С. Воложин
Леонов. Пирамида
Художественный смысл
|
Леонов был, конечно же, против лжесоциализма, который построили в стране. Но с выплескиванием из купели вместе с водой и ребёнка он тоже не соглашался. |
Читая роман-наваждение Леонова “Пирамида”
или
Так и не мечтать теперь о всё же коммунизме?
Сначала пусть тут будут слова, возникшие не в начале писания этого опуса: я предчувствовал, что без самоотчёта о читаемом мне роман не прочесть.
Вот о чём он. Дочь бывшего попа о. Матвея Дуню посещают видения. Она в них якобы входит через дверь за нарисованным ангелом на одной колонне полуразрушенной церкви, где когда-то служил отец. И нарисованный ангел в итоге является во плоти в Москву под фамилией Дымков. Об этом знает декан Шатаницкий, он же настоящий Сатана. Он вообще про всех всё знает. Он просит своего студента Никанора устроить ему на 1 мая встречу с о. Матвеем у того дома. О. Матвей соглашается. А пока его провоцирует налоговый инспектор Гаврилов и назначает выплату неподъёмной задолженности. О. Матвей удирает из дому, но через время возвращается. И застаёт дома покаявшегося инспектора. Параллельно с этой отлучкой исчезает из поля зрения Дуни ангел Дымков, уловленный себе на потребу хитрым циркачом Дюрсо. На чудесах ангела в цирке оба процветают, а Дымков влюбляется в дочь Дюрсо Юлию. И та в него. Наступает 1 мая, и к о. Матвею приходит Шатаницкий, по его уходе – Дымков. Всё почему-то потом знает Никанор (от о. Матвея, что ли), который и пересказал повествователю. А потом приделана экскурсия Сорокина по чертогам Юлии.
И всё это – канва для философствований.
Вы как хотите, а меня завораживает, например, такое предложение:
“Но в конечном итоге, что именно вертит жернова, впрягается в парус, гонит морскую зыбь, песчаную пустыню вздымает до небес – ветер, воздух, солнце или некто, завершающий эту лестницу причин и сам не знающий себе причины?”
Аж лёгкая жуть берёт.
Мало что ловко, так материально, сказано: “жернова”, “парус”, “зыбь”. Но ведь и в какую бесконечную иррациональность читатель ввергнут, этак играючи. Боже, так кто ж автор? – Бог, что ли?
Бр.
Меня приобщают к чему-то Сверх…
А это был всего-навсего отрывок из речи декана Шатаницкого перед своим студентом. И завершается речь, смотрите, как изящно и просто:
“Бреднями своими не утомил я вас?”
Вы как хотите, а я чувствую себя игрушкой автора.
Кто? Я. Тоже додумавшийся, сам, что грядёт фундаментальное изменение чуть не природы человека.
Смотрите сами. Если правда, что прогресс губителен для человечества… из-за перепроизводства и перепотребления (из-за глобальной экологической катастрофы)… То как человечеству спастись? – Только отказавшись от излишеств. То есть – от того, что двигало всю предшествовавшую историю.
В самом деле, если был первобытный коммунизм, то почему б не быть ему и в древнее время, и в средние века, и в новое время? Жили ж сперва и выживали. Почему позже не могли? – А потому что договориться не могли о разумном потреблении (оно ж равным бы по большому счёту оказалось).
А теперь, с изобретением оружия массового уничтожения, уметь договариваться стало просто жизненно необходимо. Иначе – всем каюк. И даже без войны. А просто от перезагрязнения, например. Или от нехватки воды. Или от жары. Или от всего вместе.
Нет. Кто такой я по сравнению с автором? Тля. Я об этом всём догадался лет 30 назад, - когда была буча из-за поворота части стока рек от Ледовитого океана в Среднюю Азию, - а он – больше чем на 30 лет раньше, - после взрыва в СССР первой атомной бомбы, в 49-м году. (Странно, что не на 4 года до того, после Хиросимы и Нагасаки.)
Нет. Я всё-таки не тля. Ведь миллиарды ж до сих пор до близости угрозы конца света не додумались.
Или всё-таки тля, раз не умею так доходчиво об этом изъясняться, как Леонид Леонов в романе-наваждении “Пирамида” (1949 - 1994). Это о нём я тут пишу.
А как с моей любимой противоречивостью текста как единственным способом выразить самое тонкое – подсознательное?
А вот хоть та же дата начала писания. Когда кончилась монополия США на атомное оружие. Когда появилась надежда на достижение паритета и, тем самым, на обуздание желания (с любой стороны) когда бы то ни было применить это оружие. – Надежда появилась, а Леонова шатнуло, наоборот, в вещание о приблизившемся конце ЭТОГО человечества. – Уже противоречие. (Я ж дату написания считаю неотъемлемым элементом высокохудожественного произведения.)
Хорошо, но какое может быть подсознательное, когда о конце ЭТОГО человечества написано впрямую:
“Тогда [после грехопадения Адама и Евы] и был произнесен общеизвестный приговор проклятья, обрекавший людей на кочевое скитанье по безбрежной целине без топора, сохи и прялки и дальше в туман зловещей неизвестности, в котором сегодня просматриваются черты финала, чреватого уймой для человечества непоправимых бед”?
Не знаю. Я начал писать, не прочитав и 20% текста.
Разве что Леонов большой мастер своего ремесла, плюс разве что малые вкрапления цитируемого художественного смысла не уничтожают художественный смысл целого. Всё же недоосознаваемого (вон – “уймой”). Мог ли Леонов знать в деталях про глобальную экологическую катастрофу, исключая ядерную зиму, в 1949 году или сколько-то лет позже? – Не мог. Римский клуб, осознавший беду, организовался лишь через 20 лет, в начале 70-х. – Знать не мог, а что-то предчувствовать – мог. И это что-то было достаточно подсознательным, наверно, раз так плавно, эпично повествуется о столь ужасном.
Леонов, правда, мог это “уймой” вписать когда угодно после 70-х вплоть до 94-го. Но. Эпическую-то плавность он задал изначально. Когда с “уймой” не был знаком.
“Нет у нас [говорит доцент, как замаскировавшийся под фокусника Воланд, Шатаницкий, змей, соблазнивший Еву] лучшей утехи, чем под вечерок, склонясь лицом, созерцать копошенье человеческого планктона, как они там в мириады усиков, жгутиков, окровавленных рук осваивают плотную мглу... и как потом, уже бездыханные и простреленные, книжными призраками бегут сквозь века с призывом к неродившимся на штурм мироздания, чтоб разбиться о манящее зарево впереди...”
Впрочем, как посмеивается то и дело над своим Воландом Булгаков, так поступает и Леонов:
“Вдруг из-за портьерки позади у них послышались неприличные звуки: как бывает у некоторых тучных особ спросонья – сопенье, чавканье и наконец сопровождаемый стеклянным дребезгом грохот упавшего железного предмета. Это заставило хозяина привстать с вопросительным ожиданьем еще чего-то. Когда же последовало глухое чертыханье на неизвестном диалекте, корифей яростно рванулся в соседнее помещенье на шум, жестом наказав студенту [Никанору] оставаться на месте...”
Так что не будем смешивать слова Шатаницкого (фамилия-то какая издевательская) с подсознательным автора. Герой может что-то ценное говорить, а автор может ценить совсем другое.
Интрига же, придуманная автором, состоит в том, что Шатаницкий, чтоб предотвратить смерть ЭТОГО человечества от – скажу своим словом: перепотребления – хочет помочь Сталину быстро превратить людей в убеждённых коммунистов, в разумно потребляющих, хочет для этого использовать прилетевшего на Землю инопланетянина Дымкова. (Этот Дымков – воплотившееся видение поповской дочки Дуни. С Никанором она – пара. А поп, Матвей Петрович Лоскутов, прозрел историю и судьбу людей, как и всезнающий Шатаницкий.)
Причём первый вариант интриги, произнесённый пусть и Шатаницким, не автором, совершенно, казалось бы, исключает коммунистические склонности у Леонова:
“…великого вождя, который взялся возглавить скоростной, через голову поколений, переброс человечества, и уже без интеллектуальных излишеств, следовательно, без биологического износа, то есть в жизнь бесконечную, чем достигается земное и, как показывают вкрапления всяких букашек в кусках миллионолетнего янтаря, гарантированное бессмертие уже не отдельной особи, а всего вида в его стандартном насекомом существованье”.
Можно ли было об антикоммунизме Леонова догадаться раньше, например, по эпизоду отречения от Бога дьяка Аблаева? – Можно. Сочинить такое… мог только антикоммунист. (Аблаев лишенец. Его не берут нигде на работу. И он решает отречься. И не может отречения перенести. И вернувшись домой, лёг и, не сказав ни слова, через несколько дней умер. Написанное эпически плавно – это действует убийственно для идеи коммунизма.)
Или вот (слова пусть и просоветского Никанора):
“гений – понятие социально-оскорбительное для большинства”.
Если тут слышится голос автора, то неужели мимо Леонова прошло страшное понижение культуры с наступлением реставрации капитализма?
А что? Запросто. Ему тогда уже 92 года было. Он и из дому не выходил, наверно, и телевизор не смотрел, занятый заканчиванием этого романа.
Или рано, рано судить…
К тому же, не исключена и та точка зрения, в том числе и автора, что атеизм в принципе мелок:
“Так и здешний материализм руководится предпосылкой, что после успешной разгадки некоторых школьных тайн природы ему наперед известен ход вещей и принципиальный механизм прочих стихийных частностей, по нерадивости ученых затаившихся кое-где по щелям от разоблаченья”.
Поэтому открывшийся в ново-старой России плюрализм давал-де шанс затаившимся поднять голову. И у Леонова могла до смерти (в 94-м) не исчезнуть надежда на глубину.
Впрочем, при проклятом догматизме советской гуманитарной науки и практики (“– Товарищ Скуднов... – как бы вырвалось из груди Никанора Шамина”) естественно ждать любых - против ограниченности - негативных словоизвержений от свободного художника. (От конца советскости Леонова ж отделяло в конце романа только три года. И какая фамилия говорящая – Скуднов.)
И леоновский Шатаницкий на советскость-уравнительность очень зол:
“…нынешних фанатических реформаторов, в конечном счете и с такой убийственной решимостью стремящихся в наиболее опасной социальной энтропии через благоустроение всего живого по обязательному образцу не свыше их собственного уровня”.
Странно, что этот Шатаницкий – сделан крупным советским функционером.
А может, это всё-таки голос автора пробивается с его неприятием по-коммунистически разумных потребностей?
Или так: не мог ли Леонов на 20%-ной дистанции своего текста предвидеть некое возрождение церкви и прикинуть пользу богословия:
“Конечно, мы отрицаем ангелов в церковном смысле. Однако по условиям нынешней диспозиции идей у нас нет права пренебрегать той помощью, какую они в надвигающейся схватке могли бы оказать нам… можно ли держать нынешнее философское хозяйство на уровне самодеятельного колхозного атеизма”.
Вообще же… Раз уж я стенографирую впечатления от чтения… Прискучила что-то отвлечённая философия этого длинно говорящего умности Шатаницкого.
