Признаюсь честно: меня не впечатлило рассматривание репродукций картин Ларионова. Но меня зацепило, что он – глава авангардистов России.

Как ни в почёте у меня тот факт, что художественный смысл произведений искусства скрыт, меня бесит техническая ориентация помыслов и разговоров живописцев.

У одного я подслушал откровение его знакомому, что сейчас немодна-де гладкопись, вот он и рисует грубыми мазками. Другие возле меня спорили, торчит или лежит льдина в картине их собрата, когда меня восхищало то, что художнику изобразить удалось температуру воздуха в том ледоходе. – О духовных первоистоках – молчок.

Главой авангардистов Ларионов считается, наверно, потому, что от обычного натуроподобия круче отказался? Или, точнее, потому что был автором первого отечественного (незаимствованного) вида авангардизма.

Мне хочется, чтоб оказалось, что, следуя за постимпрессионистами (которых я сплошь всех определил как ницшеанцев), Ларионов в глубине души движим был тем же самым – иномирием, субъективно позитивным только потому, что удалось дать образ этой метафизике, этой принципиальной недостижимости. Недостижимость потому, что иным, кроме дачи образа, нельзя даже помыслить достичь до этого явления. То есть только творцы и могут быть долго живущими ницшеанцами. Потому что все остальные живыми долго быть не могут, ибо от неприятия Этого скучного-прескучного мира – кончают с собой. Смерти они не боятся. Ларионов же прожил 83 года. Так это потому, что он отказался от ницшеанства?

Отказ от ницшеанства для меня необъясним. Потому что мировоззрение это экстремистское и тупиковое. Кто впал в ТАКОЕ крайнее отрицание Этого мира, тот не может передумать, вроде бы. Ницшеанцами не становятся гибкие душою.

Но, может, это догма неверная?

Если же Ларионов всего только просто первым из русских от натуроподобия отошёл резко, так он, может, попугай, а не художник? И потому долго прожил?

Что если я поднатужусь и всё-таки смогу усмотреть в его корявостях образ этого метафизического иномирия, следов которого в первом рассматривании не заметил? Со мной бывало, что от ответственности, что ли, всё получалось (то есть, начинал писать, не имея, что сказать, я как бы разбивал ладонью кирпич {десантники ж целятся ударить в место, несколько сантиметров ниже кирпича}).

Чем, кроме названия, обозначена провинциальность? Из немодности я знаю только про цилиндр. Он к концу XIX века вышел из моды, а здешний щёголь с тросточкой этого ещё не знает. Другим признаком можно счесть глухой забор на улице, где совершают променад. Небрежная пропись всего означает презрение к провинции. Ещё – уродливость столика (столешница наклонена так, словно стол сверху виден, а не сбоку, накрыт он чем-то прозрачным, что не могло существовать в 1909 году). Ларионов, похоже, издевается над несчастностью поползновения лавочника сделать, как в столицах. Ну и свинья с собакой на тротуаре.

Но что если Ларионов хотел ещё и непереносимую провинциальную скуку выразить.

Никто не общается… Нудность длительности выражена каким-то одинаковым стоянием мужчин и гулянием женщин (если я не внушаю себе).

Негативизм к скуке, к мещанам (обычным людям, не оценивающим скуку скукой) поручено выражать утрированной искусственности поз, у всех чем-то тоже одинаковой. Впрочем, самая искусственная поза у дамы в розовом. Она так отклонилась назад, будто поддерживать скорость хода её зарок, а видеть кого-то на, скажем, другом тротуаре ей тоже хочется, но мешает, пусть, невидимая нам тумба, вот дама и хочет не потерять из виду кого-то на ещё одну долю секунды. – Естественным такое быть не может, иное дело – насмешка над чопорностью. Самая естественная поза у посудомойки в ларьке, так её почти не видно.

Ненатуральные позы (например, почти все, как столбы стоят, хоть тут – скандал) сами собой получались у живописцев много веков назад.

Это было инерцией Средневековья, когда ненатуральностью символизировалось сакральное и тот свет. Эта вот картина Джотто поражала, наоборот, натуральностью того единственного (в жёлтом), кто стоял не как столб, а слегка растопырив руки.

А в 1908-м в России искусственность поз била по глазам. Как и обводка контуров.

Так обводка контуров за компанию могла б тоже счесться издевательством, обзыванием художником якобы культурной публики свиньями за контуры и у них, и у свиньи. Однако это что-то притянуто. А если хотеть мне оправдать именование историками искусства Ларионова самыми лестными словами, то мне ничего не остаётся, как обводку назначить образом иномирия, да ещё и в подсознании находящегося в ранге идеала.

Неужели только сезанновскую обводку предметов (в реальности не существующую; в реальности синий цвет платья у Ларионова, скажем, при движении взгляда за платье, на тротуар, сменится в обычной живописи сероватым оттенком светлого тротуара без никакого чёрного на границе платья и тротуара), - неужели только обводку и можно заподозрить образом метафизического иномирия?

