Когда-то я и мечтать не смел – объяснять словами картину Левитана какую-нибудь. Но с тех пор, как передо мной открылось идейное родство Левитана с Чеховым, кажется, я под толковый разбор любого произведения Чехова могу найти какую-нибудь картину Левитана. И тот разбор даст ключ к моему словоизвержению (да простят мне те, кто не переносит объяснений картин).

Осеннее утро. Туман, 1887.

Перед нами то, что называется “дурная бесконечность”.

В пику негативному оттенку такого словосочетания вспоминается противоположное переживание потенциальной бесконечности, которая является синонимом дурной бесконечности. Потенциальная бесконечность – это переживание, что всегда (ВСЕГДА!) можно сделать ещё один шаг. Такое объяснение, правда, тоже отдаёт негативом: устал, мол, уже ноги еле переставляешь, но… всегда можно…

Так вот я вспоминаю себя в вагоне движущегося дизель-поезда, у окна, возвращающимся с удачной командировки, молодого, полного сил и какого-то благостного незнания будущего. Я смотрю в окно. Под ним бежит тропинка. Среди трав разнообразных. Лето. Благодать. И так хочется соскочить с поезда и пойти пешком по этой тропинке хоть до следующей станции.

Не важно – я теперь это думаю – в общем, – однообразие этой тропинки: сколь ни разнообразно она то бросается чуть не под самые колёса поезда, то отскакивает от него, то плавно, то резко, то одни травы с её боков, то другие: низкие, высокие, редкие, густые, с цветами, без цветов, - то вместо трав оказывается гравий железнодорожного полотна и тогда тропинка совсем другого цвета и фактуры, то она сбегает в низину, то взбегает повыше, то по ровному петляет. Под отличное настроение всё казалось каким-то радостным, бесконечным разнообразием.

Не то у Левитана. Муть. Туман. Что влево, что вправо от изображённого пойти – будет одно и то же. Та же трава. Без никакой разнообразно извивающейся тропинки. Без никакого различения, что это за трава, пусть она и чем-то отличается одна в шаге от другой. Какой-то пук потемнее, какой-то посветлее. Нерезко видно. Туман. Всё – равно. Одинаковая, как бы стоящая, река. С одинаковым отражением всё такого же, как всё время, другого берега, на котором, опять же, растёт на монотонно чуть-чуть подымающихся и опускающихся холмах всё один и тот же лес. Лиственный. То чуть ближе, то чуть дальше от кромки берега. Тоже одинаковые чередования. А уж что за лесом – и вовсе абсолютная одинаковость? Молоко тумана, за которым ничего не видать.

Дурная бесконечность.

От которой хочется избавиться, вырваться… Куда? Куда-то вообще в нездешнее…

Противоположностью потенциальной бесконечности является актуальная бесконечность. Это – переживание, что ты, как Бог. Всё можешь. (Как Кантор в те годы открыл, что можно производить операции сложения, вычитания с… бесконечностями!)

Всё мог бы. Но. Нет этого в этой жизни. В этой жизни только пошаговое приближение к смерти. То есть, ничего хорошего. Скука. Скука. Одно и то же. Одно и то же.

Из разбора некоторых чеховских рассказов: “возможность бесконечного развертывания, не уравновешиваемая никакой конечностью “бесконечная дискурсия” в разрушающем разум действии, не позволяющая человеку вырваться за ее пределы” (Шалыгина http://www.pandia.ru/144141/). – Эта дурная бесконечность постепенно доводит, доводит и… “основной эстетический эффект художественной системы Чехова [и Левитана] — перенесение конфликта идеала с действительностью в активную читательскую зону [в озарение читателя, зрителя, в постижение художественного смысла, который нельзя – литературный – процитировать, и в который – живописный – нельзя ткнуть указкой]” (Там же). Автор вас довёл, а сам растворился “С принципиальной невыраженностью “прочной” идеи” (Там же).

А рассказать, какое впечатление на меня произвело Средиземное море?

Я привёз жену в Израиль в надежде, что его знаменитая медицина продлит ей жизнь на сколько-то… лет, месяцев или недель. Она умерла через десять дней. И каждый я по несколько часов проводил в автобусе в дороге к больнице и из неё. Дорога же подолгу шла в виду моря. И вид его меня не устраивал чем-то. Я долго не мог понять, чем. Потом понял. – Да, субъективное настроение влияло. Но оно придралось к объективному отличию Средиземного от родного, одесского, Чёрного. Не было видно горизонта. Не было будущего. Того, что, как в песне: “Там, за горизонтом…”. От пара в воздухе – субтропики всё-таки – там, где должен был быть горизонт, копилась какая-то – зловещая, казалось, - мряка.

Лично у Левитана со здоровьем было тоже неважно. Жил, имея в виду, что вот-вот – смерть. В 1890-м, когда он нарисовал свой пар над Средиземным морем, до неё ему оставалось десять лет… Но он-то не знал, что так много. Поэтому изображать жизнерадостную, по Айвазовскому, прозрачность воды и чтоб, как живая, Левитана не интересовало. Зачем ему тутошное? Он задумывается о материях посложнее.

Айвазовский. Чёрное море (На Чёрном море начинает разыгрываться буря). 1881.

Берег Средиземного моря. 1890.

