Объективность заставляет признать, что понятие “идеостиль” полезнее понятия “стиль”.

Я не стану тут отвлекаться на описание примера полезности понятия “идеостиль” вместо “стиль”. Посмотрите, скажем, тут, как из одинаковой бледнописи в одних и тех же волах (из одинакового стиля {аванградизма, мол}) у Бурлюка и Ларионова можно с помощью понятия “идеостиль”, там не упомянутого, вырваться в пробуддизм Бурлюка и в ницшеанство Ларионова. В разные идеостили.

Не исключено, что метания от стиля к стилю Алексея Коллимы не выводят его из одного и того же идеостиля – ницшеанства, движимого подсознательным идеалом принципиально недостижимого метафизического иномирия.

(Что идеал принципиально недостижим – психологически не важно, раз можно дать образ этого иномирия.)

Что тут продаётся? Книги? Или рубашки? Или коробки с играми? Или не важно? Важно “фэ” эре Потребления. – Это если “в лоб”. А если глубже: какая скука эта вечная повторяемость по сути одного и того же на Этом свете! Прочь из него! В иномирие!

Эта вещь, вроде, опровергает вывод об иномирии. Надо верить галеристу Овчаренко, что это так, хоть он и не договаривается до иномирия:

"В 2012 г. появляются сюжетные картины, выполненные в ярких красках. Каллима начинает больше работать именно с цветом, использует масло и акварель. По-новому проявляется любимая художником изобразительная форма – полу-абстракция. Она создаётся не фигурами (“Мокрый асфальт”, 2005), а сочетанием чистых цветов: в целом мы видим конкретные образы, но при долгом разглядывании они распадаются на условные элементы и пятна” (https://ovcharenko.art/ru/artists/alexeykallima/).

Чёрт его знает. Такого зрительного эффекта я не добился. Я просто вспомнил кое-что негативное…

Я, провинциал, оказался в Москве после долгого перерыва. Ещё в СССР в ней бывал проездом. И по выставкам бегал в интервале между поездами. А теперь, при реставрации капитализма, приехал надолго, заболела жена, и надо было поставить диагноз. Жили мы у родственников не в центре, но и не на краю. Меня посылали покупать еду. А я раздражался. Например. В СССР был только один вид кефира. А теперь стала масса йогуртов. И мне приходилось, во-первых, запомнить, сколько каких йогуртов надо купить. Во-вторых, если какого-то не было, то решить, чем его заменить. В-третьих, мне во в общем-то незнакомом магазине надо было разыскать эти йогурты. В-четвёртых, чтоб не обсчитали на кассе, надо было самому высчитать, сколько денег приготовить, а большая номенклатура такую операцию изрядно осложняла. И я возненавидел это капиталистическое изобилие.

Чтоб представить ницшеанца, надо вжиться в его настроение совершенно крайнего неприятия всего-всего на Этом свете. Даже и просто в такое вжиться нормальному человеку трудно. Литературе легче – она разворачивает изображаемое во времени. Можно организовать нудность и довести читателя до предвзрыва. Так делал Чехов, болевший чахоткой и знавший, что не сегодня-завтра он умрёт, и… Да и вне ничто после разгрома народничества не имело цены, как и сами идеалы народничества. – А с живописью… Совсем на чуткого человека приходится рассчитывать.

Нечуткий же просто воспримет как реализм, мол, на какую-нибудь злобу дня. Например, банальное “фэ” плохой экологии.

А что, если это просто скучно, как большинство Чехова считает просто скучным для чтения? Разве что разогревать себя, что из Москвы промышленность вывели за черту города, а в провинции – нет.

Это про марш несогласных 31 мая 2010? Или там танка всё же не было? – Или… Как ни подогревай, испытать отвращение ко всему Этому миру не уговоришь? Первая репродукция как-то убедительнее. А всё остальное как-то скорее на изопублицистику тянет, чем на неприкладное искусство, движимое подсознательным идеалом.

Да и первая тут вещь Каллимы… через 100 лет после первого появления абстракционизма появилась. У Кандинского. Того до последней крайности довело капиталистическое отношение к живописи, как к валюте (и надо уметь уговорить себя представить, что можно от такого так возбудиться, чтоб всё в тартарары пустить). С чахоткой и крахом народничества для Чехова как-то сподручнее крайность представлять.

Там паче, что Каллима-то гонениям не подвергается – вон, в Третьяковскую галерею взяли. А я не знаю, есть ли у него в подсознании иномирие. Ибо надо бы не брать, если не чуется оно у него там или сям, ЧТО-ТО, словами невыразимое.

Другое дело – зачем мне писать, если не знаю?

А предложить людям усомниться, не зря ли его взяли в Третьяковскую…

Вот могу сказать за Шишкина: не зря. Сослался б на книгу Асафьева Б. В. “Русская живопись. Мысли и думы”, если б она была в Интернете. – Уж как Асафьев Шишкина ругает! Мол, лес у него, как на рекламе для продажи. Тогда как там всегда смертельная вражда деревьев за солнце. И полно уродливых и погибших.

А я скажу наоборот.

У Шишкина кругом та или иная непроходимость воспевается. Вспомните “Утро в сосновом бору”. Можно там пройти вперёд, в провал какой-то? То есть мощь леса воспевается. Как образ мощи русского народа. Когда все остальные народ оплакивали, как выпущенный из крепостничества без земли и притесняемый наступающим капитализмом (не замечая, что численность населения стала круто расти; а Шишкин – что-то такое чуял).

То есть вся та асафьевская рекламность, она, да, есть, но как странность ТОГДА на фоне этого повсеместного сострадания народу. Асафьев видел гимн купечеству, торгующему лесом. И тогда, действительно, никакой странности. Какая может быть странность в рекламе!? Но он в справедливом гневе на салонную живопись просто не заметил странности и другого адресата.

А какая странность у Каллимы?

Нет, я знаю, что странность бывает такая, что проблема её увидеть. Пример с Асафьевым налицо.

Но.

Постановка вопроса мыслима ж?

Впервые опубликовано по адресу

https://zen.yandex.ru/media/id/5ee607d87036ec19360e810c/negonimyi-kallima-5f255dc9759c4c1d076aab73