Может ли быть, что контурными линиями нарисованы свинья слева и собака справа не зря? А для того, чтоб подсказать зрителю, что с собакой и свиньёй линии контуров уместны, потому что там – рисунок, а во всех остальных местах, где не рисунок, а живопись, - контурная обводка не уместна была бы, если б выражалось то и только то, что видно: негативизм по отношению к скуке…

Да! Линии обводки в живописи, где они для натуроподобия не нужны, выражают что-то ненатурное. И что есть более ненатурное, чем метафизическое иномирие?

Но что, если Ларионов тупо это стянул у Сезанна? Сезанн-то много других нарушений ненавистного Этого мира вводил, пусть и незаметных сознанию простого зрителя (нарушения перспективы, нарушения прямизны, если она где-то чем-то заслонена и др.). И те нарушения, не знаю, осознанно ли Сезанном сделанные, но подсознанию зрителя шептали, что тут что-то не так. А “не так” у Ларионова больше кричат “фэ” провинциализму, претендующему на неотставание от столиц. Что заставляет брезгливо морщиться на самого Ларионова за его плоскую сатиру.

Или Ларионов невольно проявляет русскость, традиционность?

"… в конкретных проявлениях авангардного творчества возникали параллели даже с передвижничеством – сохранение нарративной основы и жанровой сущности живописного произведения (Ларионов, Гончарова)… Разрыв чаще всего захватывает стилевые параметры. Разрушается конкретная преемственность в понимании формы, художественного языка. Одновременно восстанавливается связь в верхних уровнях общей структуры искусства. Не случайно сущность многих периодов русской живописи характеризуется как “умозрение в красках”. Не зря сквозь разношерстные стилевые слои искусства постоянно пробивает себе путь простодушная наивность” (Д. Сарабьянов. https://www.studmed.ru/view/sarabyanov-dv-russkaya-zhivopis-probuzhdenie-pamyati_189807beda3.html).

То есть на одно невольное, на нарратив, т.е. на повествование о некотором множестве взаимосвязанных событий (выпад против притворяющихся продвинутыми провинциалов) надо призакрыть глаза, а разрыв (контурную обводку) просветить рентгеном. И тогда вперёд выступит образ иномирия.

Не “пришей кобыле хвост” это?

Если даже сознательно Ларионов весь мир воспринимал, как нудную провинцию…

"Я чувствую застой, и он душит меня... Я хочу сбежать из этих стен в бескрайнее пространство, чтобы оказаться в постоянном движении...” (https://www.themoscowtimes.com/2019/01/15/mikhail-larionov-a-master-comes-home-a64142).

Бескрайнее пространство – это уже почти иномирие. Ещё немного, и я не смогу его именовать художником, а придётся – иллюстратором знаемого: иномирия. Раз почти дословно он его именует.

Ведь, если достичь метафизическое невозможно, то помыслить – вполне можно. И тогда – иллюстратор, а не художник!

Тогда понятен и его отказ от ницшеанства, и долгота его жизни, и то, что к творчеству жены, Гончаровой, он относился внимательнее, чем к своему.

Как он мог так предаться себя, если он был искренним ницшеанцем и как бы младшим братом Сезанна? Как он мог через 4 года после “Прогулки по провинциальному городу” под таким о ницшеанцах подписаться (в манифесте лучизма):

"Мы оставляем умирать старое и сражаться с ним тому “новому”, которое кроме борьбы, очень легкой, кстати, ничего своего выдвинуть не может” (https://volodymyrbilyk.livejournal.com/60543.html).

Оно, конечно, пословица “новое – хорошо забытое старое” верна. Отступления от натуры царствовали в Средние века. Тогда идеалом был тот свет. Но как-то… Так ругаться… Иномирие ж вполне вправе пользоваться такого же масштаба отступлениями от натуры, что и иконописцы.

По-моему, тут нелогичность.

Раз новые кричат об утеснениях, значит, большинство (а это мещане) против новых. Но, если обыватели против новых, как могут идти новые "во главе современных обывательских интересов”? – Или Ларионов заметил, что обыватели переобуваются на ходу и обеспечивают успех новым? – Хорошо. Нет нелогичности. Но.

Что такое "воскрешение мертвых”? Ницшеанцы ведь жаждут смерти. – Или… Иконописцы и вообще христиане тоже считали тот свет лучше этого. – Хм. Опять я не прав…

Но что значит "любовь к ничтожеству”? Сознанием-то ницшеанцы чтили сверхчеловеков, а не ничтожество? Неужели Ларионов считает идею сверхчеловека ошибочной и потому – ничтожной? – Хм. Он к социальным революционерам переметнулся? Но тогда почему в страну победившей революции не захотел из Франции вернуться? Или мыслимо что-то иное, с точки зрения чего сверхчеловеки – ничтожны, как ошибка? – Хорошо. Предположим, из дальнейшего прояснится, что он имеет в виду. Тогда согласимся, что любовь к ничтожествам иной, чем декадентской и быть не может. – Временно отступлю. – Дальше смотрим.

