Я б, наверно, не отреагировал на рассказ "Фашистка" (http://www.interlit2001.com/kovalenko-a-9.htm), если б вскорости после него не стал читать книгу "Под сенью девушек в цвету" Марселя Пруста, а в ней не наткнулся б на такую (редкостно короткую у Пруста) фразу: "Наша связь с человеком освящается, когда он, осуждая нас за какой-нибудь недостаток, становится на нашу же точку зрения". И тут я вспомнил эту "фашистку" Коваленко, престарелую обрусевшую немку, эмигрантку в Германию из СССР, Ольгу Павловну Кох, заступившуюся в его рассказе перед нынешними юными немецкими неофашистами за русских, нет, строго говоря, — за советских (была, была такая общность — советский народ, которую за пределами СССР называли, да и сейчас зачастую называют, русскими), — заступилась за "русских свиней", искалечивших всю ее жизнь.

И те обзывали ее и мать фашисткой, когда в ноябре 1941 года они были депортированы из Крыма на Иртыш, и не хотели их приютить у себя, и к ее маме с первого же дня приставал на работе казах-начальник, и донес на недотрогу маму, когда та на десять минут опоздала на работу из-за болезни дочери, и сослали маму за то на десять месяцев, и стала мать после этого какой-то сломленной, и отец с фронта не вернулся, женившись на другой женщине, и в приступе эротической сублимации на нее, "фашистку", шутливо напал школьный соученик-выпускник Колька, а сколько-то лет спустя, с тем же криком, но уже не шуточно, а чтоб задушить, за поставленную ею двойку за полугодие, напал другой выпускник, сын районного шишки. Но главное, еще в войну, еще после ареста мамы, ее десять месяцев по ночам тайком от жены насиловал хозяин мазанки, где его жена Олю с мамой все же приютила. И Ольга Кох от этой травмы так и не смогла никогда оправиться. И замуж за влюбленного Кольку так и не пошла. И вообще прожила всю жизнь одинокой.

Чуть не полный набор напастей страшного тоталитаризма и (какой народ, такая и власть) соответствующего тоталитаризму страшного советского народа выпал судьбою Ольге Павловне Кох. И она уехала в Германию из империи зла. И та таковой снова, и после распада, в лице уже России, все больше предстает, мол, теперь в международном общественном мнении — намеком чему служит сама — вы видели — инвентаризация в рассказе советских мерзостей. Только их частенько и вспоминают иные эмигранты из СССР (или бывшего СССР) под воздействием антироссийской пропаганды в странах своего нового обитания. В аду-де жили.

Но...

И "в местечке, не особо жалующем иностранцев", живет в Германии Ольга Павловна, и "обожавших её детей", учеников, тут у нее нет, и, несмотря на уже "долгие годы" жизни тут, это "чужая страна", в отношениях с которой она состоит "весьма странных и противоречивых". И вот уже к ней лично прицепились трое, даже в темноте узнав в ней "русскую".

Несравнимо, конечно, сопоставление. Несправедливые слова тут пока физически угрожают лишь невозможностью пройти сейчас к себе в пятиэтажную бетонку. А там угрожали жизни: удушением после войны, замерзанием во время войны, — там насиловали ее, несовершеннолетнюю, десять месяцев. Там только любящие ее дети составляют гражданское общество, защищающее ее человеческое достоинство, а тут, видно, любой сосед или прохожий.

И все-таки тут автор заставил свою забитую героиню восстать против насилия. Да так, что ассоциируется бесценное историческое и героическое противостояние фашизму в войне советского народа:

Зачем эта глупость фразы? Разве ЭТИ пацаны вторглись в СССР в 1941 году? Разве вторгшиеся "приехали"? Разве ВОЙНА создала бесправие и грубость людей и власти в Советском Союзе? Зачем эта неадекватность реакции: "словно гранату в руке рванула"?

Что, мол, хотеть от испугавшейся старушки? Тем более что дальше все спущено на тормозах: юный нацист выкрик не понял, а из подъезда случайно вышел сосед и галантно придержал для нее дверь...

Марсель Пруст открыл мне глаза на "Фашистку" Коваленко.

Это организованное автором перед нами в сознании Ольги Павловны столкновение оправдывающей русских героики, "Будто бы в старых советских фильмах", с инвентаризацией (тоже как в фильме, новом, антисоветском, например, "Штрафбат") ужасностей советских, это столкновение закономерности тоталитарно-ментального русского свинства со случайностью спасительного выхода из подъезда вежливого немца-соседа, это столкновение случайности придирки юных неонацистов с закономерной любовью к Ольге Павловне ее учеников в СССР, — все эти организованные автором в нашем сознании противочувствия (термин Выготского) призваны породить в НАШЕМ сознании катарсис. И катарсис этот, — если его осознать и тем превратить в словесно оформленный художественный смысл, — будет такой: жизнь — не без мерзостей, но и не целиком мерзка.

Коваленко трезвый реалист. Это не ново. И идеализм его, может, когда-то не очень уж и потрясал, или давно это было. Потому и нет у него сейчас никаких формальных изысков. Не очень, видно, велико было и вдохновение. Потому рассказ сразу и не обращает на себя внимание. Но вот... все же обратил. Потому, признаюсь, что автор не относится к России по принципу Ницше: падающего — толкни!

Впервые опубликовано по адресу

http://www.interlit2001.com/kr-volozhin-20.htm