Кизи. Над кукушкиным гнездом.
Художественный смысл.

“Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все - миллиарды причин - совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных”.

И вот это открытие, - что без народа – никак, а нужно только его возглавлять, и – лучшим людям,- вот это открытие и воодушевило его аж на эпопею. И страсть смутного ощущения своей правоты позволила автору в “Войне и мире” пойти на написание таких глыб предложений, таких огромных исторических сентенций – где?! – в художественном же все-таки произведении.

Что Толстому прежние понятия об изящной словесности. Не мог он иначе. Иначе он был бы мыслителем, а не художником.

Мы же, угнетенные своим тоталитаризмом, восприняли тогда кино, как актуальное для нас, империи зла. И развалили СССР. Зато теперь чуть не каждый может на себе чувствовать силу Америки.

Кстати, об этом названии. Причем тут гнездо кукушки? Я думаю, не в игре слов на английском языке, мол, кукушка и псих – одно и то же.

Хулиган Макмэрфи, движимый желанием ощутить свою силу и поверховодить сумасшедшими (а заодно попотрошить этих владельцев сбережений, получившихся от того, что не на что им в сумасшедшем доме тратить свои пенсии), Макмэрфи напросился в сумасшедший дом, как и старшая сестра когда-то, после окончания ожесточившей ее войны, на которой она была военной медсестрой. Во имя силы оба здесь, в сумасшедшем доме. Вождь, наоборот, вырвался оттуда. Во имя свободы. А автор парит надо всей этой бессмыслицей, что выражается еще и самим словосочетанием “кукушкино гнездо”. Какое может быть гнездо у кукушки, когда она его не заводит и яйца свои кладет в чужие гнезда?

“Подъезжаю за щеткой [в смысле: подхожу, работая половой щеткой] к большущей картине - приволок ее этот, по связям с общественностью, когда напустили такого туману [туманом рассказчик ощущает приступ своей депрессии], что я его не видел. На картине какой-то удит на искусственную муху в горах, похоже на очокос возле пейнвилла - снег на вершинах за соснами, высокие стволы белого тополя по берегам речки, земля в кислых зеленых заплатах щавеля. Он забрасывает свою муху в заводь позади скалы. На муху тут не годится. Тут нужна блесна и крючок номер шесть - а на муху лучше вон там, пониже, на стремнине.

Между тополей бежит тропа, я прошелся со щеткой по тропе, сел на камень и гляжу назад через раму на консультанта [прибывшего в сумасшедший дом], который беседует с молодыми [врачами]. Вижу, он тычет пальцем в какое-то место на ладони, но слов его не слышно за шумом холодной пенистой речки, мчащейся по камням. Ветер дует с вершин, он пахнет снегом. Вижу кротовые кучи в траве. До чего приятное место, вот где можно вытянуть ноги и расслабиться.

Ну и что, что бессмысленно словосочетание “кукушкино гнездо”. Для Кена Кизи важен ритм, в который укладываются слова считалки.

Но, с другой стороны, это ж у Кена Кизи не от имени автора написано. Это – от имени рассказчика, индейца, по прозвищу вождь, данному ему другими пациентами. Дано нам, читателям, от имени незаурядной личности. Уж не говоря о его философствовании высокого достоинства… Кто б выдержал двадцатилетнее притворство глухонемым?!

Для тех, кто не читал роман. О фильме я не говорю. В фильме вы видите сумасшедших в сумасшедшем доме. А в романе они только названы сумасшедшими. Те, во всяком случае, которые по воле автора хоть что-то делают в сюжете. Те, кто читал, не дадут соврать: в книге они еле отличимы читательским сознанием друг от друга. Не то, что в фильме, где подобран запоминающийся типаж идиотов. Режиссер во всю постарался для зрительского глаза.

Так вот в романе перед нами нормальные люди. И их ненормально угнетают. Причем претендуя на самоназвание “демократия” (как в СССР). Вопросы быта отданы в данном отделении сумасшедшего дома на откуп общему собранию. В отделении сорок человек. Двадцать совсем плохих и безвольных (“хроники”), двадцать (“острые”) вполне нормальных, только очень запуганных больничным режимом. А главная заводила в нем – старшая медсестра. Ее подруга молодости, еще армейская сослуживица, управляет кадрами этой больницы. Поэтому врачи попали под пяту старшей сестры. А та до крайности своевольная. И, чтоб не уступить первенства новоприбывшему Макмэрфи, обеспечившему двадцать голосов за то, чтоб смотреть по телевизору финальные соревнования по бейсболу, отказывает собранию. Отказывает на том основании, что в отделении сорок человек. И двадцать не проголосовали “за”. Они настолько не в себе, что и не ориентируются, что вокруг происходит. – Не важно. Макмэрфи бросается тех уговаривать. – Напрасно. Не реагируют. Старшая сестра, с характерной фамилией Гнусен (в русском варианте), объявляет голосование законченным. Макмэрфи не слушает. Подступает к последнему хронику – к Бромдену, вождю. И тот, двадцать лет притворявшийся, что он глухонемой, покоренный волей Макмэрфи к бунту против дурастой старшей сестры, поднимает руку.