Ещё вообще… Не использовал ли Леонов территорию романа просто как место для хлёстких сатирических выпадов против сталинщины? Типа:
“Свидетельские показания и признания подсудимых выдавали почти поголовное участие населения в заговоре против великого вождя, понимавшего, впрочем, что расстрел вряд ли ускорил бы социальные преобразования в России: он как раз приступал к ним по третьему заходу. И в том состояло педагогическое значение системы, что непрестанное созерцание смерти кругом привело к сознанию своей вины перед священной идеей с подсудностью военно-полевому трибуналу, что облегчало исполнителям зачисление в штрафной батальон целого народа, с переплясом совершавшего переход через мертвую пустыню в землю обетованную”.
Прокомментирую, однако. Репрессии шли вверху, а внизу даже и не знали про них. Например, моя мать. Из родственников, даже дальних, ей не известен был ни один репрессированный. Так зато она и родственники жили в крошечном городке. А Леонов пишет про Москву всё же. Поэтому он в штрафбат определяет целый народ. Другой пример, брат моей матери. Он на старости лет, в реставрацию капитализма, написал мемуары. Я их читал в рукописи (у него очень ясный почерк). Он с юных лет уехал из их городка и поселился сперва в Москве, а потом в Ленинграде. Ничего о репрессиях 30-х годов у него нет. Он был фотографом. Его ушибло только после войны, при деле врачей. Он работал в фотолаборатории на секретном заводе, его уволили. Я по малости лет (родился через год после страшного 37-го) тоже ничего не знал. Мало того, не чувствовалось, что мои сверстники что-либо знали. А я был среди них вполне свой. Нет. Культ личности был, а не не был. И был – в низах. А при описанном Леоновым всеобщем настроении – культа личности быть не могло б. Он же был и был непритворным, раз в войну – не знаю, как родился, но был массово поддержан, – клич, идя в атаку: “За Родину! За Сталина! Ура!” Естественно, я не был на войне. Но и тени сомнения в его существовании ни в ком вокруг меня не рождал этот клич в кино.
Нет, сатира-то вправе творить что угодно. Но я вправе отказать сатире в большой мере художественности за саму её специфику сообщать о заранее автору известном.
Сатирическое, похоже, предназначение и у “я”-повествователя. Он мещанин.
“Во все века людям хватало наличных сведений для объяснения всего на свете. По той же причине боги, как правило, беседуют с людьми их же языком, на умственном уровне эпохи. Любое мировоззрение строится на какой-нибудь дюжине констант из множества нам неизвестных. Отсюда выявление новых или оказавшихся ложными всегда доставляло понятные неудобства состоящим при истине должностным лицам, в чем они и черпали моральное право на сожжение еретиков...”
“Несмотря на те боевые годы, когда все было возможно, ни разу не доводилось мне не только наблюдать, но и слышать о только что столкнувшихся галактиках. И чтобы вернуть беднягу [Никанора] в русло гражданского оптимизма, я указал ему на огромную, по счастью, протяженность Млечного Пути, так что в случае малейшего соприкосновенья космических объектов местные начальники, оповещенные о грозящей опасности, успеют без паники наличными средствами уладить дело”.
Не без насмешки написано, но, думаю, насмешка – это голос автора, не совпадающий с голосом “я”-повествователя.
Так. Четверть романа прочтено. Всё развивается медленно. Книга большая. Я поймал себя на том, что получаю удовольствие сродни тому, какое получает ребёнок, только что научившийся читать и взявший читать взрослую книгу, в которой почти всё непонятно, но… зато какие вязи букв!.. Как в интернете принято шутить: многа букав…
Вся эта метафизика и философия понадобились, думаю, Леонову, чтоб расшатать догмы своего закосневшего в совковости читателя. – Жаль, если он так низко ставит своего читателя, пусть даже и получившего образование в СССР. Приходилось же слышать и о превосходстве того образования над западным (а с кем ещё сравниваться? – с Востоком?). К тому же это просто ошибка – писать так много абстрактного в художественном произведении ХХ-го всё-таки века, стремительного. Пусть и замечательным языком. Сейчас же не светско-риторическая эпоха в литературе, - когда ценилось умение знаемое выразить наиболее понятно и складно, - эпоха, кончившаяся на стыке XVIII и XIX веков.
Впрочем… Если тема всё-таки – конец света и возможность его избегнуть коммунизмом… То это слишком моё, чтоб мне очень уж огрызаться.
Вот мысль Никанора, видимо, настоящего коммуниста:
“Похоже, дело сводилось к желанной наконец-то замене низменного, доныне правившего цивилизацией стимула личной корысти благодетельным инстинктом единой для всех судьбы и выгоды – с правом каждого на посильное ему духовное обогащение, разумеется. Равное для всех регламентированное счастье было, по Никанору, достойнее человеческого звания, нежели прежняя беспощадная, из-за угла умственного превосходства охота на ближнего. Правда, это было связано с той неминуемой перестройкой порядком ниже, какою обеспечивается в природе биологическое бессмертие вида, уходящего в свою безбрежную, навеки беззакатную утопическую даль...”
И что-то не чувствуется голоса автора, смеющегося над таким умонастроением. Коммунистическим.
Правда, я оборвал цитату. Ибо дальше я что-то не понял:
“Короче, здесь особо сказалось генетическое, во имя жизни, приспособление к грядущему бытию, с помощью которого эволюция гарантирует благополучие потомков, взращенных на горькой и жгучей золе отпылавших поколений”.
Возможно, голос автора (не “я”-повествователя) в тоне пренебрежения “порядком ниже”.
Я не цитировал, но видно, что конкретно Леонова будоражил неограниченный рост населения Земли. Про открытие Капицей скорого замедления этого роста Леонов, видно, не знал или решил проигнорировать. Но – не оружие массового уничтожения Леонова волновало. Не – в романе упоминается – создание озновых дыр над территорией идейного противника.
Конец холодной войны, наверно, Леонова не сбил: какая разница-де, идейный противник или иной. И – он не переделал того, что написал на расстоянии четверти текста от начала. – Когда он мог это написать? – Скажем, в 1960 году…
Но – какой благой отдых от зауми после этих всех горних полётов мысли:
“… Тем временем совсем рассвело. Сквозь пыльное окошко, затянутое паутинкой с прошлогодней мушиной шелухой, пробившийся лучик высветил в дальнем углу тряпичную, от прежних жильцов, зацелованную матрешку с раскинутыми руками”.
Может, и сам Леонов, а не только его “я”-повествователь, простой мещанин? И, может, от неприятия залётов так много внимания им уделяется? А что? Тогда шанс на художественность (противоречивость) этого произведения резко возрастает. Оно ж тогда всё движется путём наибольшего сопротивления, каким всегда стихийно идут художники.
И так – двинемся дальше.
Кажется, понятно, зачем материализовался из видений Дуни ангел Дымков. У него огромная материальная мощь. А она идёт вразрез с обсуждаемым коммунистическим разумным потреблением. Оно-то рассчитано на некую недостаточность материального. Попутно Леонов (или “я”-повествователь?) тихо поиздевался над религиями, воздающими страждущим:
“После некоторых блужданий на ощупь они [Дуня и Дымков] воротились к проверенной практике добрых дел посредством сверхъестественного вмешательства, употребляемого от случая к случаю во избежание нездоровых страстей и вообще развращенья трудящихся: тут самое главное – чтобы недосыта. Опыт всемирных религий показывает, что, обязуясь утирать повседневно проистекающие слезы, ни одна не задавалась целью прижизненно осушать их раз и навсегда, ибо неумеренной щедростью легко не только обесценить счастье, но и нарваться на мятеж против Всевышнего вследствие неумеренных аппетитов”.
Насмешка тут и над коммунизмом, как видом религии. А религия ж – для несчастных в первую очередь.
Не ницшеанец ли Леонов?
Лишенцы попы, дьяконы и подобная публика ему милы своей одухотворённостью, которой массы лишены. Так?
Нет. Леонов в любом случае симпатяга. Эти бесконечные переливы улыбок: ироничных в разной степени…
“…мы [Дуня и Дымков] хотим делать людям внезапное счастье”.
“На что прочные русские мужички, тем же огоньком занялись, а вот уж поманеньку и незрелая молодежь загорается!” И оттого что даже верующему чудо представляется явлением исключительным, при полном-то социализме, когда все образуется по велению не сомнительного, божеского, а проверенного людского разума, то и не станет никаких в этом смысле нежелательных случайностей – ни пропаж, ни находок, также всякого другого обогащения посредством даров, неправедного наследования либо преступлений, ни презренного уродства, ни зазнавшейся красоты, ни войн и революций, ни печали и воздыхания, а одна жизнь бесконечная... После некоторых событий в семье всемерно сторонившийся политики священник Лоскутов и сам ужаснулся бы, кабы смог понять, своему открытию социальной энтропии”.
“…людской уклад с его бессмысленной взаимно-гасящей суетой представлялся ему [Дымкову] самым выдающимся чудом творения”.
И… Ну фэ. Всё-таки какой-то Леонов не свой. В том смысле, что время у него несоизмеримое с ХХ веком. Ну нельзя так растекаться…
Это я о появившемся с бухты-барахты циркаче Дюрсо Бамбалски.
Как с сериалом имеешь дело.
Ну я давно уже понял, что циркач – пройдоха. А Леонов что: не понял, что я уже давно понял, и мне скучно читать дальнейшее живописание пройдохи.
Заносит, заносит уважаемого автора.
Или всё же несмотря ни что – молодец…
““Чтобы продлить людей в их гонке к счастью, давайте им хоть изредка сверх нормированной зарплаты, без обвеса и фальсификации, маленькую дольку иррациональной радости, пусть лишь недолговременное озаренье скрытого ее наличья в мире... Ладно, даже ничего не надо, только не отнимайте у них самого права на гипотетическое допущение, что однажды, тысячу лет спустя, откроется математическая, в долях процента, вероятность какого-то слепительного чуда...””
Я озадачен.
Насколько же я бескрыл… Мне б только как-то уже сейчас убедиться, что люди в принципе способны договориться.
Да, с 45-го так и не было применения ядерного оружия. Но это – из-за страха всеобщей смерти. (Хоть, - недавно слышал,- в Корее США не применили атомную бомбу лишь потому, что СССР дотягивался до Англии, а подвергать столь верную союзницу опасности США и сами не захотели.) Хотелось бы, чтоб кроме всеобщей очевидной смерти было ещё что-то, способное заставить договориться. Перенаселение, скажем, это ведь неочевидная всеобщая смерть. Как договариваться при неочевидной?
Это бескрылие, конечно.
А Леонов извернулся аж на такую придумку: “изредка сверх”, - от страстного неприятия “социальной энтропии”.
Где-то мелькнуло, - впрочем, интернет мигом подтвердил:
“сопоставление творчества писателя с произведениями Блока, Мережковского, Арцыбашева” (http://www.mirleonova.org/).
Так Арцыбашев-то точно ницшеанец.
А что есть ценность для ницшеанства? – Метафизика.
