Стоят ли чего-то мои искусствоведческие принципы, если песня моей молодости, когда этих принципов у меня ещё и в помине не было, “Одна снежинка…”, будучи услышана по телевизору полвека спустя, вызывает у меня слёзы, едва ли не по щекам текущие (слушать тут).

Я был как-то не создан для того, чтоб в меня влюблялись девушки. Где-то в то самое время, о котором речь, я раз нечаянно подслушал на заводе, где я работал (меня было не видно за кустами), как одна спросила у другой про меня: “А кто это?” – Меня как раз уговорили согласиться и назначили начальником ОТК (отдел технического контроля) очень крупного по меркам города и республики завода. До того я по распределению из института 4-й год работал технологом по кузне в отделе главного технолога. Пропадал. Образования неполной средней школы или даже начальной хватало для исполнения моих обязанностей: вычислять размер заготовки из круглого проката, которая нужна для выковывания полуфабриката, из которого надо было изготовить фрезерованием или точением очередную такую-то деталь, на чертёж которой я смотрел. – Девушка ответила: “Ну в техотделе такой сидел, невзрачный”. – “А-а-а”, - сразу поняла спрашивавшая. Из молодых инженеров я в техотделе был, правда, единственным. Но.

И вот я, невзрачный, ходил очередной раз влюблённым. А очередная она меня водила за нос.

Я, правда, и сам хорош. Что знал о себе совершенно твёрдо, это что жениться мне РАНО. Надо перебеситься сперва.

Но тысяча раз приказ себе. А что если я замечаю, что что-то не могу с собой совладать? Вот вдруг захочется её видеть – позарез. (А телефона ни у неё, ни у меня не было; вообще тогда мало у кого были телефоны.) И что делать? – И я еду на автобусе через буквально весь город, чтоб стоять какое-то время и смотреть на её окна (входить мне было нельзя).

Почему нельзя? – Ну, во-первых, у неё не было повода меня приглашать в дом. Это ж всё-таки что-то значит – пригласить. Придётся познакомить с родителями. А это опять что-то значит. А мы не пара. Она – литовка, я – по паспорту – еврей. Она и сама-то антисемитка, только я вот персонально её любимый (если любимый) еврей. Её родители тоже, наверно, антисемиты, но уже без шанса меня полюбить. Потом у меня высшее образование, у неё школа и всё. Но главное, мы оба знаем про себя и про другого, что нам надо сперва перебеситься. А что нам целоваться хочется – так это не повод приглашать в дом. Целоваться можно и на улице.

Ну а целоваться не значит любить. И перед нами обоими вопрос (на той фазе), что это у нас?

И в песне Колмановского на слова Дербенёва было ну точно про нас. Я ей спел эту песню, и она согласилась. Но вопрос – для меня – оставался: не заводит ли она меня на что-то. На что? Я боялся быть настойчивым: нечестно ж – я ж жениться не собираюсь. А доказательств её любви – хочется. А поцелуи и каждый раз очевидная взаимная трудность прощаться – ещё не доказательство. Мне всё кажется, что мне трудней прощаться, чем ей.

И какое счастье, что она всё же подозревает, что я лучше всех…

И какой ужас: я ж не хочу жениться…

Всё кончилось плохо. Очень. Она оказалась шлюхой (я чуть не сразу заподозрил, а потом – очень не сразу – позволил себе проверить посредством одного офицера, и подтвердилось).

Но что из того?! Песня-то какое-то время была-таки про нас. Может, она таки тоже колебалась, не бросить ли ей разгульную жизнь ради меня. Я ведь тоже в иную минуту колебался, не жениться ли мне невинным мальчиком.

А это ж – огромности.

Что из того, что известные вообще-то. Но в моей-то жизни это непосредственно известным не было. Эти колебания у меня были впервые.

Я из-за той огромности теперь плачу? Не из-за того ли, что теперь я плохо представляю, что б меня в жизни могло взволновать. – Так спокойно и бесстрастно живу вне искусства. В духовном одиночестве.

Меня теперь только одно беспокоило. Ту любовь (или что?) полностью затмило, когда много лет спустя я полюбил свою будущую жену. Мне перед памятью о ней, покойной, как-то стыдно сейчас своих слёз из-за фильма 1974 года (когда я с женою был счастлив) “Три дня в Москве”. И я задался напрасным вопросом: неужели десять лет понадобилось, чтоб эта песня попала в фильм?

Я успокоился только удостоверившись лишний раз, что это – песня 60-х годов.

Ну чего сто`ит то тончайшее переживание, что нечто – есть доказанное чутьё следа подсознательного идеала имярека? Доказанность-то слёзы не вызывает. Она – последействие искусства. А слёзы ж вызывает действие. Причём не только действие подсознания автора на моё подсознание, а и действие авторского сознания (как в “Одной снежинке”) на моё сознание. Не только неприкладное искусство ого, как сильно`, а и прикладное.

И что ж я так бьюсь за приоритет неприкладного?

За тонкость переживания от него, что ли?