Среди трудностей, с которыми сталкивается интерпретатор произведения искусства, одна та, что не хватает компетентности. И на фоне обыденного отношения к произведению – нравится и всё – интерпретатор выглядит ничтожеством. Но не любой интерпретатор, а я, чуть не единственный, кто заявляет, что художественность – это ценностная и не эклектичная (а взаимосвязанная) противоречивость деталей, противоречивость, намекающая раз за разом (от одной пары противоречий к другой) на одно и то же, на одно и то же. Иди найди эту противоречивость, когда компетентности нет! А оппонент просто опирается на вкус и заявляет, что вот это стихотворение Маяковского - художественно:

Я-то не могу себе позволить так же просто согласиться или нет. По-моему ж возможно, что гениальный поэт в каком-то стихотворении создал произведение прикладного искусства или иллюстрацию чего-то, и так известного. Скажем, хотел что-то утрированно сказать, понятное современному ему окружению (для чего – для утрированности – применил образы). Скажем, стал соблазняться на подзуживание власти к новому революционному перелому – к сверхбыстрой индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. Для чего – для выражения соблазнительности – использовал уличную лексику (“ублюдок”, “недоразвитый”, “просто-напросто”) для описания решительности экстремистов (тех, кто пойдёт за властью и тех, кто воспротивится)… Для чего, опять же, в уже атеистической стране, грубо хохмит над оппозицией, призывающей к эволюции, а не к революции, сравнивая оппозицию с мудрым Богом, которого нет (и потому он пишется с маленькой буквы). Образы перед нами… так называемые художественные средства: сравнение, подбор слов… А на самом деле – никакого противоречия, всё одним миром мазано. И радикальность – хороша (раз уличность), и противоположность ей (этакая надмирность) – плоха: вышучена… То есть – никакого ценностного столкновения, никакой художественности. Чего и следовало ожидать, если нет подсознательного в движущей силе сочинить это.

Но.

Вдруг оно, подсознательное, всё же есть?!. А я его просто не чую… Заодно не чуя и противоречий.

Вдруг, скажем, Маяковский усомнился в революционности (усомнилось его подсознание; и в том есть будущий – от столкновения противочувствий – катарсис)… И ради этого-то уличность лексики применяется не только для того, чтоб радикализм похвалить от имени масс, но и для того, чтоб радикализм же осудить от имени других масс… А? – Вон, не зря ж одинаково смешны – не без того – в своей уверенности и лошадь, и верблюд. Ведь в смешности уже – до появления смешного бога с маленькой буквы – уже присутствует здравый смысл… Совсем не смешной. И за смешной для атеистов надмирностью несуществующего в умах после революции бога не брезжит ли совсем не смешная до революции Его всё же надмирность. То есть – катарсис: не должно ль после революции стать, наконец, в чём-то как и до революции? То есть – не хватит ли революций? А если это нельзя пережить революционному сознанию, то не тормоз ли оно, революционное сознание, вхождению этой идеи в сознание? То есть – побуждает разродиться произведением… С необходимостью художественным (раз подсознательное выражено). Ну и если, раз будучи выражено, это подсознательное неудержимо попадёт потом и в сознание, то что станет с Маяковским? – Он не покончит с собой?.. До смерти его в 1928-м оставалось два года…

Что б могло подтвердить эту догадку?

Где-то, помню, мелькнуло, что Маяковский это стихотворение поставил как бы вступлением в сборник “Туда и обратно”:

То есть за год и пять месяцев до смерти.

Сборник “Туда и обратно” вышел в конце декабря 1929 года. Четыре месяца до смерти. Чуть раньше это стихотворение и стало там "Вместо предисловия".

Название “Туда и обратно” возникло в 1927 году в Саратове в предвидении поездки в Западную Европу:

То есть до поездки в Западную Европу он ещё был радикал, а после – что-то засомневался. И само название несколько отражает это: одноплановы ж эти и “туда”, и “обратно”, то есть и западное, и советское. А как может быть одноплановым столь разное? – Если появился другой план – над схваткой.

Идея проверки такова: ожидается, что стихотворения сборника – своей принадлежностью к прикладному искусству (или к иллюстрациям заранее знаемого) – полностью противоречат надзаголовку (который как-то непонятно, можно ли отнести к прикладному и иллюстративному), тогда надзаголовок этот есть-таки глубокое искусство, и вкус моего вечного оппонента его не подвёл.

Что там, в сборнике? – “Они и мы” (стр. 42 тома 10-го ПСС в 13 томах), “Монте-Карло” (стр. 47), “На Западе все спокойно” (стр. 56), “Заграничная штучка” (стр. 60), “Парижанка” (стр. 63), “Красавицы (Раздумье на открытии Grand opera)” (стр. 66), “Стихи о советском паспорте” (стр. 68), “В 12 часов по ночам” (стр. 105), “Помните!” (стр. 108), “Птичка божия” (стр. 111). Больше в 10-м томе из этого сборника ничего нет, следовательно, и в самом сборнике не было больше. 10 стихотворений. Первое – голая публицистика (сравнил нас и Францию: к нам – с презрением; и – от презрения шатнуло к приятию: призыву типа “догоним”). Второе – голая публицистика (противоречие чудной природы внешне мерзким игрокам-капиталистам). Третье – голая публицистика (внешний лоск западных миротворцев, снабжающих оружием басмачей). Точно как теперь с Сирией. Четвёртое – голая публицистика (пресыщенных пользователей проституток возбуждает безногая, на костылях; и – насмешка напоследок: как просто за кордоном сделать карьеру). Пятое – голая публицистика (осуждение условий труда уборщицы в парижском туалете). Шестое – голая публицистика (пустота внешней красоты и роскоши в антракте в Grand opera). Седьмое - “Стихи о советском паспорте” - ультрапублицистика. Восьмое – голая публицистика (ёрничанье по поводу того, что эмигранты из России – умерли в Париже). Девятое – голая публицистика (изобретателей ценят не по их гению, а по их готовности потрафлять спросу). Десятое – голая публицистика (не тот поэт, кто услаждает, а тот, кто – обратно изобретателю – полезен борцам).

