Человек я безответственный (в том смысле, что очень мало влияю на мир, хоть хочется – много). Поэтому я взял себе за догму (в первом приближении к истине), что самое ценное искусство – то, что в некоторой степени происходит из подсознания автора. Не в той степени, когда говорят, что "предложением управляет текст. Человек не говорит отдельно придуманным предложением, а одним задуманным текстом” (Жинкин. Речь как проводник информации. М., 1982. С. 108). Эта задумка, наверно, установкой у психологов зовётся. А она – подсознательна. Человек вообще много чего делает под влиянием подсознания. Я же имею в виду что-то, чему определения не знаю, но думаю, что чую, когда это незнаемое замечаю, например, в какой-то недопонятности произведения, претендующего зваться художественным. Или другой пример: когда слова автора вне произведения о произведении расходятся с вашим ощущением от этого произведения. Акт искусства, думаю я, это общение подсознания восприемника с подсознанием художника.

Вследствие той же безответственности я считаю, что порождается подсознательное художника его недоосознаваемым идеалом. Недоосознанность его мучит. А выразить – невозможно – в подсознании ж то, что хочется выразить. Но на помощь приходит подсознание, и… Художник или выражает невыразимое “текстовыми” противоречиями (“текстовые” я взял в кавычки, потому что текст имеет и живопись, и музыка и т.д.). Или художник невыразимое выражает образом, который до сознания его самого даже и не доходит. Например, нарушение синтаксиса у поэтов-романтиков, или отказ от державинской, предромантической, неточной рифмы у Пушкина, когда он рвал с романтизмом. (Он потом за что только ни ругал Державина, но не за неточную рифму. Т.е. до пушкинского сознания акты расставания с неточной рифмой не дошли.)

Тут, правда, у меня внутреннее затруднение. Я плохо понимаю, как художник, движимый недоосознаваемым идеалом, сочиняет второе и последующие произведения, не становясь эпигоном самого себя. Ведь в процессе создания первого произведения он, казалось бы, должен бы осознать причину своего вдохновения – недоосознаваемый идеал! Ан нет! Не осознаёт. Продолжает мучиться. И создаёт следующее и следующее. И вообще у многих всего один такой идеал на всю жизнь (идеал – штука инерционная). Тем не менее, я вот чувствую и чувствую недопонятность какую-то в одном произведении за другим этого автора. То есть вдохновлявший его идеал продолжал и продолжал оставаться недопонятым автором. Автор получается каким-то дураком. А я сверхумным, раз мне удаётся и удаётся открывать этот его идеал. – Что-то сомнительное…

Но – забудем сомнение. Я ж безответственный.

Хочу похвастаться. Это непередаваемое переживание – открыть, что этим всем (я об анализе произведения говорю) хотел сказать автор. Только акт творчества у автора может, наверно, с этим переживанием (сотворчества) сравниться по глубине. – Не по силе. Жизнь действует сильнее: например, крик жертвы бандита в тёмном переулке. Зрелище тоже сильнее, вспомните крик: “Гол!” - целого стадиона. Да и прикладное искусство, призванное усиливать знаемые чувства, действует сильнее. – Я забыл сказать: я говорю о произведениях неприкладного искусства.

Глубина переживания от него не поддаётся описанию. Для подобных мигов озарения стоит жить. Всё остальное ерунда в сравнении. (Ну со мною так.)

И, увы, если автор движим одним и тем же идеалом, то я это сразу чую. И слабеет не только сила переживания озарения, но и глубина.

Такое и произошло с рассказом Чехова “О любви” (1898). Я ж знал, - по массе уже разобранных мною его произведений, - что Чехов ницшеанец.

Как и все его рассказы, он – о страшной скуке Этой Жизни. Могло б быть счастье любви. Но. "Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее?.... а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?” – Ну так она устроена, Эта Жизнь, что она – плоха. – То есть идеал Чехова – что-то иное, чем Эта Жизнь, нецитируемое.

Идеал иномирия (нехристианского, ницшеанцы – враги христианства) настолько необычен, насколько и глубок (равен христианскому тому свету), но всё равно: от неоднократного повторения его открывания в очередном рассказе всё как-то становится слабеньким.

Иное дело – рассказ Куприна “Куст сирени” (1894).

Я прочёл и ничего не понял. Что Куприн хотел сказать?

Надо вспомнить, не было ли необычности какой… Я не сюжетную необычность имею в виду. Та – бьёт в глаза. Ничего себе – насадить ночью кусты, чтоб завтра проверяющий (вообще-то хорошо знающий местность) убедился, что кусты таки есть. (Учащийся их нарисовал из-за того, что кляксу на карту посадил и стереть её не смог.) Так вот тут всё понятно.

А вот иная необычность бы…

И я вспомнил.

Сравните сами два отношения к одному и тому же.

1.

2.

Не согласитесь ли, что Куприн совершенно уничтожился при передаче этих противоположных отношений Алмазова к учителю. Единственно что, Куприн придал своему герою фамилию от слова алмаз, самый твёрдый материал, тогда как душа героя – ничтожество: всё – ради своей выгоды. Мещанин.

Куприн не всюду ТАК самоустранился.

Это повествователю "Видно”. И в ЭТОТ миг повествователь Алмазова жалеет.

Отсюда видно, что Алмазов объективно… ну очень посредственный офицер, ну очень, но повествователю это не интересно.

А подчёркнутое самоустранение автора из рассказа про нравственные качества Алмазова говорит, что Куприн – против мещанства.

Стало понятно (художник же главное через наоборот выдаёт), почему Куприн сделал счастливый конец. От антипатии к таким.