“…додуматься до таких жизнеопасных ныне [в 30-е, мол, годы] утверждений, будто душа живет не обладанием добытого, а подсознательным влечением к чему-то заведомо непостижимому”.
Так я-то, пардон, предлагаю в будущем компенсировать материальную серость всеобщим участием в творчестве и сотворчестве. Но… Кто его знает… Получится ли само творчество и сотворчество без страсти, которая вполне может не родиться при “социальной энтропии”.
Бр. Страшно. Не исключено, что весь пафос последних 30-ти лет моей жизни – зряшный.
А Леонов? Он только последние 10 лет писал при возрождении религии в стране. А в религии в чём-то та же сверхценность, что и у ницшеанства – метафизика. И что если Леонов чувствовал религиозное пробуждение ещё раньше и против и него писал свой ницшеанский роман, а не только против коммунизма (в приближающуюся окончательную смерть которого Леонов тоже не верил)?
Вопросы…
Если Леонов ницшеанец, то понятно становится, зачем он своего могущественного Дымкова сделал таким житейски слабым. Предугадываю, что участь этого так называемого ангела на Земле окажется трагической. Только через поражение ницшеанца можно именно художественно воспеть его.
И, должен сказать, что чуть не сердце болит, читать, как Дымкова житейски обдуривает Дюрсо Блабански.
А вот и, вроде бы, доказательство ницшеанства Леонова:
“Вообще трудно воспроизвести текстуально его [Дюрсо] трагикомическую импровизацию, составленную не из чередующихся логических звеньев, а скорее набора экстатических восклицаний, эстрадных ужимок и астматического свиста, отчего сама идея [необычайного] воспринималась как единое лексическое пятно с таким уморительным синтаксисом, что нельзя было удержаться от смеха”.
Леонов (или “я”-повествователь?) дал дорогое в уста циркачу и раскритиковал. Но не непосредственным показом, а абстрактно. Показом – слишком трогает душу автора?
Или нет. Всё-таки Леонов (или “я”-повествователь) слишком всё знает про ницшеанство (пусть и отдаёт слова Дюрсо):
“Делается не по себе, когда смотришь на глобус, если его оставить в прежнем капитализме, но страшно подумать, с другой стороны, если провести мероприятие как намечено, до основания, то что останется затем?”
Скука, мол, останется.
Вообще, странное дело: так в 30-х, мол, хаять такое чудо, как построение нового, невиданного общества… Наверно, всё дело в том, что пишется это в 60-х, лицезрея провал левых шестидесятников вылечить социализм до степени взятия курса на отмирание государства. Там же социальное творчество каждого, казалось бы… Но и вожделенное самоуправление, видно, для Леонова есть всего лишь мещанство.
Хм, цирк – это посмотреть “что-нибудь против здравого смысла”.
Короче, Дюрсо гениально манит Дымкова в цирк.
При всей затянутости чего угодно у Леонова с ним в каком-то смысле не соскучишься – невозможно предугадать, что будет дальше.
Это не про затянутости сказано.
Сейчас я со скукой преодолеваю ненужное, по-моему, подробнейшее описание подготовки Дымкова к цирковой карьере. Ну чёрта мне вникать в, например, обстоятельства и последствия пробы силы ангела?
Впрочем, автор (или “я”-повествователь?) всё-таки выбрался, наконец, на любимую, видно, стезю незлого (!) осмеяния советской действительности. И это читать оказалось довольно забавно. Как подобные же штрихи в московских главах “Мастера и Маргариты”. Только у Булгакова аж симпатия к власти пробивается. К милиционерам, например. Да и вообще ко всем. А Леонов смотрит с аристократической высоты. Шушера. Нет у неё имён и черт лица и характера.
Если Леонов что-то слышал-знал про роман Булгакова, то мыслимо думать, что свой роман-наваждение он начал писать в противовес Булгакову. Идеал Булгакова – мистическое всеобщее благо, идеал Леонова – мистическое благо для аристократов.
Моя стенограмма переживаний от чтения неполна, строго говоря. Я ж чтение прерываю. Гуляю, скажем, по набережной и думаю, думаю про Леонова.
И вот подумал, что цирк, пигмейское название труппы, “Бамба” – это ж издевательство Леонова над недоницшеанством. Так по-обывательски снизить метафизику…
И совсем жуть промелькнула: а не надо ли заподозрить в Леонове вообще постмодерниста. Тот как раз в описываемые годы и в годы писания романа и стал пробиваться в мире. А что? Надо всем иронизирует… Затягивает описанием всё до того непереносимости… Чтоб всё стало противно… Для того и гладкопись, так сказать. Иначе вообще нечитабельная была б вещь.
Или рано судить? Я всего лишь треть текста одолел.
Ладно. Поехали дальше.
Передо мной идиотопись: издевательская речь Дюрсо перед началом выступления.
“…Объясняется совсем просто, что действуют тут не устаревшие инфракрасные лучи, а какие-то двигательно динамические, верней всего митогенетические, настолько малоизученные, что не ухватишь невооруженной рукой. В конце концов мы действуем исключительно на ганглионарную систему, не затрагивая психику. Если взять под микроскопом вибрации психожелезистых клеток независимо умственного или пищеварительного профиля, то получается ясность всего механизма. Как вы уже догадались, тут все дело глубже, чем кажется, но потребуется еще доказать обратную связь. Если подходить без марксизма, но кто подкован заранее, тому понятно – все зависит от молекулярного натяжения в телах…”
Если и не хохочешь, читая, то всё же читаешь с любопытством и понимая удовольствие, которое испытывал Леонов, это сочиняя. Но. Речь (оговорено, что восьмиминутная) тянется и тянется. А терпению ж есть предел.
Понятно, что не для возбуждения читательского удовольствия вдохновенно (45 лет длилось вдохновение?) писал Леонов. И это плохо. Потому что, если читатель не дошёл до понимания того удовольствия, какое было у писателя, то постижения не случилось.
Слушатели такой речи, конечно, балдели. И нет ли того же эффекта у читателей романа-наваждения: шедевр, мол?
“Даже ребенок может подсчитать, сколько получится пользы, если объединенные народы научатся излучать свой избыток на коллективную турбину, чтобы иметь в неограниченном количестве пищу, дешевый ток и всякий ширпотреб. Тогда мы взойдем на сияющую вершину, куда глядели великие классики утопизма”.
Нет, приятно, конечно, читать такую пощёчину глупому марксизму, не предвидевшему смерти человечества от перепотребления, и потому взявшему себе на вооружение материальный прогресс. Который, к тому же, и оказался не по зубам, как выяснилось незадолго до окончания романа и смерти автора.
“Еще немало можно сказать в пользу прогресса, чтоб не оставалось недоумения, но я согласен – есть опасность, что тем временем перестанет ходить трамвай”.
Не знаю… Эстрадные смехачи для меня просто перестали существовать. Уж много лет. Не хотелось бы читать-читать и обнаружить, что влип в роман-насмешку-надо-всем.
А если даже и изысканное сравнение:
“…врастание ангела Дымкова в отпущенное ему тело происходило вполне планомерно, со свойственными всему живому превращеньями из невинных малюток в гнусных старцев – в силу вытеснения земною сущностью прежнего небесного естества. Немудрено, что, когда тело переполняется ею до краев, вытесняемая душа подобно пузырьку воздуха отрывается и улетает, предоставляя противнику торжествовать свою победу” -
всё равно. Не ради ж красноговорения он трудился 45 лет.
Или ради?
Слышал я в перестройку такую мысль, что время искусства кончилось, что наступила эра развлечения.
Это, впрочем, тоже ж пофигизм-постмодернизм.
Впрочем, впрочем… Сплошные впрочем… А дело в том, что никак что-то не раскусить этого Леонова. Вот – гуманист (коллективный портрет москвичей просто глазеющих в магазине на только-только вылупившихся цыплят):
“То была коллекция классических, словно из медицинского атласа выхваченных масок – душевных пороков и неизлечимых недугов, непроявившихся страстей, которые однажды, титаническим смерчем вырвавшись наружу, еще раз сожгли бы мир, если бы не самообуглились раньше, в самих себе, по отсутствию удачи, питания и социальных витаминов. Казалось бы, совсем чужих и ни в чем несхожих, сейчас этих людей роднила одинаково у всех светившаяся во взорах угрюмая нежность, трепетный отсвет в наклоненных лицах, как бывало от пасхальных свечей и, прежде всего, смущенное, недоверчивое прозрение самих себя, где в потаенной глубине, вопреки всему на свете, еще жила искра святости и бродила среди пепла несбывшихся надежд”.
И это, вроде, не голос героя, о. Матвея, слышный из сферы мыслей и чувств “я”-повествователя.
Или всё-таки он?
““Ведь не обилию курятины радовались, тогда чему же?” – размышлял он, приходя к выводу, что не в хваленой красоте дело либо телесной сытости, а все лучшие людские порывы, религии и утопии вспоены именно из этого дивного родника: тайность обожествленной материи. И коли все непосильней становится править жизнью даже христианству, где парением духа бессмертного малость облегчается груз существования, то как же придется маяться бедному коммунизму по отсечении крыльев веры!”
Я перечитал с начала, что написал, и ужасаюсь: ну кто это станет читать до конца? Но. Взявшись за гуж открыть идеал Леонова и им объяснить любую деталь романа…
Поехали дальше.
Надо же… Такая подлость…
Мало, что не служащий священником о. Матвей сапожничает, чтоб прокормить семью. Ему какой-то налоговый инспектор и его дочка провокацию сделали. Притворились и заказали панихиду на могиле. Это платная услуга. – Всё. Плати, поп, налог за годы и годы. Плюс дочка доказала папе, что может быть артисткой. Так пусть пустит в актрисы.
Ну такая подлая, эта советская власть…
И – понеслось. Леонов принялся длинно-длинно эту подлость расписывать, заставив инспектора перед жертвами “морально” оправдываться.
Наконец, фамилию (Гаврилов) и характер обрело у Леонова хоть одно ничтожество. Это Леонов потому так писательски щедр, наверно, что считает советскую власть охлократией.
“К великому устрашению лоскутовского семейства, жаркая толчея смутных, угрозой и желчью приправленных обвинений против явного теперь адресата [о. Матвея] вылилась в ультимативную программу абсолютного равенства, вплоть до того, что раз зубная боль, то пусть заодно корчатся и другие”.
Леонов, конечно, великий мастер слова, но лично я краснобаев не ценю. И не потому, что в краснобайстве кроется литературность как условность, отличающая литературу от жизни. А, наоборот, потому, что есть такая условность, которая ближе к жизни, чем другая, которая дальше. Ближе – та, которая имеет дело со знаемым в жизни. Дальше – та, которая имеет дело с незнаемым в жизни же – с подсознательным.
Так вот от леоновских филиппик веет заранее знаемым.
Ну не нравится ему идея равенства – вот он и изгаляется. А мне какое дело? Моё дело – противоречия найти и их истолковать.