Но добро б это было со мной в перестройку или раньше. А сейчас… Дело прошлое. Пятнадцать лет минуло. Отчего мне сегодня комок к горлу подошел? Не волнуюсь же я за липовость американской демократии, столь волнующую героя? Я ж не знаю ее. Не слышно что-то из моего далека, чтоб она была такой же неразумной, как сестра Гнусен. Я, правда, хорошо ощущаю, как она гнусна, эта американская демократия, в отношении того человечества, которое не относится к золотому миллиарду. И в первую очередь, в отношении к России. Я, правда, читал А. Зиновьева, лично знающего западную демократию в ее предназначении для внутреннего употребления: “С возникновением глобального сверхобщества произошел перелом в самом типе эволюционного процесса: степень и масштабы сознательности исторических событий достигли такого уровня, что стихийный эволюционный процесс уступил место проектируемой и управляемой эволюции. Это, напоминаю, не означает, будто все в эволюции человечества стало планироваться и ход эволюции стал управляться в соответствии с планами. Это означает, что целенаправленный, планируемый и управляемый компонент эволюционного процесса стал играть определяющую роль в конкретной истории человечества. Цели при этом не обязательно благородные, они могут быть (и являются таковыми на самом деле) эгоистичными, гнусными, коварными и т.д. Планы не обязательно целесообразные и разумные, они могут быть нелепыми и даже безумными. Управление не обязательно по правилам разумного управления и не обязательно эффективно, оно может быть дилетантским, неэффективным. Но это не влияет на сам тип эволюции, подобно тому, как плохая государственность не меняет тип власти как государственной, плохая экономика не меняет тип хозяйства как экономический.

Принципиально важно здесь то, что в западном мире сложилась социальная структура, в которой имеются компоненты, ставящие цели эволюционного характера и глобального масштаба, вырабатывающие планы достижения этих целей, обладающие способностью и средствами управлять огромными массами людей, принуждая их к деятельности по реализации этих планов, распоряжающиеся колоссальными материальными ресурсами, достаточными для того, чтобы исторические процессы, ранее бывшие стихийными, сделать сознательными” (http://www.biglib.com.ua/read.php?pg_which=100&dir=0022&f=22_34&book_id=3550). Опять тоталитаризм! Но все это как-то не объясняет прямо рефлекторности моего чуть не вырвавшегося рыдания.

Можно только подчиняться персоналу.

И вот вождь, погрязший в этой трясине, вырвался и проголосовал. Всемогущий комбинат оказался слабее столь ослабленного человека.

Признаюсь, что пишу это все в перерывах между чтением романа, пишу скорее между эмоциональными пиками от простого восприятия, чем из-за сотворческого озарения художественным смыслом целого. Жаль не отметить столь яркие переживания по свежим следам. Все-таки фильм видел лет 15 назад, и теперь, в чтении, все очень свежо.

Так вот, в связи с новейшими моими ассоциациями с американской лжедемократией, меня постигло было разочарование в Кене Кизи. Ну к чему была эта накачка страстей насчет комбината, если, оказывается, сидят в том сумасшедшем доме все больше по собственному желанию, в попытке убежать от жизни, а не принудительно.

“- Вообще-то у нас в отделении совсем немного народу лечится принудительно. Только Сканлон и... Кажется, кое-кто из хроников. И ты [хулиган Макмэрфи]. Да и в больнице таких немного. Совсем немного”.

(Вождь явно из этих немногих.)

Обманным в своей основе стал потрясающий сюжетный ход с безуспешной, но все же попыткой Макмэрфи сдвинуть с места тяжеленный пульт, попыткой, из-за заразительности которой и не струсили впоследствии проголосовать острые и хроник индеец. Речь же шла о том, чем Маку высадить забранное сеткой окно, чтоб выйти из больницы и посмотреть бейсбольные финалы по телевизору где-нибудь в баре.

