Так случилось, что я не ожидал, что рассказ "Листья” Куклина такой короткий. И потому после прочтения мне понравилось то, что при чтении раздражало: длиннейшие предложения (47, 51, 52, 56, 64, 79, 99 слов), которые мне приходилось перечитывать, и впаривание в сферу сознания четырёхлетнего ребёнка слов, которых у него не могло быть (резной, сумрачных, пряного…).

И ещё после чтения я лишний раз восхитился прозрению Выготского, что художник стихийно выражается противоречиво. В “Листьях” – закономерность приводит к финалу неожиданно и случайно.

Для того, собственно, и эти длиннейшие предложения, и эта суперконкретность (я подчеркну её в примере):

Если автор знал трагическую развязку (ему свою короткую трагедию, оказывается, рассказала прототип этой матери) – зачем размазывал? – А затем, что художник. Для этого “выготского” дразнения чувств – и ложные ходы-предварения (несчастья с маленьким ребёнком, которые неизбежны, если ребёнок оставляется один). Они даны мимоходом. Например, чего только ни рассказано про мост-ель, с которой Вовка упадёт в реку: и когда дерево свалили (о чём Вовка понятия не имел), и когда по нему обычно ходили люди, и когда и зачем к нему приходили. Это всё затем, что Вовку-то люди не пускали на мост-ель, ну так он пришёл, когда нет людей…

Так должен же был утонуть, раз нет людей? Ляп!

А автору что? Ну "рядом оказались…”

Это как суперконкретности из предыдущего примера или как понятие "пряного” - все в сфере сознания четырёхлетки. Тоже ж ляпы, вроде…

А, может, они нарочно, авторски-стихийно нарочно. К трагедии-то должна вести общая нехорошесть вокруг. Её не знает четырёхлетка, но её знает автор. Вот последний и впаривает ребёнку несвойственное ему. – Такой слабо осознаваемый (и писателем, и читателем) раздрай, предпосылка трагедии. О ней, собственно, читателю можно сразу догадаться (и даже догадываешься, когда случилась первая беда, когда "Вовка приходил сюда [к мосту-ели] сам и ковылял по стволу туда-сюда. По два раза на дню”). И всё-таки окончательная трагедия случилась неожиданно.

Уже мать запирать его дома стала, уходя… - Так совсем невероятное – он и дома погиб. Это ж тоже – противоречие. Нет, не пожар устроил. Это было отработано в порядке предварения (случай с китайским фонариком со свечечкой внутри; а попутно – всё нагромождение-отвлечение с колоритными тувинцами). Вовка погиб из-за… стояния на табуретке перед окном. – Невероятно.

Зато художнически верно – путём наибольшего сопротивления.

Браво Выготскому и Куклину, стихийно, как по наитию, исполняющему то, что требуется, чтоб быть художником (что и открыл Выготский).

И это у Куклина – реализм, открытие в социуме того, что есть, но социум его ещё не видит. Куклин сам не осознаёт, а подсознание заставило его за рассказанную ему трагедию* ухватиться, чтоб выразить – неосознаваемо, повторяю, – скорую трагедию страны.

Ну, может, это реяло в воздухе. Тогда всё создаваемое в искусстве, чего-нибудь стоящее, сюжетно заканчивалось плохо. Может, Куклин чувствовал этот мейнстрим (основное течение).

Но нам какое дело, пионер он или последователь. Нас, читателей рассказа, подразнили – это и есть испытание сокровенного мироотношения, род эстетического наслаждения.

И вот Куклин, выпускник Литературного института, и там не преподавали теорию художественности по Выготскому… И, наверно, правы. Там же не на критиков учили… А художник должен стихийно противоречиями выражаться, иначе он будет штукарь.

Я когда-то читал второклассникам лекцию об одной картине Шишкина. Так я им сказал, что художник, почти как собака, не может сказать словами и потому выражается образами. До меня, уже знавшего про Выготского, как-то не дошло, что ещё одним способом выражать себя является противоречивость.

Так браво недопонимающим и недоосознающим.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/258.html#258

*- Откуда же вам найти ума, чтобы сопережить мальчику-гою из Сибири.

- Автор, как оказалось, вне литературы оказался человеком с отвратительными качествами. Но в данном крике его есть серьёзная нота, стоящая обсуждения. – О возбуждении чувств читателя писателем и о сопереживании читателем этих чувств. Изображая трагедию, автор, казалось бы, прав, ожидая от читателя слёз или ещё какого-нибудь внешнего проявления сочувствия по поводу смерти героя.

"И вот опускается занавес: Гамлет погиб, Офелия погибла, король также; нет ни доброго, ни злого -- все погибло. Какое мучительное чувство должно бы возбудить в душе зрителя это кровавое зрелище! А между тем зритель выходит из театра с чувством гармонии и спокойствия в душе, с просветленным взглядом на жизнь и примиренный с нею, и это потому, что в борьбе конечностей и личных интересов он увидел жизнь общую, мировую, абсолютную, в которой нет относительного добра и зла, но в которой все -- безусловное благо!..” (http://az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_1180.shtml).

(Я б только Белинского, извиняюсь, уточнил: благо в этой трагедии предполагается восторжествующим не как бы непосредственно с вот-вот наступящим воцарением Фортинбраса. Тут у Шекспира не наивный оптимизм и даже не исторический, а сверхисторический, ибо слишком уж всё тут было плохо: "Век расшатался”, - в переводе Лозинского, “Век вывихнул сустав”, - в переводе Пастернака).