Я же вижу у Леонова следование худшему, что было в период советской власти в искусстве, и это у Леонова следование наоборот:
“…источником эстетичности мира искусства является прежде всего художественный вымысел. Неудивительно, что именно против эстетичности, условности, вымысла особенно яростно выступают создатели революционной культуры” (Черноиваненко. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/chernoiv/15.php).
Ну нахально называли себя приверженцами советской власти ““лефовские теории “искусства-жизнестроения” и “литературы факта”, жанровые концепции нового искусства, предполагающие доминирование документалистики, очерковых жанров... практическое вторжение искусства в действительность”, рассматривавшие “литературу как рычаг преобразования жизни”” (Там же).
Леонов следует наоборот – выдумывает и красно пишет. И забывает, что образно выражает антисоветскость. То есть – почти “в лоб”. То есть – не очень-то удаляется от стиля своих врагов.
Потому что эстетичное шире, чем непосредственное и непринуждённое испытание сокровенного, потому что искусство шире, чем то, что есть не прикладное искусство. (У неприкладного очень неудачное – по нынешним временам – название: идеологическое. А прикладным забывают называть приложенное к чувствам.). Рычагом для преобразования жизни может быть не только хлёсткая образная агитка, но и приказ о выговоре за такую-то провинность.
Поймайте меня: если Леонов почти “в лоб” (и я говорю фэ) против чего-то, то не следует ли из этого ясность, за что ж он? А что ж это за ясность, когда, вон, глава за главой НЕ ЯСЕН идеал Леонова читателю…
Не могу пока ответить. Может, смогу, когда дочитаю до конца.
“Похоже, что в разгоне чувств и по невозможности подравнять всех на высший образец Гаврилов [фининспектор] требовал от духовной элиты, чтобы во имя собственной сохранности она сама, прилагая все силы для подавления в себе запросов и потребностей, не помышляемых и не доступных для верховного большинства, благоразумно стремилась не только к спасительному эталону посредственности, но и добровольно отрекалась от авторства своих, безымянных отныне, открытий, поскольку производимые ею ценности не могут принадлежать лишь физическому их создателю, но всякому коллективу, питающему их соками своей среды, в чем и должно состоять творческое единство человечества. Ибо личный труд особи уже оплачивается сознанием, что ей предоставляется радость прочесть очередную тайну мироздания, ее руке поручено придать окончательную вещность шедевру, давно и незримо созревавшему в сердце народном... И пусть еще благодарит, сукин сын, за дозволенные ему взлеты ума, сопряженные со смертельным риском срыва, обусловленным высотой паденья. Неспроста революции так подозрительны к любимцам муз и мыслей. И так как всякая победа добывается бесчисленными пробами и промахами популяции, то полученный выигрыш становится общим приобретением вида в целом...”
Ну есть, есть та ценность, что договоренное до конца приобретает парадоксальность. И такое хорошее равенство становится смешным.
И то. Смотря как сказать. Помнится, Эйнштейн был благодарен обществу вообще, что оно даёт ему возможность не за свой счёт удовлетворять своё любопытство.
А вот 1978-й год. Его эхо видно в середине романа, через 29 лет после начала писания:
“…после газетной заметки об утаившихся в сибирской тайге отшельниках…”
Гос-споди! Меня аж слеза неожиданно прошибла: ушёл о. Матвей из дому и уговариваются они с Прасковьей, женой:
“…часу в десятом, как дети улягутся, выходи ко мне на крыльцо посидеть... мысленно буду ждать тебя на приступочке.
– В дождь и стужу на руках приползу! – клятвенно кивала старуха”.
Это сын, Егор, придумал. Написать открытое письмо, как развращается-де духовенство. На примере своего отца. И, на радостях, отстанет, может, власть от семьи при сбежавшем главе её из-за этой дутой налоговой недоимки…
“Мечталось, никому не сказавши однажды, пораньше и налегке выйти из дому в направлении непомышляемой, за горизонтом обыденности, тем в особенности милой страны, что вовсе нет ее на свете”.
Ну. Чем не ницшеанец этот бывший поп? Пассивный ницшеанец.
Что-то мне не верится, что о. Матвей так-таки и уйдёт на Алтай…
А Леонов прямо потешает. Он же ещё не выдал фэ коллективизации от имени крестьян. А как это сделать, если его герои живут в Москве? – Пожалуйста. Матвей Лоскутов не на вокзал пошёл, чтоб уехать на Алтай, а бродить по Москве. И его зазвал выпить и закусить какой-то дядя, обслуживающий карусель. Он был председателем колхоза. Сбежал от этого дела. Ну и выдал. Националистический упрёк, в частности, в поддержке зерном иных народов.
Ну было такое. Только не в описываемые, 30-е, годы, а при Брежневе, и не в виде зерна, а финансами и оружием.
Если Леонов взялся написать энциклопедию антисоветских идей, то понятен и этот поворот в пути бывшего попа.
Но нет. Больше Леонову нравится изображать экстатические состояния.
“Тоже после первого заморозка бывают схожие, со знобящей прохладцей, милые да ясные деньки: все сезонное исполнено, и новое поздно начинать, да, слава Богу, и не надо...”
Ницшеанец этот поп.
А вот что меня умиляет, так это описание допроса в какой-то охране, на какой угодил Матвей, заснувший было на складе некой стройки и застуканный там. Это похоже на то, как за 12 лет до написанного Леоновым эпизода в жизни происходило массовое утоление любопытства атеистов, кто такой Иисус, по первому изданию “Мастера и Маргариты”. Здесь любопытствует юный вдумчивый охранник.
“Не у отца же родного да еще по такой цене пришлось ему [Иисусу] нашу грешную шатию выкупать... Значит, и над ними некто повыше был, не так ли?.. Удалось выяснить – кто? С другой стороны, спрашивается, зачем Божьему сыну смерть принимать, не проще ли было саму гиену навечно погасить, раз он Бог?
Вопросы превышали богословскую осведомленность о. Матвея”.
Леонов-то сделал, что о. Матвей усомнился в доброте Бога. Когда дьяк Аблаев сдавался на милость власти. – Прямая дорога к ницшеанству: Зло – сильней.
“Все же батюшка постарался внести ясность в логику Божества:
– А вовсе-то, сынок, как ее, проклятущую, отменишь? Без острастки, раз навсегда прощенные, мы пуще прежнего во грех да разбой кинемся”.
Вы как хотите, а я восхищён. Не краснобайством, а лаконичностью и ясностью.
Это, впрочем, доблесть риторической эпохи литературы – не художественной. А Платон мне друг, но истина дороже.
Так по мне – что-то всё меньше шансов Леонову в моём мнении попасть в писатели высшего сорта, выражающие тончайшее – подсознание.
Леонова вдохновляет сложнейшее.
“- От чего их надо спасать, от боли? <…>
– Есть и пострашнее боли <…>
– Что же тогда?
– Мало ли там... ужас бесконечного паденья <…>
– Непонятно.
– Понять, значит, проверить – правда ли, чего тебе душа нашептала. А предмет высшего знанья проверке не подлежит, только вере.
– Это что же за предмет такой? <…>
– предмет этот зовется истиной.
– Тогда... что есть истина? <…>
Но здесь – как могло даже поседевшее от мудрости, на излете находящееся христианство раскрыть самое главное свое слово стерильному, беспамятному на прошлое существу, которое перестало ощущать присутствие постоянного чуда вокруг себя, которое из отвращения к дыханью могил высшую комсомольскую доблесть полагает в скорейшем смытии с себя позорного пятна дедовской веры…”
Нет, и отвлекаясь от теперешней непопулярности, термин “идеологическое искусство” плох. Есть же прикладное искусство, прилагаемое к философии, к идеологии.
Я всё больше склоняюсь, что идеал Леонова – ницшеанский, достаточно осознаваемый. И он любовно его всесторонне поясняет. Себе в том числе. (Я и по себе знаю, что лучший способ решить, скажем, математическую задачу есть начать объяснять препятствия в решении этой задачи кому-нибудь другому.) Не то чтоб ясность в подсознании сидела, а ты её с помощью объяснения другому оттуда выпустил. Нет. Это как внутренняя речь и просто речь. Их отношение Выготский образно нарисовал как облако и дождь.
Леонов обожает ницшеанство. Всякие его закоулки. Ницшеанцу плевать на окружающее. Потому Леонов 45 лет посвятил на шлифовку этих закоулков. Поэтому ему плевать, что читатель что-то сочтёт длиннотами. Леонов – разбирается. Для этого ему нужно перо, бумага и неограниченное время для обдумывания. Не для открывания, а для именно шлифовки. Чтоб без противоречий было в том числе! Потому он не сошёл с ума, как Ницше. Леонов не открыватель этой безнравственной, с некоторой точки зрения, философии, а просветитель о ней.
Ему, может, надо было очистить эту философию от фашистских ассоциаций. Это задача исторического масштаба. И потому ему можно было не спешить. Может, даже тянуть надо было. Чтоб фашизм подзабылся.
Впрочем (опять впрочем), это мой ход мысли. В романе намёков на собственно фашизм нету. (И зачем им быть? Фашизм же преодолён. Неофашизм Леонов не заметил.) Зато есть – в виде бредового сна заболевшего о. Матвея – видения Апокалипсиса-прогресса на лад ХХ века. Жаль, невозможно из-за длинноты это процитировать.- Фантасмагория!..
“…мощные испепелительные агрегаты, призванные обеспечивать прогрессу дефицитное пространство для творчества…”
Не угадал я, однако. Уехал о. Матвей из Москвы.
Уехал и вернулся с полпути.
Ну и штукарь этот автор.
И вот мы вернулись к ничтожеству Гаврилову. Что тоже не вдохновляет: брать самого худшего из сторонников равенства…
А вот и совсем новый персонаж – дядя этого Гаврилова. Ещё хуже тип. Рангом с Азефа. Фу. После половины книги вдруг…
Или Леонову нужно провести разницу между просто Злом и над-Добром-и-Злом?
Не знаю… Леонов и тут не скуп на слово, но мне что-то нескучно читать эту комедию о неугодном госте. Схлопотал-таки Гаврилов наказанье божие. И всё это – чтоб отвадить налогового инспектора от козней против о. Матвея. А зачем это Леонову? Рабочие-то дни у инспектора есть рабочие дни. Что-то он же должен был на работе делать. Не только ж думать, как избавиться от дяди. Неужели Леонов с сюжетом пролетел?
Боже, да. Вот проклятый дядя просто исчез, “вышел пройтись по смежному бульварчику и домой больше не возвращался”. Боже, затяжка только для того, чтоб успел о. Матвей послушать, как плохо было с коллективизацией, и сесть в лужу в разговоре об истине?
Или Леонов плевать хотел на тупой реализм:
“Несмотря на восьмиклассное среднее образованье, фининспектор близок был к заключению, что дядя-провокатор вполне мог быть ниспослан на него в качестве возмездия по жалобе попадьи”.
В сюжете ж есть всесильный и всезнающий Падший Ангел Шатаницкий, который на 1 мая назначил разговор с о. Матвеем, единомышленником. Вот тот и вернулся… И разговор-то назначен в доме о. Матвея. Вот и не тронут будет тот дом, не придут описывать имущество… А? – Только тогда надо ж было убирать и самого фининспектора? И для того где-то промелькнуло, что сын о. Матвея так и не написал открытое письмо?