И если в данный сумасшедший дом собрались непереносящие “комбинат”, не умеющие “приспособиться к … кроличьему положению”, и если они не патологические экстремалы и неженки, а нормальные – так уж описаны – люди, то случилась что-то. По Зиновьеву – наступило время сверхобщества. А “острые” просто первые это почувствовали и не приняли.

Именно с шестидесятыми годами связывали советские ученые то новое, что пришло тогда в мир - научно-техническую революцию. Она потянула за собой шлейф массовой технизации всей жизни. От обоих явлений – через рост производительности труда, через рост числа интеллигенции, через шаблонизацию их работы - развились безработица и резкое понижение статуса беловоротничковых, а также их люмпенизация. А также заорганизованность всего и вся. Наступила, как тогда ее называли, эпоха организаций и, соответственно, - реакция на нее: молодежная контркультура, психоделическая (наркотическая) революция, сексуальная революция, течения хиппи, битников, распространение дзен-буддизма - это все формы бегства от жизни. А еще – попытки взбунтоваться новых левых (не понятно, почему их левыми называли, когда это был чисто згоистический бунт обделенных жизнью интеллигентов-индивидуалистов, через пару лет успокоившихся, как только им дали кусок пирога).

Подобный, социологический, подход теперь, конечно, у нас не в моде. А на Западе и никогда не был в моде. Потому феномен Кена Кизи объяснялся (и объясняется сейчас) как угодно иначе. Протест против общества посредственностей (журнал “Тайм” тех лет), протест против засилья в обществе психиатров (Томас Заз, тогдашний западный диссидент), протест разума, который остался сам с собой, ибо впервые за века и века засадили всех сумасшедших в сумасшедшие дома (Александр Генис) (http://www.svoboda.org/programs/OTB/2002/OBT.031002.asp). А от имени одного крупного американского музыковеда я читал мысль, что холодная война, десятки лет свирепствовавшая в мире, привела – как реакцию – к (красиво выражаясь) авангарду в искусстве и жизни, то есть к резкости и грубости в пассивности и в активности (в искусстве, религии и политических выпадах).

Так или иначе, но что-то случилось с демократией, и она стала чем-то отрицательным для силачей-не-во-власти. В системе образов романа Кизи для некоторых диссидентов (не могущих воздержаться от бунта кроликов) сумасшедший дом,- оцененный было ими менее опасным для выживания, чем жизнь,- стал таким же опасным. Повышенный – из-за появления Макмэрфи - градус диссидентства в отделении сестры Гнусен быстро привел к доведению сестрою до самоубийства Чесвика, самого отзывчивого на призыв к свободе.

Как об электрошоке отзывались?

А Бромден, получивший этих процедур штук двести, оказывается, страдал главным образом оттого, что они вызывали у него такие воспоминания, от которых ему бежать хотелось от своего обычного тумана, вон из сумасшедшего дома. Тогда как его философия говорила ему, что это бессмысленно – кругом один и тот же комбинат.

И решил он это стазу после того, как из-за него, в сущности, покончил с собой Чесвик, после того, что Макмэрфи узнал о добровольности пребывания большинства пациентов в этом сумасшедшем доме и после своего – как результат – порыва выйти из него путем отказа от противодействий старшей сестре и вообще режиму.

“Кое-кто из острых еще не спал, дожидались около уборной, чтобы посмотреть, утонули мы или нет. Мы ввалились в коридор, перепачканные кровью, загорелые, провонявшие пивом и рыбой, неся своих лососей, словно какие-нибудь герои-победители. Доктор спросил, не хотят ли они выйти, поглядеть на его палтуса [доктор рекордной величины рыбу выловил] в багажнике, и мы пошли обратно, все, кроме Макмэрфи. Он сказал, что порядком укатался и, пожалуй, лучше даванет подушку. Когда он ушел, кто-то из острых, не ездивших с нами, спросил, почему Макмэрфи такой вымотанный и усталый, если остальные краснощекие и резвые. Хардинг объяснил это тем, что у Макмэрфи сошел загар.

В фильме этого нюанса нет. Нет и заворота в этот городок, и того, как сентиментально там вел себя Макмэрфи. В сущности, прощался с жизнью. Нет в фильме и чуть не явного нежелания Макмэрфи убежать из больницы после устроенного бардака, когда, – было ясно,- что ему теперь не сдобровать, а окно – пожалуйста - открыто.

Макмэрфи незаметно для читателя поменялся с вождем ролями. И Бромден, в сущности, угадал его волю: быть погубленным больницей и больше не жить. Что вождь и выполнил после лоботомии, на которую обрекли этого несчастного. (Лоботомия - удаление лобных долей мозга, ответственных за самоосознание и за принятие решений.)