То есть “Стихи о разнице вкусов” есть по глубине своей полная противоположность плоскости публицистики, которой они являются надзаголовком.

ЧТД, как мы писали в школе в конце решения задачи: Что и Требовалось Доказать.

Но я не только торжествую над своим вечным оппонентом (что я сумел рационально выразить его иррациональное одобрение конкретному стихотворению). Я ещё и хочу повиниться. Перед ним и всеми, кто читал, как я призывал к созданию музеев околоискусства для произведений, подсознательное не выражающих. Меня до этой крайности довела обстановка оранжевой предреволюционности в России, когда любые успехи такого прикладного искусства, как polit-art, превозносятся как якобы успехи того искусства, которое по умолчанию признаётся более высоким, чем прикладное.

(Очень жаль, что качественное разделение музыки на лёгкую и серьёзную осталось только в границах собственно музыки.)

Так когда исполнителям панкмолебна присуждают “16-е место в рейтинге 100 самых влиятельных мыслителей года” (Википедия), то можно просто ухмыльнуться. Но совсем не смешно, если Андрей Ерофеев похвально говорит о языке детского хулиганства и озорства панкмолебна, ибо это напоминает уличную лексику, связываемую с Маяковским. А Маяковский – гений. И принципиально важно в нём отличать то, что возносит его к высокому искусству, скажем так, как про серьёзную музыку говорят сравнительно с лёгкой, - принципиально важно отличать в Маяковском от, скажем, низкого искусства.

Мой вечный оппонент (он мой и политический оппонент, не только эстетический) где-то на заднем плане имеет, конечно, задачу в уравнивании всего, что именуют словом “искусство”, подпустить шпильку мне, огрызающемуся на Pussy Riot, в частности, и предложением организовать музеи, аудио- и библиотеки ОКОЛОИСКУССТВА. Шпильку – этим стихом про “лошадь-ублюдок”. Ведь у меня таки слабая позиция, когда я квалифицирую как вообще неискусство то, что, как жизнь, воздействует непосредственно и принуждающе: например, скандал в кафе, затеваемый стихами футуристом-Маяковским (с синяком под глазом оппонента, пришедшего пить в кафе кофе), или, например, скандал в Храме Христа Спасителя, затеянный панкмолящимися пуськами, и оскорбивший пришедших молиться. Тот стих (и тот панкмолебен) издадут в книге (поставят в интернет) и больше это произведение не сможет воздействовать как жизнь (то есть не быть условностью, чем характерно и прикладное, и неприкладное искусство). Отныне люди, к нему приобщающиеся, имеют с ним дело как всего лишь с условностью, то есть нежизнью. И ранжирование всего условного становится… для меня необходимостью, для моего вечного оппонента нежелательностью. Зачем ему ранжир? Вкус он – имеет. Тот ему обеспечивает непогрешимость в оценках. И он мне, тугодуму, может строить длинный нос всегда правого в своей естественности.

А естественность – это большая ценность.

И мне на днях стало очень стыдно за мою, получается, борьбу с нею.

На днях был какой-то юбилей фестиваля песни в Сан-Ремо. И его отмечали на центральном телевидении. И я, во-первых, впервые узнал о существовании такого фестиваля и такого слова “Сан-Ремо” (я ж всегда придерживался принципа, что телевизор это такая вещь, которая должна быть выключена). И, во-вторых, я с удивлением обнаружил, что неведомо каким образом я наизусть знаю много-премного мелодий песен, становившихся в разные годы победителями на этом фестивале. Песни счастья… Я б сказал, что я вот уж десятки лет как люблю их (и потому знаю мелодии), если б отдавал себе отчёт, откуда я их вообще слышал в своей аскетической жизни.

Я не знаю, о чём эти песни, но ощущаю, что это – песни счастья и красоты. Счастья и красоты естественности, можно уточнить.

Знаете, что неорганическая, неживая материя имеет свойство самоорганизовываться… Самый известный всем пример – образование воронки над дыркой, через которую вытекает из ванны вода. Это – красиво: любая самоорганизация. Даже простого вытекания воды.

Песни-победители в Сан-Ремо – как та воронка.

Что с того, что в воронке самое низкое – неживое… Что с того, что песни счастья есть прикладное, - то есть призванное усиливать чувство счастья, - искусство…

Я улыбался весь вечер.

И застыдился своей идеи музеев околоискусства.

Но в музыке всё-таки лёгкую музыку от серьёзной отличают и в одном месте не исполняют. Эстрада – не филармония. Чтиво – не чтение. Сериал – не искусство кино. Бег туристов за экскурсоводом по музею – не приход в одиночестве на свидание к одной-единственной картине. И Маяковский есть как художник, так и нехудожник.

Впервые опубликовано по адресу