Я б не посмел, что-то у Лермонтова назвать плохим, если б не авторитет Вейдле. Этот автор ввёл понятие звукосмысла и сумел меня убедить, что это не ерунда, хоть и обладает это короткодействием, так сказать. То есть не имеет – прямого, во всяком случае – отношения к художественному смыслу целого произведения. Попутно Вейдле вводит отличие значения от смысла. Значение – то, что от языка. Сухое. Словарное. Грамматическое. А смысл – добавочное к значению. Едва ли не каждый раз оригинальное. Потому “едва ли”, что, например, в европейских языках звуки “у” и “и” имеют этот добавочный смысл. У “у” – что-то угрюмое, угрожающее, грустное и т.п. У “и” – нечто противоположное.

Вейдле прицепился, что у Лермонтова не чувствуется этой смысловой добавки в слове “Грузия”.

Мне пришлось сдаться, когда Вейдле показал, что вопросительность предложения ("И мало ль” сразу ж заявляет о вопросительности) настолько довлеет, что ничто добавочное не может зазвучать.

А вопросительность (и также восклицательность, кавычки и скобки) есть то интонирование, которое принадлежит языку (тому, что связано со значением, а не смыслом, который добавочен). То есть простая вопросительность суха. То есть, не поэтична. И в произведении Лермонтова 5 вопросительных и восклицательных предложений, занимающих чуть не все строки стихотворения.

И как-то веришь Вейдле, что даже если усиленно проукать все “у” 1-й строфы (их целых 10 вместе с “ю”), то ничего к значению слов не добавится.

А есть у Лермонтова давно известный мне художественный изъян (который никем изъяном не считается, но, я думаю, зря) – стихотворная публицистика. Я её не считаю даже и произведением искусства. За полную осознанность. По-моему художественно только то, что рождено от подсознательного идеала. Ничего такого нет в его “Смерть поэта”. Не хочется это стихотворение относить даже к произведениям прикладного искусства (призванным усиливать знаемые переживания, тут – гнева на светское окружение Пушкина). Томашевский (боюсь, что подспудно, из уважения к имени, назвал стиль этого стихотворения ораторским), и все за ним то повторяют одобрительно. А я не могу – утрировано принципиален.

Так вот я читаю:

"…все социально-политические стихотворения зрелых лет, построенные на основе другой интонации — ораторской, написаны по схеме ямба, наиболее употребительного в нашей поэзии размера: “Смерть поэта” (1837), “Журналист, читатель и писатель” (1840), “Прощай, немытая Россия” (1841) — 4-стопный ямб” (http://www.lermontov.info/kritika/shuvalov2.shtml).

Но то же самое в “Не плачь, не плачь, мое дитя…”.

Это наблюдение стыкуется с таким вот соображением. – Ведь написана как бы речь Максим Максимыча к покинутой Печориным Бэле. То есть нечто совершенно для Лермонтова не новое. Нравоучительное. То есть с оторванными корнями подсознательного, хоть нравственность и имеет подсознательное.

Ораторское – учительное… Тут – нравоучительное… Или "быстротой и стремительностью звукового течения” (Там же) этот ритм не подходит даже и нравоучению? То есть – полная художественная несостоятельность.

А если поэт нацелен не на поэтическое, а на "идейно-тематическое содержание” (Там же), то ясно, почему "Лермонтов прибегал… в лирике второго периода к более сложным формам, объединяющим сравнительно большое количество строк — от шести до двенадцати” (Там же). Здесь – 8, два четверостишия в строфе. Ему извивы мысли “Максим Максимыча” важны: разоблачение коварного, предложение замены, обнажение истинного побуждения вруна и его низости. А от заведомой известности всего этого автору получается впечатление, что говорящий не сочувствует даже, а делает вид. Болтает, чтоб не молчать.

Откуда ж взяться чему-то большему, чем значения слов?

Есть два косвенных возражения моему выводу.

1.