Тьфу, ей богу.
Хоть стой, хоть падай… О. Матвей через неплотно задёрнутую занавеску видит в своём доме пир. Угощают Гаврилова.
Ну да. Ещё ж и всёумеющий ангел Дымков есть. Пожаловалась Дуня. Пожаловался Никанор. – И всё в порядке.
И вечная душа Леонида Леонова посмеивается надо мною.
“Теперь вся боль его [о. Матвея] укладывалась в одну формулу – дескать, все шутишь над нами, Господи, по неисповедимому юмору своему, но все равно, все равно: да будет воля твоя! Сказанное надлежит рассматривать как мостик, переходное состояние к тому чрезвычайному для священника умонастроенью, чтобы принять в доме у себя подозрительного господина, о коем еще недавно не помышлял без содрогания”.
Речь, понимать надо, о Шатаницком. И о. Матвею положено автором вернуться к Богу, чтоб в разговоре с Шатаницким он не был бы единомышленником, что неплодотворно.
Ну философские дефиниции Леонову важны, на всё же остальное – наплевать. Понял.
Я забыл о пока не комментированном мною кинорежиссёре Сорокине. Тот где-то в начале книги, узнав от случайно встреченной Дуни о её видениях, предложил за 117 тысяч купить у неё сценарий видений. А именно во столько оценил Гаврилов недоимку. Так Дуня это вспомнила, Егора писать разоблачающее отца письмо отговорила… А Шатаницкий – всё ж знает наперёд дьявол – создал для прохождения сценария “Главное Управление атеистических фильмов с довольно либеральными полномочиями насчет как мистики, так и подцензурной эротики, лишь бы сработала заложенная в корень идея – расстрелянье Бога”.
Так я позволю себе отвлечься на недавнее российское намерение по воспитанию искусством патриотизма. Насколько ж оно слабое, будучи обделено “либеральными полномочиями”.
Итак, Дуня встретилась в ресторане с Соркиным, чтоб продать ему сюжет своих видений о Дымкове (который случайно сидит в том же ресторане). И то, что можно сказать двумя короткими фразами, повествователь настолько затягивает, что заставляет меня спасаться от скуки вот этим комментарием.
Это всё же не связанная ни с каким уяснением себе сложности ницшеанства привычка к словоблудию и красноговорению у Леонова. Он про что угодно говорит длинно. Я отчаиваюсь это объяснить.
Я спросил поисковик: почему Леонид Леонов пишет так длинно? И он мне “ответил” словами Прилепина: “Леонов был белогвардейским офицером <…> Получилось, что все эти бывшие белогвардейцы, кочующие у Леонова из романа в роман, так или иначе срисованы Леоновым с самого себя” (http://uchitel-slovesnosti.ru/publ/sovremennaja_russkaja_literatura/znakovye_imena/zakhar_prilepin_o_svoej_novoj_knige_leonid_leonov_igra_ego_byla_ogromna/88-1-0-1636).
Так по крайней мере этот ресторанный разговор, галантный и подстать описываемому шикарному интерьеру и блюдам, – есть ностальгия Леонова по аристократизму. Всё сходится: ницшеанство и аристократизм…
М-да. И они оба: Дуня и Сорокин, - отказались продать и купить.
Фиоритура.
Мне подумалось, что если аристократы говорят на ином языке (в России они говорили на французском), то то, что я по плебейству своему называю красноговорением, вполне в принципе годится для аристократа Леонова. И мне ни в жисть в это не вчувствоваться.
Но я старался.
Это довольно издевательская над коммунизмом мысль у Леонова – заставить марксиста студента Никанора обратиться к потусторонним силам (к Дымкову), чтоб спасти о. Матвея и его семью. Раньше у него комсомолец охранник тоже отступил от себя, позвав домой о. Матвея, чтоб он приободрил на будущее умирающую мать свою. Но теперь – хлеще.
Всё отступники у Леонова… От христианства – о. Матвей, от материализма – Никанор… Плохо. Где ж тот стихийный для художника путь наибольшего сопротивления, если художник – ницшеанец?
Зато как круто сюжет поворачивает. И Никанор был переубеждён Дюрсо, что нельзя Дымкову делать неизбежно фальшивые деньги.
Кстати, этот студент никогда у Леонова не учится.
Впрочем, ну что это за издевка над здравым смыслом, когда автор похлеще смеётся над простотой читателя. И тот знает, что всё кончилось хорошо, и тот всё больше заинтригован, как же это произошло. “Эх ты, низкое существо, - думал, наверно, о читателе этот аристократ Леонов, сочиняя очередную неожиданность в повороте сюжета, - падкий ты на интригу”.
Кстати, мой вечный оппонент, в пику мне, говорит, что искусство – это неожиданность. Так он бы Леонова уже признал бы большим писателем… Он, правда, дошёл до смотрения сериалов. Ну да. Там же, чтоб продлить действие, пускаются на что угодно. Чем не неожиданность?
М! Какой очередной пассаж. Дуня срезала изображение ангела, чтоб исчезла дверь в тот мир. Чтоб застраховать себя от слабости продать тайну.
Вот это да! Дымков не сможет улететь?
А вот принципиальное неприятие Леоновым коммунизма как сверхбудущего:
“– Что же мы делать-то станем, Господи? Ведь и по миру нынче не пойдешь... видать, в яму нас сметают!
– Ничего, наладится, – сумрачным баском успокоил Никанор и привел в пример горные хребты после землетрясения – где повалятся, где на дыбки привстанут, а через тысячу лет из них-то и образуется красота”.
1000 лет – это не метафизика, в которой времени вообще нет!
Кончилась первая часть, “Загадка”. Начинается вторая, “Забава”.
Но какой очередной пассаж…Есть две одинакового размера ложи в цирке: правительственная и директорская. Так в первой теснятся члены правительства и их родственники, а в директорской – одна дочь Дюрсо, Юлия (она нравится Дымкову). И публика смотрит на это нарушение субординации… – Бунт на корабле?.. Или я не смог вжиться в тоталитаризм? – Не смог. Потому что народ подумал, что дочь любовница ого кого. Что есть позор для лжесоциализма.
Но последние слова надумал я. Правда, упредив чтение Леонова: “поддержанье ложных слухов, направленных к умалению вождя”. Да, Леонов не постеснялся опозорить уже 30 – тогда – лет назад умершего Сталина. Нет, ещё бывшего всё равно в некоторой силе. Но Леонов чуял, что ли, что ещё несколько лет – и можно будет уже что угодно делать с этим именем.
Гм. Но тогда это как-то не по-аристократически, а? Лежачего ж не бьют. Или в данном случае – не лежащего, а лягущего (если есть такое слово)?..
А вот ещё от какого лжеаристократизма отмежёвывается Леонов:
“Подобно своим друзьям она [Юлия] просто заболевала от некоторых простонародных зрелищ, в особенности – низменного русского действа песни и пляски плывучих девиц в кокошниках и лубочных молодцов в картузах и полотерских шароварах, этот устрашающе-пестрый архаический вихрь, грозивший развалить иное ветхое здание, не рассчитанное на сейсмоакустические излишества. Не в меньшей степени недолюбливала и оскудевший в советское время жанр иллюзиона. Взамен иронических волшебников, каких при поездке к родне нагляделась в Европе и чье легкое манипуляторское мастерство немыслимо без юмора, столь дефицитного во все великие эпохи, на эстраду пришли самодеятельные плуты, призванные за сходную цену наставлять носы почтеннейшей публике с помощью громоздкого фабричного реквизита, по выходе там из моды спущенного сюда, в азиатскую глухомань; банальность в кругу Юлии и плеяды ее спутников считалась едва ли не хуже нечистоплотности...”
Леонов не западник.
Дальше, роман с этой Юлией, дочкой Дюрсо, – что-то и обсуждать не хочется. Ясно, что у Дымкова нет детородительного органа, так что за интерес следить за эволюцией отношений? – Опять непонятная растянутость.
Тоже и отношения её с экзотическим дедушкой. В том числе и участие в похоронах. Ну феерия, конечно. Но – быт. Шикарный. Ну что он по сравнению с давешними надмирными проблемами. И тоже не понятно, зачем это смаковать. За “сходство процессии со змием иноверия”? Как это сказано, вживаясь в о. Матвея, да, оказавшегося там, в Киеве, 26 лет назад, чтоб поклониться в Лавре.
Тоже – и с отношениями её – ещё с детства – с Сорокиным. – Ну бытовая суета. Он увёртывался от обещания над нею шефствовать. Теперь – снимать в кино.
Ну зачем мне это читать? – Надо. Взялся за гуж… 20% текста осталось. Столько, сколько было прочтено в начале этого отчёта. Но тогда я ожидал художественного (на особый лад - противоречиями) выражения моего собственного идеала вседоговора о разумном потреблении во спасение человечества от прогресса. А теперь, когда ожидание рухнуло…
Нет, по-прежнему всё у Леонова хлёстко, тонко и точно…
“…ей подсознательно захотелось испытать самой столько раз в знаменитых поэмах воспетые обмиранья, ту блаженную после одержанной победы радость, где тонет глупый страх неизбежных последствий”.
(Надо, наверно, сказать, что Сорокин ей рассказал о такой “Книге Еноха”, по которой случилось грехопадение ангелов с дочерьми человеческими. Так что Юлия всё же надеялась…)
Стоит, пожалуй, процитировать её сон наяву. Всё же что-то не от мира сего:
“В беспокойной истоме проснувшись среди ночи иной раз, она рисовала себе в потемках первую встречу крылатых любовников и их земнорожденных сообщниц по преступленью. По горной лужайке, при звездном свете, скользит хоровод из десятка тоненьких, вполне смышленых девиц, будто не подозревающих о стольких же сошедших с неба ради них, в облачные плащи закутанных гигантов, подобно смерчам спускающихся к ним по ступенькам скалистых уступов. Наверно, их любовные поединки сопровождались молниями и немыслимой кровью, под ворчанье разбуженных громов, – она закрывала глаза, чтобы лучше наблюдать момент нападенья. И вот уже некуда было отступать от обступивших ее видений, подробностей и содроганий... Нет, наряду с легко поправимыми недостатками у этого своеобразного парня из низов имелись и очевидные преимущества, и кто знает, не ему ли суждено возвести ее, Юлию, на вершины всемирного владычества?”
Я представляю себе это нарисованным и со смущением признаю, что слаб, что не дорос до органического неприятия иллюстрации заранее знаемого, если это что-то метафизическое. Слаб, а Леонова – в этой слабости – готов простить за его явное неумение выражаться противоречиво.
Должен признаться, что я немного через силу заставляю себя придерживаться критерия, что художественность – это противоречивость. Из-за практического неприятия учёным сообществом идей Выготского о художественности. И я понимаю тех, кто почитает Леонова за гения. Понимаю, но…
“Было бы глупо поэтому не извлечь из приключения если не выгоду, то хотя бы мимолетное удовольствие, чтобы иметь чему прощально улыбнуться, оглянувшись из старости”.