А вот: "обделывая свои мелкие дела”, “карьеру на выступлениях против прославленных старичков”. Это – и про старых, и про новых. Зная, как Кандинский ненавидел тот факт, что произведения искусства стали родом валюты (так ненавидел, что из протеста дошёл до беспредметной живописи; такое, мол, уж точно не станете покупать для наживы на перепродаже), - зная это, можно логически ожидать, что у Ларионова какое-то приближение к беспредметности.

От Кандинского отличается всё-таки каким-то эхом предметности. Перед нами окна. Одно – зарешечённое, и сквозь него видна осень с синим небом и деревом с покрасневшими листьями. Через другое окно угадываются две избушки, заваленные снегом и почему-то незаснеженные деревья. Ну и петух на курице. – Кандинский в Германии работал, и надо было от западничества отличаться? В духе манифеста: "Мы, Лучисты и Будущники, не желаем говорить… о… искусстве… современном западном” и "затеи галдящих о новом искусстве, не выставивших ни одного своего положения”… А только Сезанн, Гоген, Ван Гог, Матисс… Но оба в качества позитива молятся "живописным законам”, чтят “Напряженность чувства”, бегут от "общественного” ради "пересечения отраженных лучей различных предметов, формы, выделенные волею художника”, где поверхность есть "комбинация цвета, его насыщенность, отношения цветовых масс, углубленность, фактура”, призванные выражать то, "что можно назвать четвертым измерением”, и таким "путем живопись делается равной музыке”.

Против Кандинского как-то не очень заточено, а вот против постимрессионистов – да. У тех как-то больше чувствуется отвергаемый, главным образом, скучный Этот мир. А иномирие открывается только в озарении о содержании подсознательного смутного переживания про “что-то не то”. У лучистов же – вроде как оптимистичнее их иномирие. У них больше выделенность "волею художника”.

Я отличал до сих пор ницшеанство от пробуддизма активностью первого и пассивностью второго. – Может, надо для лучизма мыслить о сверхактивности?

Одно но… Как-то очень манифест осознаёт это, называемое "четвертым измерением”. Ницшеанцы, первые, во всяком случае, своего идеала иномирия не осознавали. А некоторые и спустя больше, чем век, не осознают. Публика же – массово. Многие ль поняли, что Чехов, Чайковский ницшеанцы? Оспаривается, что ницшеанка если не ранняя Ахматова, то всё её последующее творчество. Несть числа заблуждениям и заблуждающимся. – А этот Ларионов в манифесте лучизма прямо говорит о чём-то, "что можно назвать четвертым измерением”. Вон, за "бескрайнее пространство” я выше отлучил его от художественности (от ума, мол, творит-выражает иномирие). – Если б я не был таким принципиальным, всё б обошлось. Особенно – из-за слов о "музыке” (при закрывании глаз на "Напряженность чувства”, что станет понятно из нижеследующего).

Итак, о музыке.

Если думать не о европейской музыке последних столетий, называемой квалитативной (качественной; в смысле – всё в ней есть становление чего-то, эмоционально значимого, "Напряженность чувства”)… И если думать о предшествующей ей музыке, квантитативной (измерительной)…

Предшествующая, в песнях, не считалась с грамматикой слов. (Как лучисты мало считались с реальными предметами, от которых пляшет их изображение {например, осень, зима, петух на курице}). У древних греков в мусическом искусстве всё стояло на длительности короткого слога. Как у лучистов: "Луч условно изображается на плоскости цветной линией”. От того древнегреческая музыка поразительно бесчувственна. Зато!..

Такая музыка "разрешает задачу овладения временем, создает особую хроноартикуляционную структуру.

Задача овладения временем решена на этой стадии некоторым, на первый взгляд, довольно парадоксальным образом: время осознается как существенная реальность, но количественная, дискретная метризация приводит к его остановке, опространстливанию, отливанию “временной магмы” в статические и дискретные готовые формы, что неожиданным образом напоминает определение мифа по Леви-Строссу как “машины для уничтожения времени”” (Аркадьев. https://imwerden.de/pdf/arkadjev_vremennye_struktury_novoevropejskoj_muzyki_1993_text.pdf).

А это ведь некое ницшеанство. Грамматика – как обычная жизнь. Она нудит. Заставляет жить причинно. В частности – морально. Даже богов. Простых людей – тем паче. А хочется – вырваться. Как Ларионов (см. выше) выражался. – Вот древние и вырывались из обыденности. Упиваясь пением Гомера, например (поэзию которого христианин Чаадаев считал безнравственной). Или слушая тех, кто Гомера век за веком повторял (пока поэмы не записали).

Знать такого нюанса теории музыки Ларионов не мог (Аркадьева тогда ещё не было). А вот чуять подсознанием ЧТО-ТО – вполне. – И тогда ему можно простить всё. И называние иномирия близкими к этому понятию словосочетаниями. И предательство этого экзотического идеала, рисованием обычных морских пейзажей на юге Франции. И невозвращение в Россию за то, что она стала советской. Ну, наверно, предательство меняет человека. Делает его приспособленцем. А те – живут долго.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6370.html