И есть ещё одна загадка: время действия – "белая петербургская ночь”. То есть "в конце мая” (http://www.ufontana.ru/statji/109-belye-nochi-v-pitere-kogda.html). Сирень (а именно она Куприным выбрана для посадки) в Питере зацветает "в начале июня” (https://www.babyblog.ru/user/elka218/684777). Так первая ещё не расцветшая, но уже метёлка будет на кусте когда? – В конце мая. Тогда, когда и происходит действие. – Так как возможен такой разговор:

Ладно немец, хоть и "двадцать лет” преподаёт "инструментальную съемку местности”, но настолько "безобразнейший педант”, что сирень от берёзы не отличает. Ладно. Но насколько ловок в подобострастии Алмазов! – Всё – ради своей выгоды!

И насколько таких Куприн ненавидит, раз так себя спрятал…

Но – реалист: есть такие, мещане, и много их среди… офицеров, как это ни удивительно, – он это социальное явление открыл (если забыть, что Лев Толстой в “Двух гусарах” в 1856-м это уже открыл) и – ненавязчиво описывает.

Теперь “Кавказ” (1937) Бунина.

Он уже к этому времени стал тоже ницшеанцем (см. тут). Но я очень мало с Буниным разбирался. Я прочёл рассказ и ничего не понял. Ну в смысле – что хотел сказать автор.

Как и у Чехова с его вечной тягостной обстановкой, у Бунина то же.

Рассказ разбит на множество разделов. На 7. И в каждом – что-то нехорошее. В 1-м: "я воровски остановился в незаметных номерах”, “потрясало меня жалостью”, “я должна быть страшно осторожна”, “она бледнела”, “мы не верили до последней минуты”. Во 2-м: "…шли холодные дожди, похоже было на то, что лето уже прошло и не вернется, было грязно, сумрачно, улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми, дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И был темный, отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня замирало от тревоги и холода”, “замер”, “Я смотрел все напряженнее — их все не было”, “я похолодел от страха”, “звонок оглушил меня”, “в оцепенение”, “ледяной рукой”. В 3-м коротком, в 7 строк: "она даже не поцеловала меня, только жалостно улыбнулась”, “Я думала, что не выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить”, “лучше смерть, чем эти муки...”. В 4-м, опять в 7 строк: "За мутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги”, “нагих равнин”, “нестерпимое сухое солнце, небо подобное пыльной туче”. В 5, двустрочном, акты вранья. В 6-м, чтоб не перечислять, скажу общо: какая-то чуждость тропиков. В 7-м "выстрелил себе в виски из двух револьверов”.

Ну это не жизнь – Эта Жизнь. Соответственно – сама любовь не показана. Чувствуется презрение автора к дрожащей и плачущей суете “я”-повествователя и его пассии. Как презрение к шакалам, боящимся бури и просящимся, хоть они и дикие, в человеческое жильё Это – презрение сверхчеловека-автора к обычным людишкам. И какое-то уважение к мужу изменницы: того Эта Жизнь, такая мерзкая, не держит. Он не раб её.

А есть и образ Иномирия: "…всю ночь слышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой, заунывный, безнадежно-счастливый вопль как будто все одной и той же бесконечной песни”, - с этим словом-паролем для достижения недостижимого: "бесконечной”. – Жуть и красота. Как-то соответствующие названию рассказа – “Кавказ”.

А теперь – отношение к этим рассказам протоиерея Артемия Владимирова, старшего священника Алексеевского ставропигиального женского монастыря, на заседании Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства:

"В таких произведениях, которые предложены школьникам для изучения, как “О любви” Чехова [“Куст сирени” Куприна на следующий день после публикации был вычеркнут] и “Кавказ” Бунина воспевается свободная любовь. В одном случае обманутый муж убивает себя, в другом – адюльтер кончается ничем. “Эти яркие художественные образы – это мина замедленного действия для наших детей, – сказал отец Артемий. – Наша Комиссия должна обратиться с предложениями в Департамент образования”” (http://pk-semya.ru/novosti/item/5232-semya-kolybel-zhizni.html).

Человек ничего не понял в рассказах.

Почему?

Потому что религия издавна связала себя с моралью и выставляет себя защитницей морали, а протоиерей (верующий он на самом деле или нет – не важно) выступает от имени церкви, представляющей религию. Моралей же – столько, сколько типов идеалов. А тех что-то около семи: мораль долга, мораль счастья, мораль пользы и т.д. Один из самых необычных типов – мораль сверхчеловеков-ницшеанцев. Искусство же, неприкладное (и ничто, кроме него, этого не умеет) призвано испытывать сокровенное мироотношение человека. Испытание же – совсем не мораль.

Нет, есть, были целые эпохи в неприкладном искусстве, когда испытательная функция искусства давилась. В литературе они называются теперь религиозно-риторическая и светски-риторическая (см. тут) эпохи. Они, в общем, кончились к концу XVIII – началу XIX веков. Правда, не без некоторого рецидива в советские времена. Испытательная функция в те эпохи лишь изредка пробивалась.

Так что: из-за справедливой притягательности теперь советского времени (оно больше соответствует ментальности россиян, традиционалистской в пику прогрессистской, западной) надо возвращаться в прежние эпохи? Разве мыслим только религиозный традиционализм? Разве не может быть традиционализма безрелигиозного? (С ИГИЛ, вон, прекрасно боремся.)

Надо воспользоваться тем, что церковь отделена от государства, и не допустить её влияния на школьное образование.

Впервые опубликовано по адресу

http://newlit.ru/~volozhyn/5665.html