Это леоновская насмешка ещё над одним проявлением недоницшеанства.
Молодец.
Теперь я понимаю, зачем он завернул сюжет в любовную коллизию. – Отличия от себя – вот что искал и описывал он. Он это всюду-всюду делает.
Не забывая про сходства:
“Листая возможные варианты, куда вложить приобретаемый капитал, она добралась и до генеральной и доходной идеи века, стать благодетельницей человечества, однако своевременно отказалась от мысли оделить людей равным счастьем – по личным наблюдениям, во что оно им обходится”.
Во что, не было показано в романе. Тут Леонов пролетел почему-то. Он, наверно, уже решил для себя, что идейных врагов, истинных коммунистов, не тех, которые губили коммунизм тоталитаризмом, он, собственно, не видит среди своих читателей.
Если верить Прилепину, Леонов знал лично, что такое махновщина. Поэтому счесть настоящими коммунистами тех, кто видит анархию, самоуправление, вседоговор в конце или в середине пути к коммунизму, он не смог; и коммунизм для него лично есть полностью дискредитировавшая себя идея. Махновщина способна-таки была навсегда отвратить от анархии.
Над обществом изобилия Леонов, конечно же, тоже издевается. Ницшеанец. Например, Дымков сломавшийся каблук Юлии починил, не снимая туфлю с ноги:
“– Думаете, совсем надежно теперь?
– О, с гарантией на ваш век, – кротко усмехнулся Дымков, – да и на мой, пожалуй!
Не было никакой нужды в таком запасе прочности, – даже щекотно, если не жутко при мысли, что, когда истребятся солнце и шар земной, все еще будет скитаться по вселенной пустая туфля на вечном каблуке…”
Издевка над метафизикой, хоть тут и слова Юлии.
И тут мелькает такое предварение (по поводу повторённого Дымковым для Юлии заграничного сверхшикарного автомобиля какого-то дипломата):
“…почему, почему же столь бдительные органы наблюдения своевременно не пресекли разгулявшуюся, глубоко порочную идеалистическую стихию?”
С этой саркастической (“коммунисты” ж всё об обществе изобилия талдычили) подменой у Леонова материализма идеализмом…
Сарказм в том, что идиоты ж “коммунисты” в жизни, не в романе, акцент делали на материализм. (На “догоним и перегоним США…” во времена, когда дописывался роман.)
Итак, не начинается ли финал… 1 мая (для того и надо был о. Матвею болеть, ехать на Алтай, возвращаться, опять болеть, чтоб успели развиться отношения Юлии и Дымкова до состояния, когда следы их заметили “бдительные органы”)?
“…признавая неотвратимость человеческого страданья, он [марксист Никанор] предвидел возможную его конечность – в случае примиренья враждующих сторон на основе одного созревающего варианта, пока содержимого в секрете, но уже обозначившегося в нашей действительности”.
Не мой ли вседоговор в разумности потребностей?
(А фамилия-то у Никанора – Шамин, от слова шамать… Издевается Леонов?)
Заранее осмеивается и Шатаницкий:
“…профессорский монолог, несовместимый с ученым званием Шатаницкого, без единой ссылки или цитаты для подтверждения приводимых фактов и небезынтересный разве только для вымирающего племени богословов”.
“Остается под конец кисловатый привкус сомнения, не является ли пресловутый первомайский эпизод со всею его умственной начинкой бессовестным Никаноровым сочинением”.
То есть испорченный телефон: Шатаницкий – Никанор – “я”-повествователь.
Леонов тут вообще будет не при чём?
А не завирается ли иногда Леонов по мелочи? Старик же глубокий?
То – я было пропустил без комментария – строительную площадку на Воробьёвых горах под университет перенёс на 10 лет назад. Без надобности. Теперь вот: “О. Матвею даже нравилось, как тот [Шатаницкий] в знаменитых своих статеечках подолгу шурует…” Ну неужели о. Матвей, до глубокой ночи сидящий за изготовлением сапог, чтоб прокормить семью, читал газеты?
Или вот: “Дуня, обеспокоенная участившимися отлучками Дымкова невесть куда…” Повествователь (или Леонов) забыл, что Дымков по сюжету как раз пропал, так больше и не появлялся у Дуни? Причём не “невесть куда”, а работать иллюзионистом. Знаменитым.
Или это Леонов замороченного “я”-повествователя нам тихо демонстрирует?
Муть какая-то. Впервые.
Ого. Леонов даже стал применять незаметное для читателя перетекание повествования из области реальной в сон и обратно:
“Ночь провел [о. Матвей] не раздеваясь в кресле – на каком-то песчаном откосе отбиваясь от троицы негодяев, мешавших ему запастись консервами к непонятному бегству. Разбудил как бы голос над самым ухом, внятно произнесший слово измена. Чуть светало в окне, духовитый березовый ветерок из форточки…”
Измену надо бы в кавычки взять… Но если мутить взялся, то и пунктуацию можно, конечно, нарушать… Чего раньше у ритора Леонова не встречалось в романе.
Далее я что-то попросту перестаю понимать Леонова. Чудеса раньше подавались как бы известными повествователю и читателю, чьего они авторства: Дымкова или Шатаницкого. А теперь это и повествователю, и читателю стало неизвестно.
А вот и разъяснилось. Это прибыл Шатаницкий с… виноделом из Моздока. А так как у того бурка и куда в городской транспорт с нею, то Шатаницкий решил использовать свою нечистую силу.
Ну. Что за авторское баловство? Не будет ли дальнейшее не серьёзным чем-то, а трёхэтажной шуткой?
Не-ет. Дальше не шутка. А могучая – хоть и не новая – мысль “о некоем предвечном и обязательном сотрудничестве для пользы дела” Добра и Зла. И выведено это Шатаницким методом так называемого медленного чтения евангельской сцены искушений Христа Дьяволом.
Блеск!
Читаю дальше – всё пощёчины христианству… Чего это Леонов так на него взъелся? Это когда писано? – Если равномерно писал – за 8 лет до 1994-го. В 1986-м. В перестройку. При гласности. В тот год был возрождён День славянской письменности и культуры. – Ну ясно: христианство враг же ницшеанству. – Но. Не мог же Леонов в 50-х годах, начиная писать роман и задумывая встречу Шатаницкого и о. Матвея в конце романа, предвидеть перестройку и гласность как возбудителей возрождённым православием своей ницшеанской энергии против него…
Вероятнее, что Леонов всегда христианство ненавидел и писал себе, не сообразуясь ни с чем вовне, как и подобает ницшеанцу. И вульгарная социология злободневности тут не при чём.
А как христианство и коммунизм сходны, то и строю, считавшемуся предвестием коммунизма от Шатаницкого досталось:
“…просто окрыленное пропагандой алкание мечты временно заглушило желудочные бурчанья... и, значит, такой, на манер нашего нынешнего, энтузиазм разыгрался, что от пяти буханок целые короба излишков наскребли!”
Что есть прямая ложь. Никто не объявлял уже наступления изобилия от стахановского движения.
Как и обратное утверждение есть прямая ложь. Не педалировали приоритет духовного в пику материальному, как выходит по Шатаницкому:
“Тактическая ошибка церкви, взявшей на вооруженье изобретенный тогда тезис, что хлебом духовным можно накормить досыта нуждающийся в реальных калориях рабочий класс, благодаря чему тот и осознал под конец свое превосходящее множество. К слову, вам никогда не казалось, что коммунизм – это наконец-то взорвавшаяся Нагорная проповедь?”
Лично я наоборот думаю, что пошли на поводу у почти сплошь мещанской страны и фактически отдали предпочтение удовлетворению материальных потребностей, а не духовных. Того же Булгакова прочесть. Ту же догматизацию всей гуманитарной сферы вспомнить. Ту ложь, что нагородили, говоря одно, а делая другое. Империя ж Лжи была.
Странно только, что Никанора в лужу автор так и не посадил. О. Матвея (ко встрече с Шатаницким уже вернувшегося из ереси) садит, вот, строка за строкой. А Никанора – нет.
Что за загадка?..
Я не знаю, нужно ли на это внимание обращать… Передёрги устраивает по крайней мере повествователь. Какая разница для идеи презумпции духовного, что было раньше: Нагорная проповедь или испытание Христа в пустыне. А у него, повествователя, это и о. Матвей, и Шатаницкий считают имеющим значение. – Я же – не понял.
Неужели, чтоб невникающим показалось, что о. Матвей забил гол Шатаницкому? – Так зачем потворствовать невникающим?..
Первая, строго говоря, непонятность. Которых вначале я ожидал тьмы и тьмы и надеялся их осветить.
И вот, после такого хода (словно игра-то, для вникающих, – в поддавки) Шатаницкий выдаёт о. Матвею вроде бы искреннюю похвалу:
“он [Шатаницкий] <…> любуется обаятельным обликом старо-федосеевского батюшки, равно как и благороднейшим, потому что перманентно в ущерб себе, поведением русских вообще по переустройству жизни, как своей, так и ближнего, вместо греховного прозябания в ее прелестных, но предосудительных, потому что якобы мещанских радостях”.
Хвала коммунистическому разумному потреблению.
Так она что: с тончайшим ядом – похвала?
И ядом чьим: Шатаницкого или Леонова?
А что? Я ж не сделал ещё окончательного вывода об особом ницшеанстве Леонова. Я ж статью ещё не кончил. Я всегда готов к тому, что меня вдруг озарит, и всё-всё-всё объяснится противоположной причиной.
Но – шиш мне. Продолжение такое:
“И еще – как дружно, всю историю свою рвались они убежать от ненавистного, не подозревая – что готовит им столь страстно желаемое. Но что в особенности якобы трогает его в этом племени, так это беззаветная готовность к лишениям и страданиям по всякому, где-либо в мире возникающему освободительному поводу, как будто иначе и ходу нет, с непременным охватом во вселенском масштабе, так сказать, методом применяемых там в лесах сплошных рубок напролом, причем не в силу только своеобразного национального альтруизма – “чтобы и вам всем, по соседству проживающим, было хорошо, иначе башка с плеч”, а просто даже такому народу было бы непосильно возвращаться вновь для доделок в безгранично-равнинное пространство, где трагически и уж не первый век вязнет он, что ни шаг, все проваливается по шейку, как в трясине...”
Все-таки всё это: и будто бы “ноль-один в вашу пользу”, и любование коммунистическим разумным потреблением, - есть тон-чай-шее издевательство Леонова и над христианством, и над коммунизмом.
М-да.
Всё-таки всё сходится к ницшеанству.
Русские-де – народ, скажем так, необузданный, осторожно говоря.
Или нет. Это б значило – ницшеанский. Тогда как ницшеанец хочет отмежеваться от такого народа при всей симпатии к нему.
Сложно. Мука слова… Трудно соревноваться с Леоновым на ниве объяснения его романа-объяснения, что такое его ницшеанство.