После этого ему сделали лоботомию, а вождь его задушил. Потому что правильно понял, что “ему ни до чего нет дела, кроме себя и своей смерти”.

Макмэрфи ведь мог догадаться, что как и Чесвик, после победного частного бунта не смогший жить, не сможет после очередной частной победы остаться жить еще кто-нибудь и покончит с собой. Он ведь и за правду набросился на сестру: он виноват в смерти двоих.

И пусть вас не обманут слова, мол, угнетение пациентов заставило его вести борьбу и до того, и в последнем акте. Это таково мнение переродившегося вождя, а не переродившегося Макмэрфи. Макмэрфи был движим лишь вдруг открывшейся ему невозможностью победить комбинат.

- Всем, чем могли, меня уже угостили, - сказал он. [А ведь лоботомия не один раз упоминалась в романе как предмет разговора пациентов с Макмэрфи.]

Мы не должны забывать уже известное ему: “…а раундов еще предстояло много. То, с чем он дрался, нельзя победить раз и навсегда. Ты можешь только побеждать раз за разом, пока держат ноги, а потом твое место займет кто-то другой”.

Иначе в фильме. Фильм – тенденциозно-сентиментальное произведение. Героя – губят. И в вас все восстает.

Я, например, вовсе не желавший реставрации капитализма и, тем более, развала СССР, когда впервые показывали Фильм Милоша Формана, - как раз накануне начала развала и реставрации,- я места себе не мог найти от возбуждения. Во мне в то время шла борьба бунтаря с охранителем. И день ото дня все больше побеждал охранитель. Но – не в часы сразу после фильма. А знавал я и парня, литовца,- я жил тогда в Литве,- который назавтра после фильма стал искать дорогу в экстремистскую оппозиционную организацию. И такие-то люди и повернули тогда историю Литвы и СССР.

Вот пишут, про роман, что он прогремел на всю страну. Значит, обогатился и Кизи и издатель. Что он был одной из первых ласточек культуры битников. То есть много радостей породил. Одной был из первых же ласточек психоделической культуры. Опять красивые слова какие. Наркотик открывает новый мир, “который доступен младенцу, пока до него не добрались воспитатели”. Кто этого не познал, тот не современен. Перед таким ретроградом это галлюцинация, а не чудо, диссоциативный феномен, а не опыт. Кизи указал способ, как сменить смирительную рубашку семьи на свободу семьи друзей. Зачем обычная фантастика? - “Проглоти экспериментальный наркотик и стань суперменом!” Роман преподают в школах. А как же! Контркультура, возросшая на нем, дает миллионные прибыли. Все учтено могучим ураганом. Комбинат работает! Правда, “битников не пускали в респектабельное общество” (Генис. Билет в Китай.С.-Пб.,2001, с.20). Так на то и разные производства в комбинате.

А ведь Кизи ж подсознательно понял непобедимость комбината! И выразил же это отнюдь не приятием этого!

Но тем-то и отличается искусство, что бо`льшую часть в нем составляет подсознательное. Ни сам автор себя не понимает до конца, ни его читатели.

Не понял и Милош Форман. Чех, претерпевший вторжение в 1968 году в Чехословакию советсткого тоталитаризма, он воспринял свою миссию в экранизации романа как революционную. Советский тоталитаризм не чета западной лжедемократии. На него глядя Форману сразу становилось видно, что советский долго не протянет. И падет в соревновании Систем. Поэтому его Макмэрфи коллективист. Когда индивидуалисты объединяются для борьбы за свои права, они становятся некими коллективистами. Так и родился тенденциозно-сентиментальный фильм о борце за свободу угнетенных, которого губит Система, но за которого исторический оптимизм публики. Такой, как мой знакомый литовец, чья Литва вскоре приобрела “независимость”. Такой, как западные борцы за вседозволенность, вскоре обретшие новые моральные ценности в психоделической и сексуальной революции.

Но сам Кизи к моменту создания фильма, к 1975 году, видно, все-таки что-то понял. И в окружающем, и в собственном романе. Потому, наверно, “Он был недоволен сценарием, он не одобрял кандидатуру актера Джека Николсона на роль Мак Мерфи, он пытался судиться с киностудией. И даже когда фильм покорил весь мир, Кен Кизи отказался его посмотреть” (http://www.svoboda.org/programs/OTB/2002/OBT.031002.asp). Индивидуалист пассивный чуял коллективизм индивидуалистов активных и не хотел с ними якшаться.