"…те, которые любят в поэзии одно совершенное, без отношения к личности поэта, вправе счесть ее за маленькую тетрадку. Однако ж эта маленькая тетрадка драгоценнее многих толстых книг: в ней они найдут пьесы: "Сон", "Тамара", "Утес", "Выхожу один я на дорогу", "Морская царевна", "Из-под таинственной холодной полумаски", "Дубовый листок оторвался от ветки родимой", "Нет, не тебя так пылко я люблю", "Не плачь, не плачь, мое дитя", "Пророк", "Свидание",-- одиннадцать пьес, все высокого, хотя и не равного достоинства, потому что "Тамара", "Выхожу один я на дорогу" и "Пророк", даже и между сочинениями Лермонтова, принадлежат к блестящим исключениям... Что касается до остальных десяти пьес (из них одна -- целая поэма), которых мы не поименовываем, большая часть их ознаменована то проблесками таланта Лермонтова, то отпечатком его личности, и в этом отношении все они чрезвычайно любопытны” (Белинский. Стихотворения М. Лермонтова. http://www.lermontov.info/kritika/stihi3.shtml).

2.

"Широкому распространению стихотворений Лермонтова способствовала и их постоянная публикация. Наряду с большим количеством изданий сочинений Лермонтова, начиная с 1840 года его стихотворения включались в песенники. Эту популярность Лермонтова в дореволюционных лубочных изданиях подтверждает и A. Якуб. В своей работе о песенниках она перечислила девятнадцать стихотворений поэта, особенно популярных в народе: "Выхожу один я на дорогу", "Тамара", "В минуту жизни трудную", "В полдневный жар", "Много красавиц в аулах у нас", "Горные вершины", "На севере диком", "И скучно и грустно", "Русалка", "Ангел", "Нищий", "Не плачь, не плачь, мое дитя", "Завещание", "Утес", "Бородино" и другие известные стихотворения. И это несмотря на то, что в лубочных листах стихотворения Лермонтова печатались довольно ограниченно, так как почти все они были бессюжетными и иллюстрировать их было очень трудно. Обычно лубочные картинки сопровождали только "Тамару" и "Песню про купца Калашникова"” (Новикова Анна Михайловна. Русская поэзия XVIII - первой половины XIX в. и народная песня: Учеб. Пособие по спецкурсу для студентов пед. ин-тов. http://a-pesni.org/popular20/novikova9.htm).

Могу отбиться только, что возражения косвенные.

И сослаться на Вейдле:

"…этого в предпоследний год жизни написанного нарочито–сухого, анти–лирического лермонтовского стихотворения… Все поэтизмы здесь - готовые, вроде заезженной уже и тогда "безумной муки", или "прекрасных юношей", или огня их черных глаз, или черноты их "уса". По своему окончательному смыслу, в данном стихотворении, это и не поэтизмы вовсе, а скорее прозаизмы. В соответствии с этим, тут и стих, во всех восьми - и во всех шестнадцати - строчках, чисто "говорной", так что и никакого желания он в нас не вселяет мелодичность или напевность "Грузии" приписать, услышать ее в этом слове, которое здесь, в отношении звука, легко было бы заменить другим словом, "Греции" например. Тем более что "нормальная" ("совсем, как в прозе") вопросительная интонация две строчки охватывающего предложения делает всякую другую, внутри того же предложения, ненужной и с нею несовместимой. Конечно, при желании - но ведь, в сущности, озорном - можно прочесть "И мало ль в Гру–зи–и у нас / Прекрасных ю–ношей найдется". Только при таком озорстве повтор основной гласной (у = ю) и покажется - именно покажется, фокусно покажется - действенным. С тем же успехом возможно, банальность с учета сняв, пропеть о "безумной муке", да и продудить все “у”, в этих стихах, включая те, благодаря которым "черный ус" начнет, чего доброго, лучше завиваться. Всё это будет, однако, чистым произволом чтеца и насилием над этими совсем другой породы стихами” (https://profilib.com/chtenie/103548/v-veydle-embriologiya-poezii-53.php).

Впервые опубликовано по адресу

http://www.kontinent.org/solomon-volozin-o-lermontovskom-plohom-odnom-stihotvorenii/