Я всё уповал на сложноустроенность художественности по Выготскому (из столкновения текстовых противоречий, как кресало об кремень, получается-де искра – третье, нецитируемое переживание; и рождаются текстовые противоречия – подсознательным; и рождается результат противочувствий – тоже подсознательный). А упоминавшийся Черноиваненко мне “возражает”, что художественность – это умение ПРОСТО выразить всё же невыразимую сложность. И Леонов для него, получается, есть замечательная иллюстрация.
Как биллиардные шары столкнулись.
И ведь сам Выготский не стал публиковать свою теорию художественности.
Зато после того, как её всё же опубликовали (через четверть века после его смерти), никто её не использует, хоть она и не опровергнута. – Так что не мне от неё отказывается. И я всё же отказываю Леонову в художественности как сложности.
Но безумно тяжело всё же Леонова понять.
“По мысли Шатаницкого, изнурительной, в значительной мере географической необъятностью задач и обусловлена в характере русских столь предосудительная на взгляд Запада обиходная их небрежность…”
Леонов-то не западник!
Так зато Шатаницкий всего лишь его герой, а не он.
Впрочем, и этот “не он” тут же произносит нечто антизападное:
“Вот, заодно с прочими пережитками старины наконец-то отмирает в людском обиходе уже теперь ставшее стыдным понятие греха, и человечество, преступив рубеж, лавинно вторгается в вожделенное царство безграничной свободы от стеснительных прадедовских запретов. Сладостное скольжение по возрастному наклону с упоительным ветерком в ушах заметно убыстряется, и вся цивилизация блоками втягивается вослед, в круговерть образовавшейся прорвы”.
Неужели я так полностью и не определюсь с идеалом Леонова?
“…на известном уровне самозабвенного могущества и по той же логике глубинного осквернения увенчается показной доблестью завоевателей – блудом на чужих алтарях, меж тем уже не хватает ни заповедей, ни кладов и недр на утоление маниакальных потребностей сытости, и тогда распаляющая воображение мечта дотянуться до небес ищет в интеллектуальном кощунстве источники наслажденья”.
Этак и до радикального ислама можно договориться.
Мелькнуло ж раньше что-то о кавказском происхождении Шатаницкого…
И – стоп. Не должен ли я, наконец, заметить, что Леонов же непрерывно сталкивает ценности! Беда моя только в том, что нет фронта: что-то против чего-то. И нельзя из разнонаправленных, но зато всего лишь двух, в итоге, сил вывести нецитируемую равнодействующую их. Естественно, что когда сил больше двух, мне трудно. Вот я и мечусь. А? – А Леонов таки и сам, наверно, не может выразить своё… всё-таки подсознание. За 45 лет не мо-жет!.. Потому так долго и писал, что надеялся всё же выразить!.. И тогда ого-го какая у него художественность-сложность…
Уф-ф-ф…
Если речь идёт о перерождении человечества в свою новую сущность, ясно, что выразить её, брезжащую, трудно.
Естественно, что и читать это трудно. Статью эту в том числе.
Да ещё такую длинную.
В общем, по Шатаницкому, - если я правильно понял, - человечество не оправдало себя и подлежит уничтожению.
Так, по противоположности, мнение Леонова должно быть противоположным.
Нет. Шатаницкий о. Матвея-еретика нарекает спасителем человечества…
Ум за разум…
Опять нет. Сам о. Матвей считает “дальнейшее существование Адамова племени даже оскорбительным для гармонии небесной, являя собою по обилию несчастных, увечных и обездоленных прямое доказательство своего инженерно-генетического несовершенства”.
Или это – результат ловушки Шатаницкого?
“Не ужасайтесь заранее, но вам [о. Матвею] придется возглавить род людской на его последнем этапе. Так вот, что касается самого купалища, мы беремся обеспечить его людям на самовысших термоядерных кондициях...”
Леонова, видно, всё же ужасала перспектива ядерной войны. Конец холодной войны его, видимо, не впечатлил. Про назревшее теперь вот расовое оружие он, наверно, не знал.
Шатаницкого устраивает одновременная молитва перед всеобщей смертью, “единый коллективный вздох вполне на евангельской основе”.
А Леонова? Не может быть, чтоб то же.
“…вплотную умом к таким вещам прикасаться риск большой, зато ведь и приз немалый”.
Ушёл Шатаницкий под какие-то непостижимые фразы. И пришёл Дымков.
Реальным результатом посещения о. Матвея Шатаницким было возвращение из ссылки старшего сына Вадима. А результатом существования Дымкова было, что он попросил Сталина оставить Вадима в покое.
“…заступничество за жертву перед великим вождем, который, в свою очередь, и в обмен на помилованье истребует от адвоката выполнить одно очередное по части пресловутого земного счастья, кощунственное в глазах разгневанного неба и вчерне уже разработанное корифеем мероприятие по временному, разумеется, низведению человечества в дремотно скотское состояние, пока не вызреют в нем благородные семена социального преображения”.
Как это понимать?
Наверно, как усиление менталитета российской недостижительности до максимума, пока не выработается привычка к коммунистическому разумному потреблению.
Время действия Дымкова до крайности искорёжено. Я его понимаю так: сперва прошло время, пока приехал Вадим, потом пока он пожил, потом – аудиенция у вождя. А потом… гости о. Матвея (во множественном числе) разошлись!..
Бред.
Дальше у Леонова идёт форменно бессмысленный набор слов с проблесками едкого антикоммунистического набора. Типа:
“Неизвестно, что более жутким выглядело бы для людей – сгореть в надмирном полете [межзвёздный перелёт избранных – мечта Юлии] или под девизом братского равенства и многовековой дележки прежнего, все иссякающего пайка еды, жилплощади и воздуха, да еще в условиях желанного благоденствия, без этнических и социальных самовозгораний измельчать габаритно, стать бархатистой розоватой плесенью и вместиться в чашку Петри”.
Это авторские слова.
Затем морально изничтожается эта якобы ницшеанка Юлия.
Дымков, посмотрев с нею какой-то особенно откровенно сексуальный фильм, чуть дома её не изнасиловал. Так ожидала она. Но он-то не знал, что делать дальше задирания платья…
Хорошо. Это понятно, зачем. Но зачем после было давать гонку её с Сорокиным на автомобиле и бесконечную ругню с ним? А главное, зачем это неутомимое испытание читательского терпения?
С ума сойти! Неужели затем, чтоб очень-очень плавно предложить (устами Сорокина, на ходу придумывающего сценарий конца света, оправдываясь перед Юлией, что год за годом не снимает её в кино), - чтоб предложить нам, читателям, возможность представить, как это будет происходить – конец света… “способный сыграть всемирно-отрезвляющую роль от пандемического, милитаристского ожесточения”.
(По сюжету время близится к началу Второй мировой войны.)
Нет. Нуда их разговора потянулась дальше.
Я напоролся не на испытание сокровенного мироотношения, а на испытание читательского терпения бездействием. В мчащемся… нет, уже не автомобиле, а в самолёте, что ли:
“Некоторое время затем мчались над незнакомым, в горной впадине внизу водным пространством. По отсутствию подобных ландшафтов в европейской части отечества поневоле Сорокину приходило на ум, что за время случившейся перепалки колдовская телега сбилась с маршрута с залетом на чужую территорию, крайне нежелательным для советского гражданина по оказии очутиться в смежном государстве без заграничного паспорта”.
Я о-пу-пе-ваю.
Ну футуристы, пишут, занимались буквальным выведением из себя своей не ожидающей такого отношения публики… Так у Маяковского, скажем, это было от презрения к этой публике, к мещанам, которых вполне устраивало поражение революции 1905 года, а Маяковского – наоборот. И он из себя выходил (и из искусства), чтоб это быдло на революцию не раскачать. А Леонову тоже нужно обозначить, что его произведение вышло за рамки искусства (то бишь чего-то условного)?
Да… А пока приземлились где-то в Зауралье. (Что Юлия ведёт себя бывало – полностью выпадает из сюжета. Это была столичная изнеженная фифа. Впрочем, и сейчас она якобы “нуждается в дельном мужском совете”.)
Дача.
Как будто в другое произведение читатель попал. Вот бы и длинноты пропали…
Не-а. Пошло длинное описание сказочной дачи.
Про необходимость совета забыто. Не затем, наверно, гость сюда привезён. Вот они осматривают спальню.
Точно. Она его привезла сюда, наверно, чтоб отдаться.
“Изучающее ожиданье читалось в глазах хозяйки, и можно было подумать – выверяла его высшие способности, чтобы плачевно не обмануться вновь”.
Зачем, зачем все эти кудри?..
И всё чудеса, чудеса кругом по обслуживанию этой дачи…
“…но в конце концов не удивляемся же мы волшебным обстоятельствам снов!”
Неужели перед читателем сон? Чей?
А затяжка идёт опять. Сорокин ест сласти. Сорокин щепетильный. Без любви у него нет аппетита на Юлию. Поехали на лифте куда-то вниз.
Боже, дай мне силы. Осталось несколько страниц.
Под землёй… дворец с несметными ценностями декоративно-прикладного искусства. Сорокин, наконец, пожурил Юлию за безвкусицу этого нагромождения.
Идёт нудная нуда описания этого подземного великолепия.
Ой. Я понял, кажется. Это ж образ перепотребления! И Леонову надо вызвать удивление и отвращение к такому образу жизни…
Ну Л-л-леонов!
Слова Сорокина:
“…отныне большая собственность бесповоротно скомпрометирована историей и уже сегодня владение ею, сопряженное с риском нарушения неписаного нравственного декрета, выглядит чуточку неприлично в глазах большинства...”
По сюжету это произносится перед войной. А автором написано – приблизительно в 1992 году (если писалось равномерно). То есть прямо против шерсти тем, кто был за пошедшую реставрацию капитализма. И прежде мне приходилось констатировать, что Леонов не сообразовывался с окружающей действительностью во имя ницшеанства, изрядно таки оторванного от жизни со своими метафизическими симпатиями. Но в данном случае… Ведь явно просматривается поворот по отношению к жизни. Вообще весь этот сюжет, уже без о. Матвея, Шатаницкого, даже и Дымкова… Неожиданный. Не есть ли этот странный поворот – реагированием, наконец, на тот, по-видимому, Леоновым не предусмотренный грандиозный поворот истории? Уж чего-чего, а оставить глобус “в прежнем капитализме”, может, и самому Леонову не улыбалось. Если у него какое-то особое ницшеанство… Не уравниловка, но и не гибельное перепотребление. То есть компроментация владения большой собственностью была непреходящим завоеванием даже и лжесоциализма. И надо было уж по крайней мере не заменять его опять капитализмом?
Или ничего?
Именно (слова Сорокина):
“А когда жителей станет буквально впритирку и охрана барахла превысит ценность охраняемого, то наиболее дальновидные, предвижу, сами начнут отрекаться от своих авуаров и латифундий, – с переходом на иные, духовные ценности, не подлежащие насильственному отчуждению...”.
(Слава богу, выбрались опять в философию.)
