и убил гэбэшника, незаметно записывавшего за ним, пьяным, на магнитофон сплетни о деятелях в прошлом оппозиционного искусства. Причем когда это происходит! Когда вызванного к Лесе Дмитриевне "врача больше беспокоила кровь на улицах". Когда КГБ был Ельциным так разгромлен, что тому было не до сбора сведений о богемной интеллигенции. (А КГБ и до того было уже не до того, если учесть, что Маканин нарочно ахронологичен.) Даже если принять за общее правило, что карательные органы при переворотах сохраняют преемственность работы – все равно. Легко ли глотать такое читателю? И усваивать экзистенциализм… - Если легко – на то я. Может, буду услышан кем-то.

Немзер прав: "поэтические связи берут верх над логическими". Но затем и нужен критик. Пусть Маканин победит своего читателя. Но на этом жизнь не кончается. Читатель может не только Маканина прочесть.

Конечно Маканин молодец. Врет – зачитаться можно. За художественность я его и хвалю.

Как нужно относиться к такому на 410-й странице:

Как к этому относиться? Если на 325-й странице Холин-Волин издевался над этим постоянным больным в присутствии "я"-повествователя… А на странице 333-й Холин-Волин провалился при попытке под гипнозом выведать, кого Петрович убил. И на 335-й за то перевел его в отделение к убийцам, где его санитары забили до полусмерти, в результате чего он от Холина-Волина и от Ивана Емельяновича ускользнул на время, а потом они махнули на него рукой.

Как относиться?

Не с негодованием и не с умиротворением, а нейтрально: царствует-то Зло; все нормально. В том и состоит подлинное бытие, что чтит сущностную устремленность жизни к смерти.

Вот что дает осмысление того, что получается от столкновения противоречивых элементов "Андеграунда". Это художественно, но такой идеал ужасен.

А теперь вернемся к заброшенному тезису: "что же он [Петрович] может внятного сообщить о своем символе веры".

Почти ничего.

Не потому ли нет в тексте романа ни строчки, ни словосочетания из его повестей. (Стихи Веронички, например, есть. Так они ее характеризуют совсем не экзистенциалисткой.) А не подозрительно ли, что единственная развернутая реалия, касающаяся творца, и обсужденная творцами такая:

Ве-ли-кая мысль!

Дурной биографизм дает, дает-таки возможность пустышкам создавать впечатление, что они чего-то стоят около искусства. А еще многие из деятелей того искусства только тем и знатны, что их где-то кто-то притеснял.

Впрочем, есть у Маканина целая глава под названием "Квадрат Малевича". И там даже толком сказано кое-что о "Квадрате" Малевича:

В смысле – Малевич обращался к непосвященным. Потому – черный. Не то, что у китайцев: белый лист бумаги это самое страшное – дракон и… приятие его… без страха.

Писателю эквивалент – неписание. До чего и дозрел Петрович, пока не "написал" вдруг и вне романа то, что мы прочли.

Гора родила мышь.

Можно лишь поражаться смелости Маканина, дерзнувшего написать целый роман о почти ничем.

Остается коснуться Сартра. Его ведь тоже упомянул Маканин в своем романе:

Все верно. У Хайдеггера ж экстремизм помягче сартровского. А Маканин с немцем.

Потому, наверно, столь жалкий конец романа. Изданный в Германии экземпляр альбома с полутора рисунками Вени, брата Петровича, художника, намерено залеченного в брежневской психушке, потерян. Веня, отпущенный из психушки на сутки, в нее возвращается в несчастнейшем состоянии. Обделался и не может на ногах стоять. А думает, что он – что-то. – Шиш он что-то. Как и вообще человек:

Миниминисупермен. Так что нечем хвастать. Лучше тушевать взлеты.

Справедливости ради нужно признать, что мое понимание Хайдеггера - расхожее. И оно нашло резкую отповедь самого Хайдеггера:

Поскольку что-то говорится против "логики", люди уверены, что выдвинуто требование отречься от строгости мысли, вместо которой воцаряется произвол инстинктов и страстей, а тем самым истиной провозглашается "иррационализм". Ведь что может быть "логичнее" вывода, что тот, кто говорит против логики, защищает алогизм?

Поскольку что-то говорится против "ценностей", люди приходят в ужас от этой философии, дерзающей пренебречь высшими благами человечества. Ведь что может быть "логичнее" вывода, что мыслитель, отрицающий ценности, должен с необходимостью объявить все никчемным?

Поскольку говорится, что бытие человека есть "бытие-в-мире", люди заключают, что человек тут принижается до чисто посюстороннего существа, вследствие чего философия тонет в позитивизме. Ведь что может быть "логичнее" вывода, что тот, кто утверждает включенность человеческого бытия в мир, признает только посюсторонность, отрицает потустороннее и отрекается от всякой "трансценденции"?

Поскольку цитируются слова Ницше о "смерти Бога", люди объявляют подобный поступок атеизмом. Ведь что может быть "логичнее" чем вывод, что осмысливший "смерть Бога" — безбожник?

Поскольку во всем перечисленном сплошь говорится против того, что человечество признает высоким и священным, эта философия учит безответственному и разрушительному "нигилизму". Ведь что может быть "логичнее" чем вывод, что человек, так огульно отрицающий истинно сущее, становится на сторону не-сущего и тем самым проповедует чистое Ничто в качестве смысла действительности?

Что тут происходит? Люди слышат разговоры о "гуманизме", о "логике", о "ценностях", о "мире", о "Боге". Люди слышат разговоры о какой-то противоположности этому. Люди знают и воспринимают все названное как позитив. А все то, что неким — при восприятии понаслышке не очень точно осмысленным — образом выступает против всего названного, люди сразу принимают за его отрицание, отрицание же — за "негативизм" в смысле деструктивности" (Хайдеггер. Письмо о гуманизме).

Все так. Но если контраргументом профанам и недоумкам выступает такое:

То, извиняюсь…

И пусть я даже не смею так возражать, но, может, я раскачаю кого на нечто иное. И обязательно – продуктивное.

Впервые опубликовано по адресу:

начало http://www.topos.ru/article/4908

продолжение http://topos.ru/article/4911