Чуть не на мокром месте оказывались глаза, пока я читал рассказ Лура "Лео"(http://www.newlit.ru/~lur/002922.htm). – Очень уж моему, хорошо осознаваемому идеалу немистического, но фантастического сверхбудущего, соответствовали мечты главного героя-рассказчика. Мальчика!

Это меня и сдерживало.

Какая-то нескрываемая автором взрослая мудрость чувствовалась за видениями во сне и наяву, впечатлявшими маленького героя. Я читал, и во мне во всю работало знание принципа нецитируемости художественного смысла литературного произведения: раз словами с большим авторским сочувствием написано о недосягаемом идеале, значит, идеал автора НЕ такой.

В рассказе не видно, что мальчик-рассказчик – школьник. Кажется, что нет. Но за ним так и видится сам автор, который со школы помнит эту снисходительную картинку в учебнике, как монах дошел до края плоской земли, где с нею сходится хрустальный купол неба, пробил этот купол, просунул в дыру голову и смотрит…

Не чувствуется, что родители когда-нибудь брали мальчика с собой в самолет, или вообще куда-то уезжали: в горы, в море. И, похоже, нет телевизора в их доме (бывает, что из педагогических соображений родители не покупают телевизора). Но мальчик имеет представление о теряющемся в дымке морском горизонте, о виде на облака сверху.

А эта четкая градация мечтаний, где есть место заветным. А это знание, что есть естественное и чудесное. А иметь понятие о недостижимости чего-то. (Или я забыл детство?)

Забыл или не забыл, но читаешь и разрываешься между "я"-мальчиком и стоящим за ним "я"-взрослым, настрадавшимся во взрослой жизни от того, что в ней долго оставался ребенком.

Мне, - после того, как я все прочел и долго думал о рассказе, - кажется значимым, что первое слово в рассказе ("Мой") является местоимением притяжательным, отсылающим к говорящему, а не к говоримому. Ведь в конце оказывается, что Лео это выдумка безымянного "я"-мальчика.

Объясняется и легкая непонятность первого предложения:

Что значит "решил"? Разве человеку доступно по своей воле заболевать или не заболевать?

Там дальше и почудеснее вещи есть: внезапное исчезновение этого Лео из родительского дома без каких бы то ни было признаков тревоги со стороны родителей.

Мы имеем дело с ирреальным миром. Подсознание мое, видно, это сразу и в продолжение почти всего рассказа чувствует, и – сознание не может принимать за чистую монету (за говоримое) порывания и самого взрослого, проступающего за "я"-мальчиком.

Собственно львиная доля рассказа оказывается метатекстом (относящимся к говорящему). И по сути говоримого метатекст этот может быть, говорит теория, как бы отрезан от, назовем его, Текста.

Тот Текст – 8-я главка из 20-ти строк – уже не написан от первого лица. Там трезвый разбор аутизма, что ли, случившегося с мальчиком и – вот - прошедшего.

Но предложение ж на самом деле отрезать метатекст ничего хорошего не даст для интерпретации художественного смысла рассказа. Метатекст ЕСТЬ. И это зачем-то нужно.

Причем посмотрите, что там в Тексте. Какие последние слова:

Отец мальчика ошибается. Кто читал "Маленького принца" Сент-Экзюпери, знает, что там маленьким мальчиком нарисована была не шляпа, а удав, проглотивший слона. Взрослые ничего не понимают…

Ирония в том, что и психолог из рассказа "Лео" тоже ничего не понимает в своей психологии. По крайней мере, выражается очень косноязычно: навсегда, мол, мальчик останется где-то мечтателем. Барокко, мол, соединение несоединимого.

На самом же деле по рассказу с героем произошел стадиальный переход от детского, мифологического сознания к следующему по очереди.

Мечта-метатекст столкнулась с ошибкой-Текстом, и…идеал автора оказывается не только смутно пережитым читательским катарсисом, но - осознанным. Это – реализм, отрезвление от залетов и догм.

Я боюсь, что автор не согласится с моим толкованием. Но пусть его успокоит то соображение, что он – художник. А художник творит в большой мере подсознательно. И не факт, что критик интерпретатор его вернет в сознание, так сказать. Даже хорошо, если не вернет: художник продолжит творить стихийно. Останется, правда, тот минус, что интерпретатор избрал для себя в принципе неопровергаемую позицию. Ненаучную. – Ну… Может, само понятие научности в науке о литературе изменится.

Хорошее утверждение слышал: наука это сотворение моделей действительности, то есть – сотворение ошибок. Здесь действительностью является авторский художественный смысл, а моделью – мои слова о нем. Важно лишь, чтоб со временем сближались модели с действительностью. Т.е. чтоб кто-то после меня открыл, что хотел сказать этот автор этим рассказом, более адекватно, чем я. Ну и чтоб мой вариант тому способствовал.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.newlit.ru/~volozhyn/002930.htm