И вот мощнейший ответ Юлии:
“В понятии собственности содержатся импульс, гормон и движущий момент прогресса, а многим молчащим уж понятно, что если в ближайшие же десятилетья не подобрать ей взамен нечто равной силы, то вся эта суетливая и мнимая мировая гармония сгинет, как рой мошкары под зимним ветром. Пирамиды воздвигались в истории не только для сохранности трупа. А вдруг Шейлок-то не плут, паук и скряга на сундуке с сокровищами, как думают простаки, и, может быть, гора нужна ему, освободившемуся от нужд земных, презревшему прельщения, заключенные в емкостном желтом металле, чтобы испустить дух на ее вершине, не спуская глаз со звезды”.
Вот и слово, название романа, промелькнуло…
А вот – что это всё сон. “…о целях всего на свете, что неизменно возникает в результате наших, к чему-либо приложенных усилий…”
Приехали.
И сон продолжается. А я не устану жаловаться на скуку. О которой Леонов прекрасно знает и не раз о ней заикается вскользь.
Странно, что почти все знаменитые произведения искусства в этом хранилище мне известны. Это что-нибудь значит? Например, их захватанность плебеями. “…демократическое стремление эпохи к широкой фабричной общедоступной инфляции художества, потому что труженику приятно иметь клочок солнца на стене”.
Замечаю, что я устал ругаться на скуку. – Знаю по номерам страниц, что вот-вот конец.
О. Эта Юлия что-то уже другая, гораздо более близкая к запредельности.
Слова Сорокина:
“…за каким хреном пани Юлии при богатейшем ассортименте здешних удовольствий пускаться в сомнительные занятия... вообще в пограничные дебри, где разве только лошадь не свихнется!”.
Потом Сорокин чего-то там испугался. Потом они вернулись. И потом конец.
Оборванный. Не дописал чего-то Леонов.
А я, бедный, остался у разбитого корыта: я не могу уверенно сказать, что понял Леонова.
Но, если понял, то идеал его – какое-то особое ницшеанство, какой-то незлой аристократизм.
Чудовищно, наверно, к такому мизеру сводить такую книгу. Зато в художественности как столкновении взаимоисключающих ценностей, силы которых нарочито уравнены, я ему теперь не отказываю, сколько он меня ни измучил скукой.
*
Теперь, после прочтения романа, можно и подумать о нём всём.
Накладки, получись у меня при размышлениях в ходе чтения. Первая – акцентирование связи финитной темы с датой начала писания 1949, датой обретения Советским Союзом атомной бомбы.
Роман задуман “еще в годы Великой Отечественной войны. "Карандашный" вариант романа предшествовал "Русскому лесу"” (см. тут).
“Русский лес” в 1947-м ещё не писался, а в 1953-м был издан.
Так роковым ли у меня получился акцент на дате 1949? – Нет. Потому что война подала не слабее повод задуматься о конце света.
Вторая накладка: “В 1990 г. роман подвергся переработке” (Там же). И я не знаю, какой.
Я, правда, заметил и отметил перелом, отнесённый мною к 1992-му году. Пусть я на 2 года ошибся. Но имеет ли он отношение к переработке? – Можно предположить, что да. Если лично мне уже в 1988-м стало ясно, что дело идёт к реставрации капитализма, то переработку в 1990-м как раз мыслимо относить и к леоновской догадке о том же.
Это, правда, всего лишь предположение, но пока можно себя успокоить. Тем более что негативное отношение к капитализму Леонова сходится с тем, что его отец при царе был в ссылке, и Леонов к нему туда ездил. И ещё одним более. Тем, что без насмешливого голоса автора поданы невиляющие слова Никанора, настоящего коммуниста. То есть Леонов был, конечно же, против лжесоциализма, который построили в стране. Но с выплескиванием из купели вместе с водой и ребёнка он тоже не соглашался, что я заметил ещё при чтении романа. Тут могу ещё усилить:
“И сегодня любовь не просто дар в расцвете жизни, но и единственный через пламя смутного времени перекинутый мостик в далекое послезавтра, где уже нет меня [Юлии], растворившейся в толпе незнакомцев, но какой-то из них, может быть, ближайший мой потомок, как всегда бывало в годы бедствий, путеводной звездой взорвется над заблудившимся миром... и я в нем! Вообще не выношу срезанных цветов, убиваемых в самой их надежде... – по какой-то недосказанной логике заключила она”.
Не голос ли Леонова тут, хоть это и слова Юлии?
А вот резюме этого в словах Сорокина:
“…муки мессианского материнства…”
Самую надежду цветов Юлии, будь они не срезаны, можно определить как сброс кожи лжи лжесоциализмом. А это совсем не реставрация капитализма.
Мне можно возразить насчёт Никанора, припомнить: “гений – понятие социально-оскорбительное для большинства”. Но это единственное его осмеяние голосом автора. Леонов при переработке романа мог это упустить. Наконец, констатирование факта о настоящем моменте (30-х годов) ещё не дискредитирует цель – коммунизм.
Я хочу повторить и настоять: только конструктивные слова Никанора о будущем не несут примеси авторской усмешки. Там, где Никанор виляет в своей терпимости к чудесам:
“По отсутствию личной выгоды Никанорово пособничество Шатаницкому выглядит истинным сумасбродством, хотя и роднившим его с самоотверженными испытателями прошлого и сводившимся к фантастическому эксперименту сближения двух чрезвычайных и разнородных потенциалов: потустороннюю подоплеку обоих участников предстоящего свиданья он при всем своем марксизме стал стихийно ощущать с некоторых пор. С тем же нетерпением — что из этого получится? — пытливые дети вставляют согнутый гвоздик в полюса электрической розетки”, -
там, да, автор смеётся.
Вот Поршнев, тоже марксист, не отвергал логичности идеи творения человека Богом.
“…либо вы на точке зрения непрерывности, либо — прерывности (И. Мейерсон). Третьего не дано. Это старое размежевание, ведущее свое начало со времен Декарта. Он, один из великих зодчих материализма, в то же время был решительно за прерывность, за бездонную пропасть. И с тех пор надолго, очень надолго прерывность стала синонимом допущения богословской, метафизической точки зрения на место человека в природе: раз его появление и его свойства не могут быть объяснены причинно, значит, признается право за беспричинностью, иначе говоря, за чудом. Концепция прерывности была равнозначна концепции креационизма <…> Мы не потому за пропасть, что хотим с ней навеки примириться. Нет, мы не картезианцы и не креационисты. Но мы открытыми глазами смотрим на тот факт, что переход от зоологического уровня к человеческому еще не объяснен. Теология в равной мере чувствует себя удобно и с пропастью, и с мостом, и с прерывностью, и с непрерывностью. Так уж лучше штурмовать крепость без иллюзии, что она уже сдалась” (О начале человеческой истории. С-Пб. 2007. С. 38, 39).
Так Поршнев в розетку вставил измерительный прибор. И сделал открытие. И больше никто-никто равного не сделал. Больше того, Поршнева замалчивают. До сих пор. И Леонов как бы по одному тому смел улыбаться никаноровой смелости. Студент… Но Леонов же прав, что в розетку-то надо ж что-то всовывать, пусть не гвоздь. Леонов прав, что материализм слаб, пока не объяснит происхождение идеального. А Поршнев же – объяснил. И Мозжилин – на основании открытия Поршнева – в подробности: “Базовый символ “дух” возник в результате психического переноса центра тяжести власти с зоологического доминанта (вожака группы гоминид) на звуковой сигнал, которым лидер концентрировал внимание членов группы и выражал запрет. Это замещение произошло ввиду того, что сигнал, издаваемый вожаком с целью концентрации внимания членов доминируемой группы гоминид, запрещающий действия, отличительные от требований доминанта, вполне могли и должны были использовать в качестве буфера агрессии и концентрации внимания все представители группы. В результате сигнал потерял прямую связь с конкретным источником запрета (вожаком) и обрел функцию автономной доминанты, имеющей символическое выражение. Таким образом, власть реального зоологического доминанта замещалась властью неизвестного символического доминанта, к которому перешли права и функции лидера. Ввиду этого базовый архетип коллективного бессознательного, составляющий основу символизации, следует обозначить понятием “идеальный доминант”” - см. тут).
И Леонов был прав, смеясь над слабым материализмом. Но не значит ли это, что в его подсознании бродило уважение к материализму, который обретёт силу? Ницшеанством ли будет такой идеал? – Нет. Он будет чем-то переходным между ницшеанским и коммунистическим идеалами.
Но это ж нечто несоединимое! Полюс индивидуализма и полюс коллективизма! Даже не полюсы, а бесконечности, − ∞ и + ∞! Как на числовой оси в разные стороны уходящая бесконечная прямая…
Так зато то ли в математике, то ли в космологии есть понятие цилиндрического мира. В нём − ∞ и + ∞ сходятся! В области идеалов такое тоже мыслимо. У Вознесенского, например (см. тут). Коммунизм и ницшеанство вообще имеют общность в радикализме. Не зря между ними колебались, был момент, Горький и Луначарский.
И тогда понятно, почему Леонов – ни в чьих словах, ни одного из героев. И не в словах “я” и не “я”-повествователя тоже. Нецитируем его идеал!
И потому жутко прав Зло-Шатаницкий, ратующий за нечто недостижимо-духовное и смешно не прав ангел Дымков, этот символ изобилия. Ведь какого изобилия? – Материального ж. Есть такой нюанс в романе. Юлия захотела сделать философскую библиотеку из подлинников книг великих. Так Дымков не смог. Только обложки получились. А страницы – пустые. Это символ – его ангельская бесполость. Как и его фамилия. Символ – с точки зрения презрения к изобилию. Ведь смотрите, что Юлии в хранилище искусств он понатворил? – То, что в капиталистическом мире ценится как резервная валюта. Произведения изобразительного искусства и произведения декоративно-прикладного искусства. Одно есть то, что можно покупать, продавать и не понимать глубоко. Другое есть то, что понятно, но декоративно прилагается к чему-то, так сказать, ниже пояса. Очень большое внимание уделено солонке Челлини.
Соль жизни – в чувственности. Таков аллегорический смысл этого изделия. Не в высшем чём-то. Таков уж был посыл Возрождения по очень большому счёту. Что и привело к идее конца света, самоубийства человечества по тоже большому счёту. Даже у о. Матвея. И у него это – из-за наступления коммунизма, лишающего-де недостижимого. А у Леонова о. Матвей практически проваливается ж с этой идеей в споре с Шатаницким, формально побеждая того в споре (он притворился, что не уверен, что знает имя Бога, которое нельзя произнести без того, чтоб не стать уничтоженным; и просит Шатаницкого хоть первые три буквы напомнить, отчего тот убегает). Так что значит сей провал?
И ведь сплошь искомые противоречия, противоречия…
Вообще, глубина Леонова неисчерпаема. Можно, кажется, бесконечно смаковать те или иные нюансы его романа.
Но пора и честь знать.
Кончаю.
31 октября 2013 г.
Натания. Израиль.
Впервые опубликовано по адресу
http://www.lik-bez.ru/archive/zine_number5091/zine_critics5095/publication5114
| На главную страницу сайта |
Откликнуться (art-otkrytie@yandex.ru) |