И эти – одна за другой, одна за другой, одинаковые – волны, как метроном – секунды, отсчитывали ему, наверно, время оставшейся несчастной - из-за осознания скучной преходящести - жизни.

Из разбора Чехова: “Возникает образ замкнутого круга, из которого невозможно вырваться: “Туман, братец… Все так бесконечно и туманно”” (Там же).

Тоска. Но не заражением от тоски авторской она в вас возникла (если возникла). Картина не тоскливая. Это тоска неприятия дурной бесконечности, к чему вас привёл художник, а перед открытием вами в себе тоски – бросил.

Тут что-то от буддизма есть. Как у Шопенгауэра. Что`, мол, круговорот жизни, страсти, мучения – мизер. А мечта – вырваться из замкнутого круга. Там бесстрастность. Возможно это? Или самообман?

Озеро. Серый день

Эти ветки ничто не колышет. Ни ветер. Ни волны. Ну и что?

Как в “Тоске” Иона хотел-хотел кому-нибудь рассказать о своём горе, умершем сыне, но никому это не нужно, и он рассказал своей лошади. Смешно.

“…существование безысходного, вечного зла мира — отдельности человеческого существа и его смертности, в мягкой улыбке читателя, которая вызвана комической ситуацией исповеди перед лошадью. Эта улыбка читателя возвращает миру его идеальный образ” (Там же).

И в чём же идеал? – В стойкости самой по себе. Вне зависимости от чего бы то ни было. Не надо говорить с лошадью. Ты один в этом мире. И всё.

Тут не так в народной песне:

В ней выход – излиться песней-стоном. Медицинский катарсис, так сказать. Изжить страдание, вынеся его в люди. Жизнь, в итоге, со всеми.

А у Чехова с Левитаном – самоутверждайся. В искусстве, скажем. И будешь бессмертен.

“Не события задают вектор времени <…> а их отсутствие создает необходимый объем времени для того, чтобы “увидеть созревание чего-то”” (Там же).

У омута. 1892.

Это ж поверхность, явление, дескать, что-то происходит: протекает вода из запруды сквозь плохо сделанную плотину, день клонится к вечеру, тучи собираются к дождю. А по сути всё стоит. Ни ветерка, ни ряби на зеркале воды омута. Всё затаилось в ожидании ночи. Заря (что отражается в омуте), казалось бы, самое изменчивое явление природы. Но, - оказавшись явленной в стоячей воде, а не на небе, - и она не создаёт впечатление изменения. Поверхность и глубина… Видимое и невидимое…

Тянет?.. В омут?.. Как в пропасть?.. В инобытие…

“…не само по себе, как реальная опасность, а как “какой-то неопределенный, беспредметный страх, беспорядочно витающий в пространстве и времени: что-то будет!!.” (Там же).

Существуют иррациональные врождённые страхи, страх темноты, например. Это генетически полученное наследство от жизни миллионы лет назад наших диких предков. Но если не знаешь, что такое гены, а ночь, вот, близится – как помрачнел уже лес – то страшно. Чего-то. Вовсе не того, что видится происходящим.

“Истоки бессобытийности <…> связаны с тем, что рассказ Чехова, кончающийся “ничем”, являл собою отрезок из жизни героя, взятый непреднамеренно, без выбора, независимо от того, есть ли в нем показательная законченность или нет, как любой сегмент со всем его — и существенным, и случайным — содержанием. Указывая на возможность расширения диапазона принципа “связанности” предметов, А. П. Чудаков определил его как “некое эмоционально-поэтическое единство всех вещей вообще, не относящееся конкретно к герою, — то, что критика издавна называла чеховским настроением”” (Там же).

Осенний день. Сокольники. 1879.

Ну что это за событие – идти, покусывать травинку… Облака-то несутся в вышине, но бесшумно. Ветра нет. Листья не носит. Глаза не на небо устремлены, а на женщину. А у женщины – в себя. Она, конечно, о чём-то думает всю эту длинную дорогу. Но нам не дано знать, о чём. Да и глаз, и лица-то её не видно – далеко она. Ясно, что на погоду ей плевать – она даже зонтика не захватила. Не в контакте со “здесь и сейчас”. Но всё – в контакте с нею в каком-то ином отношении…

А внешне, вроде, ничего не происходит…

Как-то понятно становится, как из этой отстранённости ото всего и всех, из – не побоимся сказать – этого ницшеанства, суперэгоизма, - по мере сгущения вовне предреволюционной ситуации и страха её, пусть и со смутным сочувствием революции за её конечную цель, - искусство готово незаметно повернуться к противоположности – к идеалу нереволюционного улёта в заоблачное благо для всех, к символизму.

Но это уже следующая эпоха.

А в Товариществе Передвижных Художественных Выставок Левитан всё же был зря, по сути. Ну какой он был коллективист? Народник? Ни каким народом, что более прогрессивен в провинции, мол, а не в более сытых столицах (как думали товарищи), он не озабочивался. Он САМО-выражался. Просвещать никого не стремился. Будить к желанию лучшего земного будущего никого не хотел. Он был за своеобразный аристократизм какого-то нездешнего полёта. А тому народ душевно не нужен.

Но народу, с его идеалом воли как порыва куда-то, Левитан оказался как раз по сердцу. И он для народа стал свой.

Впервые опубликовано по адресу

http://isaaclevitan.ru/volojin_levitan/

и

http://isaaclevitan.ru/volojin_levitan_2